Земля обетованная

– Слава Богу! Ну к чему ему сейчас все это старье? Вот и племянница его, барышня Дюран, то же самое все время твердит!

Почему-то я сразу хорошо представил себе эту племянницу: костлявая выжига, которая ждет не дождется наследства, как, вероятно, и экономка, которая в каждой новой покупке, должно быть, видит посягательство на отказанный ей куш. Я пригубил коньяк и тотчас же его отставил. Это было самое дешевое пойло из всех, какие мне доводилось пробовать в жизни.

– Господин Дюран тоже пьет этот коньяк? – вежливо поинтересовался я.

– Господин Дюран вообще не пьет. Врачи запретили. А что?

Бедняга Дюран, подумал я. Заложник фурий, которые отравляют ему жизнь и даже напитки.

– По правде говоря, мне тоже пить нельзя, – сказал я.

– Этот коньяк господин Дюран сам заказывал еще в прошлом году.

Тем хуже для него, подумал я.

– А почему господин Дюран не в больнице? – полюбопытствовал я.

Экономка вздохнула.

– Не хочет! Все никак не может расстаться со своим хламом. Врач живет у нас, в нижнем этаже. В больнице-то все куда проще.

Я поднялся.

– Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? – спросил я.

– Нет. Он виски пьет. Шотландское.

– Язык – вот главная преграда, – рассуждал Георг Камп. В заляпанном белом комбинезоне он сидел в магазинчике Роберта Хирша. Дело было после работы. Вид Камп имел вполне довольный. – Вот уже больше десяти лет прошло, как в Германии сожгли мои книги, – продолжил он. – По-английски я писать не могу. Кое-кому удалось научиться. Артур Кёстлер, Вики Баум[43 - Кёстлер, Артур (1905–1983) – английский писатель и философ. Родился в Будапеште. Был английским корреспондентом в Испании в период гражданской войны. Приговорен к смертной казни правительством Франко, но под международным давлением освобожден. В наиболее известном романе «Слепящая тьма» (1940, русский перевод, 1988) изображен психологический механизм сталинского террора. Баум, Вики (Хедвиг Баум, 1888–1960) – американская писательница австрийского происхождения. Родилась в Вене, до 1930 г. жила и работала в Берлине. Ее роман «Люди в отеле» (1929) стал бестселлером, по нему была поставлена пьеса «Гранд-отель», сняты художественный фильм, получивший Оскара, и мюзикл. После успеха «Гранд-отеля» на Бродвее Баум переехала в США и стала сценаристкой в Голливуде. В 1938 г. получила американское гражданство.]. Другие устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог.

Камп был в Германии известным писателем. Сейчас ему перевалило за пятьдесят пять.

– Поэтому я стал маляром, затем маляром-декоратором в квартирах, а сегодня отмечаю очередное повышение, теперь я вроде бригадира. Приглашаю вас на кофе с пирожными. По такому случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все.

Явно довольный собой, Камп с гордостью оглядел присутствующих.

– Совсем больше не пишешь? – спросил я. – По вечерам, после работы?

– Пробовал. Но к вечеру я слишком устаю. В первые два года я пытался писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплексов неполноценности, не нажил. Декоратором я в десять раз больше зарабатываю.

– У тебя богатые перспективы, – заметил Хирш. – Гитлер тоже маляром начинал.

Камп презрительно отмахнулся.

– Он в маляры попал как несостоявшийся живописец. А я уже член профсоюза. Постоянный.

– Так и останешься теперь декоратором? – спросил я.

– Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Сейчас главное не растратить остаток сил на графоманство. Может, когда-нибудь потом я и опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если другого сюжета не найду.

Хирш рассмеялся.

– Храни тебя Бог, Камп, – сказал он. – Ты и вправду обрел здесь себя.

