Балтийская сага

– Не хочу есть.

– Но так же нельзя…

– Не могу… Налей немного сока. – Она сделала несколько трудных глотков и сказала: – Дим, я не успела… В твоей куртке порвалась подкладка… под мышкой… левой… Попроси Лизу зашить…

…С трудом глотает огромные капсулы форлутала.

Дважды в день приезжают процедурные сестры из поликлиники.

Колют промедол, что-то еще. Болей мы не допускаем.

Продержалась моя любимая весь август и полсентября.

Началась интоксикация.

Полузабытье…

Люся прилетела. Я телеграфировал ей, что все очень плохо, и вот она прилетела. Привезла какое-то бразильское питье – «хорошее средство», – да нет, уже ничего не помогает.

Райка без сознания. Все силы уходят на трудное дыхание. Бредит… Сегодня вечером:

– Дим, помоги мне одеться…

И спустя несколько секунд:

– Ну, давай садиться…

– Куда? – спрашиваю.

– В самолет…

Это были ее последние слова.

Двадцать первого сентября, в десять вечера, не стало моей Раи.

Отстучало сердце. Плотно закрылись серые глаза.

Люся и Лиза плакали.

После их ухода, оставшись один, стоя на коленях у тахты с недвижимой, ушедшей, улетевшей моей любимой, – я не заплакал, нет, – завыл по-собачьи… по-волчьи…

Глава тридцать девятая

Пишу мемуары

Как я выжил в ту осень – не знаю.

Часто ездил на Смоленское кладбище – Раю похоронили там, рядом с могилой ее мамы. Я клал цветы, чаще всего хризантемы, долго стоял, а потом, когда врыли в землю скамеечку, то и сидел, мысленно рассказывал Рае о текущих событиях жизни. Бормотал ее любимые стихи: «О, кому повем печаль мою, беду мою»… «Расставание – по-каковски? Даже смысла такого нет…»

Ну а потом зима накрыла кладбище белым саваном. Я стал ездить реже… Слег с обострением ишемической болезни в госпиталь… Да и головные боли – наследие контузии – участились.

Наверное, я бы не выдержал одиночества – свалился бы с разорвавшимся сердцем у себя на кухне… или на улице… в аптеке… в сбербанке у окошка, где выдают пенсии… Да, скопытился бы от тоски… накрылся деревянным бушлатом, – если бы не моя писанина.

В одном из питерских журналов прошла моя большая статья о репрессиях на флоте. Она вызвала несколько разнообразных откликов в газетах, один из них обвинил меня в нарочитом «сгущении превратно истолкованных событий», более того – в отсутствии патриотического чувства. Автором этой «контр-статьи» был некто Агафонов, молодой, но заметный питерский политик, вернее, как их теперь называют, политтехнолог. Непременный участник телевизионных ток-шоу, он отличался резкостью высказываний, нападками на демократов, произвольным толкованием исторических событий. Крупноголовый, со злобным взглядом, с черной шевелюрой, соединенной через бакенбарды с черными усиками, он, как мне казалось, был готов выпрыгнуть с телеэкрана, чтобы ткнуть кулаком в морду любому, кто не согласен с ним. Чуть не матом крыл «антинародное ельцинское правление», демократов, «распродающих Россию» и «искажающих ее историю». А цифры в агафоновских речах были несуразные, взятые с потолка, вернее, из грязных луж квазиисторических сочинений: мол, потери Советского Союза в Великой Отечественной сильно преувеличены, погибло не 27 миллионов, а в два раза меньше; а в 1993 году, наоборот, потери «патриотических сил» (при попытке штурма «Останкино») преуменьшены, погибло три тысячи… И от этого вранья не развалился ящик… не вспыхнули желтым огнем бакенбарды…

Так вот, Агафонов набросился на меня в газете, в которой состоял обозревателем. Дескать, революция защищалась от врагов… враги навязали нам гражданскую войну… плели бесконечные заговоры… в Кронштадте эсеры и меньшевики спровоцировали мятеж, а за ними стоял рвущийся к власти царский генерал, связанный с международным империализмом… и должно быть стыдно советскому офицеру, ветерану Великой Отечественной, оправдывать мятежников и обвинять ленинское руководство в жестоком подавлении…

Очень жаль, что безвозвратно исчезли из практики жизни дуэли. Я бы вызвал негодяя. На десять шагов. Не промахнулся бы, влепил бы пулю в бесстыжий лоб.

О-ох, кронштадтский мятеж, как же глубоко ты вклинился в мою жизнь…

Отец, ты гордился участием в штурме Кронштадта. А я, читая твою книгу, видел, как ты в белом маскхалате геройски шагаешь по льду, залитому талой водой, под мечущимися прожекторными лучами, под грохот разрывов тяжелых снарядов… Я был горд тобой…

Но происходит нечто странное. Финляндия выбита из войны, группа наших подлодок перебазируется в Хельсинки – по ту сторону противолодочных барьеров; это правильный маневр, открывающий выход из минированного залива на простор Балтики. И в этом Хельсинки черт меня понес на Эспланаду, в универмаг «Штокман» – а там у входа стоял зеленый грузовичок с вязанкой дров на крыше – а владельцем грузовичка оказался бывший кронмятежник – не кто иной, черт подери, как Терентий Кузнецов, мой тесть… да, несомненный тесть, запечатленный на прекрасно мне знакомой фотографии…

Ну, вы, наверное, помните мой рассказ об этой встрече. Ее последствия сильно ударили по ходу моей жизни. Маша отказалась признать в Терентии своего отца. В наших отношениях возник разлад. Она сочла меня виноватым… я не должен был знакомиться с беглым мятежником… дурацкое мое правдоискательство бросило тень на коммунистическую чистоту ее происхождения…

Так что же, лучше жить с привычной неправдой, чем с неудобной правдой? Ну да, с неправдой – уютнее… не жмет под мышками… тебя не гнобят, ты свой…

Но позвольте, время-то на дворе другое. Советская власть, казавшаяся столь незыблемой, вечной, пала, обрушилась вместе с объявленным ею «развитым социализмом». Демократизация! Агафонову она не по нраву. «Что, – пишет он, – уберегла она Россию от кризиса, принесла процветание? Убогость и растление вы принесли, господа “демократизаторы”. Вы, похоже, живете на Луне…» Злоба водит агафоновским пером.

