Сочинения

И в порыве безумной ярости он хотел броситься на картину и прорвать полотно ударом кулака. Друзья остановили его. Что за ребячество! Ведь он сам будет потом оплакивать потерянное время! Но Клод, дрожа от волнения, молча глядел на картину неподвижными, воспаленными глазами, в которых светилось мучительное сознание полного бессилия. Нет, его пальцы не в состоянии производить ясных, живых образов! Как грубо написана грудь этой женщины! Он осквернил это дивное тело, которое он мечтал передать во всем его сиянии, он даже не в состоянии выдвинуть его на первый план… Да что же творится в его мозгу? Что же парализует все его усилия? Неужели же какой-нибудь недостаток зрения? Неужели же эти руки не принадлежат ему более или отказываются повиноваться ему? Им овладевало бешенство при мысли о таинственной работе наследственного недуга, то осенявшего его творческим вдохновением, то доводившего его до такого отупения, что он забывал даже элементарные правила живописи. И чувствовать все существо свое пораженным полным бессилием в то время, как душа томится жаждой творчества, – что могло сравниться с этой пыткой.

– Послушай, старина, – начал опять Сандоз, – не в упрек тебе будь сказано, но ведь уже половина седьмого… Ты изморил нас голодом. Будь благоразумен, иди обедать с нами.

Клод чистил свою палитру и накладывал на нее свежие краски.

– Нет! – крикнул он громовым голосом.

Минут десять все трое молчали. Обезумевший художник отчаянно бился над своей картиной, двое других, встревоженные и опечаленные его состоянием, не знали, чем успокоить его. Наконец, в дверях раздался стук. Дюбюш отворил двери.

– Ого, Мальгра!

В комнату вошел облеченный в старый, грязный зеленоватый сюртук толстяк, которого можно было принять за кучера владельца довольно плохенького фиакра. Над багровым с фиолетовыми пятнами лицом торчали коротко остриженные седые волосы.

– Я случайно проходил мимо, – произнес он хриплым голосом, – и увидел господина Клода у окна… Вот я и зашел…

Он остановился, видя, что Клод, мельком взглянув на него, молча отвернулся к картине. Впрочем, этот нелюбезный прием не особенно смутил торговца. Он довольно бесцеремонно подошел в картине и, уставив на нее свои налитые кровью глаза, произнес:

– Вот так машина!

В голосе его слышалась не то нежность, не то ирония. Но, так как никто не отвечал ему, он принялся медленно расхаживать по мастерской, внимательно осматривая стены.

Старик Мальгра, несмотря на слой грязи, покрывавший его, обладал удивительным художественным чутьем и был очень тонким ценителем хорошей живописи. Он никогда не заходил в мастерские посредственностей, а, руководимый инстинктом шел прямо к самобытному, хотя еще непризнанному таланту, угадывая своим багровым носом пьяницы будущую знаменитость. При всем том он всегда страшно торговался и обнаруживал хитрость дикаря, когда ему хотелось дешево приобрести картину, которая нравилась ему. Впрочем, он довольствовался скромным барышом – двадцатью-тридцатью процентами, заботясь главным образом о том, чтобы капитал его по возможности быстро оборачивался, и никогда не решился бы купить картины, если бы не был уверен, что в тот же день продаст ее одному из своих клиентов. Врать он был мастер.

Остановившись у дверей, перед этюдами, сделанными Клодом в мастерской Бутена, он несколько минут молча рассматривал их с восторгом истинного знатока. Какой талант, какая правда у этого безумца, который тратит свое время на большие картины, ненужные никому! Прелестные ноги девочки м туловище женщины более всего восхищали его, но он знал, что эти вещи не продаются. Выбор его остановился на маленьком эскизе. Это был один из уголков окрестностей Плассана, очень изящно н оригинально написанный. Но торговец старался не смотреть на него и, наконец, подойдя к нему, спросил:

