Сочинения

Торжествующая улыбка осветила грубое лицо Шэна, словно солнечный луч. В довершение несчастий глупые советы покровителя буржуа толкнули бедного юношу на живопись, несмотря на ясно выраженную склонность его к резьбе на дереве. И Шэн рисовал точно каменщик, неумело смешивая краски и умудряясь получать из самых светлых, ярких красок самые грязные оттенки. Но вся сила его заключалась в необыкновенной точности, с которой он копировал предметы, передавая мельчайшие подробности и удовлетворяя такой работой своему неразвитому вкусу. Печка была нарисована без соблюдения законов перспективы, но отличалась необыкновенной точностью передачи, напоминая цветом застоявшуюся лужу.

Клод также взглянул на рисунок Шэна и, хотя он вообще с суровой строгостью относился к плохой живописи, он почувствовал глубокую жалость к бедняге.

– Вот вас, по крайней мере, нельзя назвать шарлатаном! Вы передаете то, что видите. Эта печь очень недурно нарисована.

В эту минуту дверь мастерской распахнулась, и в комнату ввалился красивый блондин с длинным носом и голубыми близорукими глазами.

– Послушайте, господа, вы знаете хозяйку аптекарской лавки рядом?.. Представьте себе, прямо пристает к прохожим… Какая грязная тварь!

Все расхохотались за исключением Магудо, который казался очень смущенным.

– Жори, король болтунов! – воскликнул Сандоз, здороваясь с блондином.

– В чем же дело?.. Разве Магудо живет с ней? – спросил Жори. – Впрочем, не все ли равно? Известное дело – баба!

– Ну, а ты, брат, – обратился в нему скульптор, – должно быть опять попался в когтя твоей бабе… У тебя вырван целый кусов щеки.

Все снова расхохотались за исключением Жори, который покраснел, как рак. Сын плассанского судьи, он приводил отца в отчаяние своими любовными приключениями и, наконец, бежал из Плассана с одной кафешантанной певицей, написав отцу, что едет в Париж заниматься литературой. С полгода уже он жил с этой певицей в одном из грязнейших отелей Латинского квартала, и каждый раз, когда он изменял ей, увлекаясь первой встреченной на тротуаре женщиной, она самым бесцеремонным образом расправлялась с ним, благодаря чему он обыкновенно являлся то с расцарапанным лицом, то с подбитым глазом, то с рассеченным ухом.

Завязался общий разговор. Один Шэн продолжал молча работать, с упрямством рабочего вола. Жори пришел в восторг от фигуры Магудо. Он обожал полных женщин и еще в Плассане начал свою литературную карьеру сонетом, в котором воспевал грудь и бедра красивой колбасницы, смущавшей его сон. В Париже, встретившись с «кучкой», он сделался критиком и писал статейки для маленькой газеты «Bе Tambour», платившей ему по двадцати франков за статью. Одна из таких статеек, посвященная выставленной у Мальгра картине Клода, вызвала некоторое время тому назад целую бурю; в ней автор ставил молодого художника выше разных знаменитостей, любимцев публики, провозглашая его главою новой школы «Plein аir». В сущности Жори был очень практичный малый, совершенно равнодушный ко всему, что не касалось его личных наслаждений, и повторял только теории, слышанные им в кругу товарищей.

– Послушай, Магудо, я посвящу тебе статейку… Я пущу в ход твою фигуру… Вот так бедра! Если бы можно было раздобыть бабу с такими бедрами!.. А знаете ли, господа, скряга-папаша сдается наконец, Он боится, чтобы я не осрамил его и назначает мне ежемесячную субсидию в сто франков… По крайней мере, расплачусь с долгами…

– С долгами!.. У тебя не может быть долгов… ты слишком благоразумен.

Действительно, Жори обнаруживал наследственную скупость, забавлявшую его товарищей. Он не тратился на женщин и умудрялся кутить, не делая долгов. Это врожденное уменье наслаждаться жизнью соединялось в нем с глубоким лицемерием, обусловленным привычкой, усвоенной в благочестивой семье – скрывать свои пороки, лгать ежечасно, ежеминутно, и нередко без всякой надобности.

– О, господа, – возразил он на замечание Сандоза, – никто из вас не знает цены деньгам!

Все подняли его на смех. Вот уж закоренелый буржуа! Нападки сыпались на него со всех сторон, когда стук в окно прекратил шум.

– Ах, она просто несносна сегодня! – воскликнул Магудо с негодованием.

– Кто? Дрогистка? – спросил Жори. – Ну, впусти ее… пусть позабавит нас.