Да, время очень сложное, противоречивое. Переходный период от одной социально-экономической формации к другой – дело необычайной трудности. Впервые в истории – от рухнувшего «развитого социализма» к капитализму, то есть к рыночной экономике. И спросить не у кого, – ни у Маркса, ни даже у Адама Смита нет на этот счет указаний. Разве что у Роберта Оуэна спросить, он-то некогда сделал попытку создать в Америке, в штате Индиана, самоуправляющуюся общину на основе коллективного труда – островок социализма в капиталистическом море – и потерпел крах.

Что поделаешь, человеческая натура, увы, неизменна. Общественная собственность не способствует прилежанию. Там, где всё общее, то есть ничье, нет стимула к высокопроизводительному труду. Коммунизм оказался утопией, обернулся жесточайшей диктатурой, и никакие пропагандистские румяна не помогут его реставрации. Путь назад закрыт самим ходом истории. А переходный период в учебниках не прописан. Ельцинская команда, по сути, первопроходцы.

Да, понаделали ошибок с «шоковой терапией», с малопонятными «залоговыми аукционами». Но ведь удалось самое важное – на прилавках появилось продовольствие, избежали голода. Уже выросло поколение, не знающее дефицита и очередей за продуктами.

Да, в августе 1991-го и в октябре 1993-го противостояние возросло до критического уровня, в Москве пролилась кровь – но малая. Удалось избежать гражданской войны.

И – свобода! Десятилетиями безмолвствовавший народ заговорил. Делаются все более внятные попытки осмыслить, что произошло в России в двадцатом веке. Тут не обойтись без документов, проливающих свет на события исторического значения. Архивы понемногу рассекречивают и открывают ряд документов, прежде недоступных для историков, исследователей. Вот фонд «Демократия» начал публикацию тематических документальных сборников – недавно вышел том «Кронштадт 1921». Мне удалось его купить, он буквально набит стенограммами, газетными статьями, резолюциями, приказами, угрозами, патетикой митингов, отчетами о репрессиях – страшными в своей обыденности подробностями событий, известных как Кронштадтский мятеж. Я ссылался на них в своей статье. Но Агафонову документы не нужны. Ему вполне достаточно примитивного схематизма «Краткого курса», он затвердил мифы сталинской эпохи и привычно талдычит: «Малосознательные матросы пошли на поводу у царского генерала»…

Кто придумал одиночество? Явный мизантроп с тяжелыми челюстями и недобрым взглядом.

В одиночестве нет ничего хорошего, оно обдает душу человека холодом равнодушия, лишает его способности радоваться жизни. А жизнь без радости – даже и не жизнь.

Но есть спасение от этого холода: надо найти себе дело, которое тебя увлечет, доставит если не радость, то, по крайней мере, чувство удовлетворения: ты не зря коптишь небо.

Я спасаюсь писаниной. Статьи по военно-морскому ведомству – это само собой. Знаете, я затеял книгу мемуаров. Звучит излишне торжественно? Ну и ладно. Все же нашему поколению, подросшему к войне, здорово досталось. Некоторые журналисты называют его великим. Не знаю, насколько верен такой эпитет, точнее назвать его поколением, выбитым войной. Вот и надо, чтобы оно выразило себя. Надо оставить для музы истории Клио свидетельства нашей борьбы: как дралась морская пехота у Кингисеппа, под Копорьем и у Красного Села на питерском пороге… и как сдержали финнов на реке Свири, не дав соединиться с немцами и сомкнуть за Ладогой второе блокадное кольцо, погибельное для Ленинграда… и как подводные лодки, прорвав заграждения в Финском заливе, атаковали немецкие конвои… как мы задыхались, затаясь на грунте и считая разрывы глубинных бомб… в общем, описать наши смертельные игры «смычками страданий на скрипках времен» (по выражению классика, относящемуся, впрочем, к другому времени и к другой войне).

Итак, я пишу мемуары, – прошу не отвлекать меня, господа, от этого занятия. Оно держит меня на поверхности жизни.

День-деньской сижу за машинкой. Глеб Михайлович уговаривает купить компьютер, очень расхваливает это электронное чудо уходящего века. Но я же прогрессист только в политике, а в быту – заскорузлый консерватор. Не могу изменить моей «Эрике», стучу и стучу, вот только дело продвигается очень медленно, – хорошо, если страницу в день удается сочинить.

2000 год наступил. Какая удивительная дата. Как странно, что кончается Двадцатый век, в котором мы прожили свою жизнь. Даже не знаю, можно ли его сравнить с каким-либо из предшествующих веков. Например, с семнадцатым: Тридцатилетняя война, ожесточенная кровопролитная схватка католических стран с протестантскими. Нет, 20-й все же похлеще, – в двух мировых войнах и в нашей Гражданской, в шествии тоталитарных государств он пролил крови неизмеримо больше, чем пролито в прежних столетиях.

И продолжает проливать – в малых, локальных войнах, в нарастающем бедствии века – в террористических актах.

– Ну и ничего удивительного, – говорит Константин Глебович. – Идет сброс излишков населения планеты.