– А это что?.. Ах, да, одно из воспоминаний Плассана… Тут краски слишком ярки… У меня еще остались те два эскиза, которые я купил у вас… Вы, пожалуй, не поверите мне, г-н Лантье, если я скажу вам, что эти вещи ужасно трудно сбываются. У меня теперь положительно все помещение завалено ими, я просто боюсь пошевелиться, чтобы не помять чего-нибудь. Нет возможности, клянусь вам, продолжать торговлю! Придется ликвидировать дела н кончить жизнь свою в больнице… Ведь вы, полагаю, знаете меня, знаете, что сердце у меня шире кармана и что я всегда рад помочь талантливым молодым людям. О, талант есть у вас, г-н Лантье, я не перестаю твердить им это, господам любителям. Но что прикажите делать? Это не действует на них… да, не действует!

Он прикидывался взволнованным и вдруг, точно поддаваясь безумному порыву, проговорил:

– Но я все-таки не хочу уходить с пустыми руками… Сколько вы хотите за этот маленький эскиз?

Клод продолжал рисовать, охваченный нервной дрожью. Он отвечал очень сухо:

– Двадцать франков.

– Как, двадцать франков?.. Да вы сошли с ума. Вы продали мне те вещицы по десяти франков!.. За эту вещь предлагаю вам восемь франков… ни одного су не прибавлю.

Обыкновенно художник тотчас же уступал, смущенный позорным торгом и удовлетворяясь маленьким заработком. Но в этот раз он заупрямился и стал ругать торговца, который в свою очередь рассердился, заговорил с ним на «ты», стал отрицать в нем всякий талант и назвал неблагодарным. В конце концов, он вынул из кармана три пятифранковые монеты и швырнул их на стол, так что они зазвенели между тарелками.

– Раз, два, три… Ни одной больше не получишь… Тут и без того одна лишняя и ты возвратишь мне ее при случае. Пятнадцать франков! Ну, милый, ты ловко надул меня и, поверь, раскаешься в этом.

Выбившись из сил, Плод не препятствовал ему снять со стены эскиз, который исчез точно каким-то чудом в его зеленом сюртуке. Опустил ли его Мальгра в какой-нибудь специально приспособленный карман? Уложил ли его под отворотом сюртука? Во всяком случае, снаружи не видно было ни малейших следов холста.

Получив картину и успокоившись, торговец направился к двери. Но, дойдя до дверей, он еще раз вернулся и сказал добродушным тоном:

– Послушайте, Лантье, мне обязательно нужен омар… Вы должны написать мне омара за то, что обобрали меня… Я принесу вам омара для модели, а затем вы можете съесть его с вашими приятелями. Согласны?

При этом предложении Сандоз и Дюбюш громко расхохотались. Сам Мальгра также развеселился. Эти несчастные художники положительно морят себя голодом! Что было бы с ними, если бы он, Мальгра, от времени до времени не приносил бы им то свежей баранины, то колбасы, то омара?

– И так, решено, я получу омара… Не правда ли, Лантье?.. Спасибо!

Он еще раз остановился перед большой картиной с улыбкой насмешливого восхищения и, наконец, ушел, повторяя: «Ну, машина!»

Клод хотел снова взяться за палитру и кисти, но силы изменяли ему, ноги подкашивались, отекшие руки не хотели повиноваться ему. После ухода Мальгра наступило тяжелое молчание. Клод стоял перед своей картиной растерянный, шатаясь, не видя ничего. Наконец он пробормотал:

– Нет, нет, не могу больше… Этот свинтус доконал меня!

На часах с кукушкой пробило семь. Клод работал уже без перерыва восемь часов, не подкрепив себя ничем, кроме корки хлеба. Солнце садилось, начинало темнеть, и мастерская принимала печальный вид. Когда солнце садится после целого дня неудачной работы, кажется, будто оно скрывается навсегда, навсегда уносит с собой жизнь и яркость красок.

– Пойдем, – умолял Сандоз с братской нежностью, – пойдем, старина!

– Завтра все выяснится, – прибавил Дюбюш. – Пойдем обедать.