Впрочем, дверь сама собой отворилась и на пороге появилась соседка, г-жа Жабуйль или просто Матильда, как ее называли все. Это была женщина лет тридцати с плоским, болезненной худобы лицом, на котором горели страстные глаза, полуприкрытые синеватыми, больными веками. Поговаривали, что ей покровительствовали лица духовного звания, которые выдали ее за маленького Жабуйля, вдовца, торговца аптекарскими товарами, лавка которого процветала в то время, благодаря поддержке благочестивых жителей квартала. За витринами магазина виднелись иногда неясные тени в рясах, склонившиеся над таинственными предметами, пропитанными ароматом ладана. Продажа самых обыкновенных вещей совершалась с какой-то благоговейной торжественностью в этой лавке, поражавшей монастырской тишиной. Благочестивые дамы, заходившие от времени до времени в лавку, говорили шепотом, точно на исповеди, бесшумно опуская иригаторы или другие предметы в свои сумки. К несчастью, пронесся слух о каком-то случае выкидыша, произведенного при содействии магазина аптекарских товаров, и с этого момента, к которому относилась и женитьба Жабуйля на Матильде, дела дрогиста стали расстраиваться. Слух этот, по мнению порядочных людей, был ловко пущен врагом Жабуйля, соседним виноторговцем, но, как бы там ни было, аптекарская лавка видимо стала чахнуть: стеклянные сосуды с разноцветной жидкостью, казалось, бледнели с каждым днем, а висевшие над дверью пучки ароматических трав мало-помалу превращались в пыль. Сам хозяин лавки таял не по дням, а по часам, надрываясь от кашля, и хотя Матильда славилась своей религиозностью, благочестивые клиентки начали мало-помалу отворачиваться от нее, находя, что она стала слишком фамильярно обращаться с молодыми людьми с тех пор, как болезнь свалила с ног Жабуйля.

Матильда остановилась на пороге, притворяясь изумленной присутствием гостей и окидывая быстрым взглядом мастерскую. От ее платья и в особенности от ее жирных, всегда растрепанных волос распространялся крепкий, пряный аромат трав – сладковатой мальвы, терпкой бузины, горького ревеня и в особенности жгучей мяты, которой, казалось, было всегда пропитано ее горячее дыхание.

Она сделала жест удивления.

– Ах, у вас гости… Извините, я не знала… Я зайду в другой раз.

– Ладно, – сказал раздраженный ее появлением Магудо. – Впрочем, я все равно ухожу. Приходите же в воскресенье на сеанс.

Клод с удивлением взглянул на Матильду.

– Как? – воскликнул он. – Неужели же ты лепишь с нее эти мышцы? Черт возьми, это Крайне любопытно.

Раздался громкий хохот. Смущенный скульптор пробормотал: – Нет, конечно, не бедра, а только голову и руки… и вообще некоторые очертания.

Матильда хохотала вместе с другими, и ее резкий, непринужденный смех неприятно резал слух. Притворив за собой дверь, она смело вошла в комнату, по-видимому, очень довольная обществом веселых мужчин, которых она внимательно рассматривала, взвешивая, критикуя каждого из них и прижимаясь то к одному, то к другому. Смех еще более обезображивал ее, обнаруживая отсутствие многих зубов, и в эту минуту Матильда Жабуйль казалась совершенно увядшей женщиной. Жори, которого она видела в первый раз, по-видимому, особенно привлекал ее своей свежестью – свежестью хорошо откормленного цыпленка, и своим большим, многообещающим розовым носом. Она несколько раз задевала его локтем и, наконец, желая раздразнить его, уселась с бесцеремонностью публичной женщины на колени к Магудо.

– Нет, оставь!.. – вскрикнул Магудо, вставая, – Мне некогда. Не правда ли, господа, нас ждут там?

Он сделал знак товарищам, которые в один голос подтвердили, что их ждут. Затем все принялись помогать Магудо накрыть статую старыми тряпками, смоченными водой.

Матильда стояла с покорным, обескураженным видом и, казалось, не собиралась уходить. Она быстро переходила с одного места на другое, когда ее случайно задевали молодые люди, хлопотавшие вокруг статуи, не обращая на нее внимания. Только Шэн, переставший работать, пожирал ее робкими, полными желания глазами. До сих пор он не проронил ни слова, но, видя, что Магудо уходит с товарищами, он спросил глухим голосом:

– Ты вернешься?

– Очень поздно. Обедай и ложись спать… Прощай!

Шэн остался один с Матильдой среди глины и лужи воды в душной мастерской, освещенной тусклым светом, падавшим из замазанных мелом окон и освещавшим убогую обстановку грязного угла.