– А что в этом плохого? – удивленно спросил Камп. – Или, может, вы считаете, мне надо было прийти в моем коричневом костюме? – Он замер, уставившись в окно витрины, за которым стояла Кармен. – Я бы мог… – Он снова умолк и продолжал глазеть на Кармен.

– Поздно, Георг, – сказал Роберт Хирш. – Кофе уже поставлен. Ради такого случая я проверяю в работе лучшую свою электрокофеварку.

В магазин вошла Кармен. Следом за ней с большой картонной коробкой впорхнула женщина-чижик. Это была Катарина Елинек, жена профессора, оставшегося в Австрии. Катарина была еврейкой, профессор Елинек – нет. Он отправил ее за границу и подал на развод. За ней уже дважды приходили и только чудом не арестовали; тогда он дал ей денег, чтобы хватило на первое время, и велел уезжать, а сам остался. Так, через Швейцарию и Францию, она незадолго до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без средств к существованию, но с неистребимой волей к жизни. Сначала работала служанкой, потом, когда обнаружился ее незаурядный талант к выпечке тортов и пирожных, кто-то оборудовал у себя на заднем дворе маленькую квартирку для Катарины, где она и пекла. С хозяином квартирки ей пришлось спать, как потом и с другими мужчинами, которые ей помогали. Она никогда и никому не жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что даром ничего не получишь. Ей и в Вене пришлось переспать с нацистским боссом, который устроил ей заграничный паспорт. Она решила, что будет при этом думать о муже и ничего страшного тогда не случится. На самом же деле она вообще ни о чем не смогла думать. Едва этот потный тип прикоснулся к ней, Катарина стала как кукла, как автомат. Она перестала быть собой. Все в ней заледенело, и она воспринимала происходящее как бы со стороны. В сознании холодно и ясно зафиксировалась только одна цель – паспорт. Сама она уже не была женой профессора Елинека, хорошенькой и чуть сентиментальной женщиной двадцати восьми лет, – она была просто кем-то, кому во что бы то ни стало надо получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль – это все были вещи из иного, забытого мира. Ей нужен паспорт, иначе его добыть невозможно, все, баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула – и грязь не приставала к ней. Позже, когда ее маленькая пекарня стала пользоваться успехом и кто-то сделал ей предложение, Катарина поначалу вообще не поняла, о чем речь. Она была как замурованная. Истово копила деньги, хотя, казалось, даже не знает, ради чего – настолько она отгородилась от всего в жизни. При этом оставалась неизменно любезной, приветливой, кроткой и по-птичьи неприкаянной. Она пекла лучшие штрудели во всем Нью-Йорке. После ее маковых рулетов и штруделей – с сыром, с вишнями, творожного, яблочного – даже Джессины пироги и торты казалась жалким дилетантством.

– Это Катарина Елинек, – представил Георг Камп. – Прошу вас, входите и порадуйте нас вашими шедеврами.

Хирш опустил жалюзи на окнах витрины.

– От греха подальше, – пояснил он. – Иначе уже через десять минут здесь будет полиция.

Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия.

– Люблю сладости, – признался Камп, обращаясь к Кармен. – Особенно творожный штрудель!

Кармен очнулась от своей блаженной летаргии.

– Я тоже, – сказала она. – И чтобы сливок побольше!

– Ну в точности как я! – просиял Камп, не в силах оторваться от созерцания ее завораживающей, обманчивой красоты. – И кофе с молоком!

Кармен просияла в ответ.

– Это писатель Георг Камп, Кармен, – сказал я. – Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.

Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.

– Но это же великолепно! – проворковала она. – Жизнерадостный эмигрант! – И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за куском макового рулета.

Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.

– За посудой я зайду завтра, – сказала она.

– Да оставайтесь с нами! – воскликнул Камп. – Вместе отпразднуем освобождение от духовности.

– Я не могу. Мне надо идти.

– Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. Отдохните с нами!

Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся затряслась.

– Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно…

Камп смотрел на нее, ничего не понимая.