С минуту Клод колебался. Он стоял перед картиной, точно пригвожденный к полу, не внимая дружеским голосам. Что он станет делать теперь, когда окоченевшие пальцы не в состоянии держать кисти? Он не мог бы ответить на это, но, несмотря на свое бессилие, он чувствовал бешеное желание творить, не взирая ни на что. 0 если даже он не в состоянии работать, то все-таки он останется тут, не двигаясь с места!.. Наконец он все-таки уступил. Все тело его вздрогнуло, точно потрясенное рыданием. Схватив широкий нож, он стал быстро соскабливать голову и грудь женщины. Он чувствовал, что совершает настоящее убийство. Все исчезло, превратилось в грязное пятно. Рядом с фигурой господина в бархатной куртке, среди яркой зелени, на которой вдали резвились две маленькие светлые фигурки, лежал какой-то изуродованный обрубок без головы, без груди, точно смутное воспоминание о погибшей мечте.

Сандоз и Дюбюш шумно спускались с деревянной лестницы. Клод последовал за ними, невыразимо терзаясь мучительной мыслью, что он бросил на произвол судьбы свое творение, обезображенное страшной раной.

III

Следующая неделя началась очень неудачно для Клода. Он впал в глубокое отчаяние, охваченный тем духом сомнения, который заставлял его ненавидеть живопись, проклинать' ее, как проклинает любовник обманувшую его женщину, осыпая ее упреками и в то же время чувствуя, что не может жить без нее. Наконец, в четверг, после трех дней мучительной борьба, он вышел из дому около восьми часов утра, с ожесточением захлопывая дверь за собой и давая себе клятву никогда не брать кисти в руки. Когда Клодом овладевало подобное настроение, он старался забыться в обществе товарищей, в горячих спорах с ними или в быстрой ходьбе по Парижу, находя некоторое успокоение в непрерывной жизни, кипевшей на парижских мостовых.

В этот день, как и обыкновенно по четвергам, он обедал у Сандоза, где собирался их кружок. Но что делать до вечера? Мысль, что он весь день останется один со своей тоской, пугала его. Охотнее всего он отправился бы к Сандозу, но в это время Сандоз был уже, вероятно, в конторе. Он подумал о Дюбюше, но не решался идти к нему: их дружба в последнее время значительно охладела и в часы возбуждения между ними не чувствовалось симпатии родственных душ. Нередко ему казалось даже, что Дюбюш относится враждебно к его стремлениям, поклоняется другим кумирам… Но куда же направиться? Наконец, Клод все-таки решился идти в улицу Жакоб, где архитектор занимал крошечную комнатку в шестом этаже большого холодного дома.

Клод поднялся уже до второго этажа, когда привратница крикнула резким голосом, что г-на Дюбюша нет дома, что он ушел с вечера и не возвращался домой. Клод, пораженный этим известием, вышел на улицу, – положительно ему не везло в это утро! Некоторое время он бесцельно бродил по улицам, но, остановившись на углу улицы Сены, он вспомнил рассказ Дюбюша о ночи, проведенной им в мастерской Декерсоньера накануне дня, в который ученики должны были представить в академию свои работы. Он никогда не заходил туда к Дюбюшу, не желая подвергаться насмешкам, которыми встречали там каждое новое лицо. Но теперь он твердыми шагами направился туда, предпочитая насмешки одиночеству.

Мастерская Декерсоньера находилась в самом узком месте улицы дю-Фур, в старом полуразвалившемся доме. Нужно было пройти через два вонючих двора, чтобы попасть в третий двор, где помещалась мастерская. Это был огромный сарай, сколоченный из досок, покрытых штукатуркой, и служивший когда-то упаковочной. Четыре большие окна, выходившие во двор, были наполовину замазаны мелом, виден был только потолок, выбеленный известью.