Выйдя на улицу, Клод и Магудо пошли вперед, двое других следовали за ними. Сандоз стал дразнить Жори, утверждая, что он пленил сердце дрогистки.

– Что ты! Ведь она страшно безобразна, да и стара… Она годится нам в матери… И она положительно заражает лавку…

Сандоз расхохотался.

– Но ты водишься с женщинами, которые нисколько не лучше Матильды.

– Я? Когда же?.. Q знаешь ли, как только мы вышли, она накинулась на Шэна. Ах, свиньи! Им весело теперь!

Магудо, беседовавший с Клодом, быстро повернулся к ним с восклицанием:

– Мне наплевать!

Затем он продолжал беседовать с Клодом, но, пройдя шагов десять, пробормотал:

– И к тому же, Шэн слишком глуп!

На этом и прекратился разговор о Матильде. Все четверо пошли рядом, занимая всю ширину бульвара Инвалидов. Это было любимой прогулкой молодых людей; по дороге к ним обыкновенно присоединялись другие товарищи, и тогда «кучка» имела вид дикой орды, выступавшей в поход. Сплотившись, эти двадцатилетние широкоплечие молодцы точно завладевали улицей, и им казалось, что они слышать победные трубы, провозглашавшие их торжество. В победе они не сомневались и гордо шагали в своих протоптанных сапогах и потертых пальто, пренебрегая всеми этими мизерами и сознавая, что им стоить только захотеть и все блага будут в их услугам. Но они презирали все, что не относилось к искусству – богатство, свет, политику… в особенности политику. И кому нужна эта грязь? Только душевнобольным людям! И охваченные высокомерием, они умышленно игнорировали насущнейшие требования общественной жизни и гордились тем, что для них не существует ничего на свете, кроме искусства. Благодаря этому, они часто казались крайне односторонними и ограниченными, но эта страсть придавала им силу и мужество.

Даже Клод оживился в обществе друзей. Он опять начинал верить в свои силы, охваченный увлечением товарищей. Тяжелые мучения, испытанные им в это утро, казались ему каким-то случайным кошмаром, и он заговорил с Магудо и Сандозом о своей картине, клялся, что завтра же уничтожить ее. Что касается Жори, то он, будучи страшно близоруким, заглядывал под шляпки проходивших мимо пожилых дам, развивая свои взгляды на творчество. Необходимо, доказывал он, давать публике произведения в той именно форме, в какой они вылились сразу из души художника. Сам он, например, никогда не исправляет своих статей, не позволяет себе ни одной помарки. Продолжая спорить, друзья спускались по бульвару, обсаженному великолепными деревьями и точно созданному для их прогулок. Но когда они дошли до Эспланады, спор их принял столь ожесточенный характер, что они невольно остановились, Клод, выведенный из себя, назвал Жори идиотом. Лучше совсем уничтожит произведение, чем преподносить публике посредственную вещь! А возмутительнее всего – пошлая торговля искусством! Сандоз и Магудо тоже кричали во все горло. Прохожие оглядывались с беспокойством, следили за молодыми людьми, которые, казалось, готовы были поколотить друг друга; многие из прохожих остановились. Но каково же было их изумление, когда эти разъяренные молодые люди стали добродушно восторгаться проходившей мимо кормилицей в светлом платье и длинными лентами вишневого цвета. – Ах, черт возьми, какое дивное сочетание цветов! – И, прищуривая глаза и следя за кормилицей, молодые люди, наконец, заметили, что очутились у Эспланады. Открытая со всех сторон, ограниченная только с юга перспективой бульвара Инвалидов, эта площадь восторгала их своим простором и величественной тишиной. Тут они свободно могли дышать и жестикулировать, в то время, как улицы Парижа стесняли их дыхание и мысль.

– Вы собираетесь куда-нибудь? – спросил Сандоз Магудо и Жори.

– Нет, – возразить последний, – мы пойдем с вами… Куда вы направляетесь?

– Не знаю, – пробормотал Клод… Пойдемте туда…

Они повернули на набережную Орсэ и дошли по ней до моста Согласия. Перед зданием законодательного корпуса художник воскликнул с негодованием: – Какое отвратительное здание!

– На-днях, – заметил Жори, – Жюль Фавр произнес тут блестящую речь… Угостил он Руэра!..

Товарищи не дали ему договорить и спор опять возобновился. Что такое представляют Жюль Фавр, Руэр? Стоит ли толковать о них? Это идиоты, имена которых будут забыты через десять лет после их смерти.