Толкнув дверь, Клод остановился на пороге, пораженный картиной, представившейся его глазам. Перпендикулярно к окнам стояли четыре длинных широких стола, по обеим сторонам которых сидели ученики. На столах лежали в беспорядке мокрые губки, стаканчики, сосуды с водой, железные подсвечники, деревянные ящики, в которых ученики хранили свои белые холщевые блузы, циркули и краски. В одном углу стояла заржавленная печь, а на полу возле нее лежала куча оставшегося с зимы кокса, который забыли убрать. В противоположном углу висел большой цинковый умывальник, а по обе стороны его красовались два полотенца. Но более всего поразили Клода стены мастерской. Наверху, на полках были навалены всевозможные модели, под ними висел целый лес линеек и наугольников; еще ниже – груды связанных подтяжками досок для промывки формовок. Свободные части стены были сплошь покрыты надписями, рисунками, разбросанными тут точно на полях книги. Тут были и карикатуры на товарищей, и неприличные рисунки и фразы, которые привели бы в ужас жандармов, сентенции, счеты, адреса. На самом видном месте красовалась лаконическая фраза: «7 июня Горжю – сказал, что плюет на Рим. Подписал Годемар».

Появление Клода было встречено глухим ревом, напоминавшим рев диких зверей, когда их тревожат в берлоге. Но Клода остановил на пороге не этот рев, а вид залы в «тележную ночь», как называли ученики ночь накануне конкурса. С вечера в мастерской собралось до шестидесяти учеников; те, которым не предстояло представлять проектов, так называемые «негры», помогали запоздавшим с работой товарищам, которые должны были в одну ночь сделать то, что задано было сделать в течение целой недели. В полночь компания подкрепилась колбасой и вином, а около часу, вместо десерта, привели трех девиц из соседнего публичного дома и, хотя работа не прерывалась, но вся обстановка напоминала римскую оргию, разыгравшуюся среди табачного дыма. На полу, рядом с грязными лужами, валялись куски просаленной бумаги, отбитые горлышки бутылок; воздух был пропитан едким чадом догоравших в железных подсвечниках огарков, смешанным с ароматом мускуса, принесенным женщинами, запахом сосисок и плохого вина.

Толпа, увидев Клода, заревела:

– Вон!.. Что ей нужно, этой морде?.. Соломенное чучело!.. Вон! Вон!

Клод был ошеломлен этой бурей, бранью, сыпавшейся на него со всех сторон. Казалось, что самые благовоспитанные из учеников старались перещеголять друг друга грубыми выражениями. Оправившись, художник начал отвечать, но в этот момент Дюбюш узнал его и, страшно смущенный появлением Клода, он подбежал к нему под градом ругательств, которые посыпались теперь на него самого.

– Как ты попал сюда? – пробормотал он. – Ведь я просил тебя не приходить… Подожди меня на дворе!..

В эту минуту Клод, выходивший из мастерской, чуть было не попал под ручную тележку, которую двое бородатых молодцов везли галопом. От этой-то тележки и получила свое название тяжелая ночь накануне конкурса. В течение целой недели ученики, не имевшие возможности из-за посторонних занятий, приготовить свои работы, твердили: – Ну, теперь я попал в телегу!

При появлении тележки раздался оглушительный крик. Было три четверти девятого и времени оставалось немного. В зале все вдруг поднялись с мест, хватая свои работы и толкая друг друга. Тех, которые хотели поправить еще кое-что в своих чертежах, уносил общий поток. Менее чем в пять минут все работы были уложены в тележку и два бородатых молодца из новичков впряглись в нее, другие толкали тележку сзади. С ревом и криком толпа хлынула из сарая, точно прорвавшаяся плотина, с грохотом пронеслась по трем дворам и, наконец, запрудила улицу.

Клод бежал в хвосте рядом с Дюбюшем, который был очень опечален тем, что у него не оставалось в распоряжении лишних пяти минут, необходимых для ретушевки его чертежа.

– Что ты собираешься делать сегодня, когда сдашь работу? – спросил Клод.

– О, я сегодня весь день буду занят.