Балтийская сага

– Странная мысль, – говорю я. – Кто же управляет этим сбросом? Определяет его размеры?

– Никто не управляет. Стихийный процесс. Единственная единица измерения, какую можно принять, – количество голодных ртов.

– Это что-то из Мальтуса.

– Ну что вы. Мальтусу и не снились такие масштабы.

Мы сидим в квартире Боголюбовых. Глеб Михайлович пригласил меня встретить Новый год, и я приплелся к ним на Шестую линию – это недалеко. А у них был редкий гость – сын Константин. Со слов Глеба я знал, что их Костя – этнограф, специалист по угро-финским народностям, что он много лет работал в Финляндии, а теперь, вернувшись, профессорствует в Петрозаводске, в университете. Вот он приехал навестить родителей. Мне он понравился – Портос с мушкетерскими усиками (не хватало только перевязи, шитой золотом, – вспомнилось мне). С улыбкой пожимая мне руку, он сказал:

– Рад познакомиться, господин кавторанг. Много наслышан о вас. Мы сидели за овальным столом в комнате, в которой три стены заставлены книгами. Мы проводили старый год, последний из бурных девяностых, запивая память о нем отличной шведской водкой «Абсолют», привезенной Константином. Салаты, приготовленные искусными руками Натальи Дмитриевны, были превосходны. Сама она, седая и тонкая, в длинном синем платье, с перевязанным горлом, пила и ела мало и все посматривала на сына с улыбкой и обожанием.

А Константин, развивая демографическую мысль, предупреждал человечество о грядущей опасности – о наплыве в Европу мигрантов с мусульманского Востока, о росте терроризма, а также о росте энтропии. Глеб Михайлович выразил надежду, что Европа – и вообще цивилизованный мир – сумеют отразить нарастающие угрозы. Я поддержал его.

Тут время подошло к полуночи, – Глеб включил телевизор как раз в момент появления на экране Ельцина. Он поздравил страну с наступающим Новым годом – спасибо, господин президент, у нас уже налито шампанское в бокалы, – и вдруг мы услышали:

– Я принял решение уйти в отставку…

И далее: он передает полномочия президента Путину – до конца марта, на который переносятся президентские выборы. Спичрайтеры Ельцина постарались: его речь была прочувствованной. В новое тысячелетие Россия должна войти с новыми молодыми руководителями, продолжая курс реформ и демократии. Путин отвечает новому времени, и он, Ельцин, не хочет ему мешать.

И далее: Ельцин попросил прощения за то, что не удалось многое сделать, как задумано, что не удалось «разом» перескочить «из серого тоталитарного прошлого в светлое будущее». Признался, что это решение далось ему очень трудно…

– Это поступок мужественного человека, – говорю, когда Ельцин умолк и на экране, в звуке марша, заполоскал российский триколор. – Откуда у бывшего прораба, не шибко грамотного, сделавшего карьеру советского партработника, такой политический талант? Сумел понять провал коммунистического проекта и необходимость глубокой реформы. Сумел добровольно, впервые в большевистской практике, отказаться от верховной власти.

– Да, – покивал Глеб Михайлович лысой головой. – Поступок, достойный уважения. Как бы к нему ни относились россияне, Ельцин врубил свое имя в историю. Он, может, войдет в тройку крупнейших политиков второй половины века. Но вот о чем я думаю: правильный ли он сделал выбор, передав власть Путину?

– Путин работал в команде Собчака, – сказал я. – Значит, он сторонник рыночных реформ.

– Он человек из службы безопасности. А это значит… впрочем, ладно, – прервал Глеб собственное рассуждение. – Выпьем за наступивший год. Побольше здоровья, дорогие мои.

Я стоял в кухне, почесывая затылок в раздумье: зажарить на обед котлету (полуфабрикатную) или ограничиться сваренной позавчера гречневой кашей?

Тут зазвонил телефон.

– Дима, – услышал я высокий голос Лизы, – ты что делаешь? Работаешь?

– Да. Работаю головой. А что?

– Приходи встретить старый Новый год. Прямо сейчас.

– Ты что, Лиза? Новый год в полночь, а сейчас полтретьего дня.

– Ну мы встретим раньше – разве нельзя? Тут у меня одна особа хочет с тобой повидаться.

– Ладно, приду через полчаса.

Кто бы это мог быть? – думал я, водя жужжащей электробритвой по трехдневной щетине. Люська в Москве, да и будь она здесь, то припожаловала бы ко мне без всяких церемоний. Кто ж еще? Может, Маша?

Сменил тренировочный костюм на синюю водолазку и блейзер с брюками, не нуждающимися в глажке. И, прихватив початую бутылку коньяку, поднялся на третий этаж. (Ох и трудно же стало одолевать лестницы.)

В комнате Лизы шли приготовления к застолью. Сама хозяйка наливала в графин что-то розовое из тонконосого чайника, – она же была мастерицей по изготовлению настоек, наливок. Строго следила сквозь крупные очки за соблюдением нужных пропорций.

А сбоку за столом сидела и нарезала на доске огурцы – Маша. Она поднялась с улыбкой, мы поцеловались.

Маша, конечно, была на похоронах Раи. Но мы не пообщались; я, подавленный своим горем, только обронил «спасибо» за выраженное ею соболезнование. Разумеется, я знал, что Маша уже лет десять, если не больше, как вышла замуж за инженера, начальника одного из цехов кронштадтского Морского завода. Знал, что Валентина, дочь Маши, часто ездила в Финляндию, стала там популярной певицей и наконец совсем переехала туда, выйдя замуж за тамошнего художника. Маша осудила поступок дочери, они поссорились. Ну да, подумал я, когда Рая рассказала мне это, – у Маши давняя неприязнь ко всему, что связано с Финляндией…

– Ты прекрасно выглядишь, – говорю я Маше.

И это чистая правда. Даже удивительно. Ведь мы одногодки, в наступившем году мне в октябре, ей в ноябре исполнится семьдесят девять, это же, черт дери, старость. Я и «выглядываю» из минувших лет стариком. А Маша почти не изменилась. Ну, растолстела только – расширилась боками. А лицо по-прежнему красиво – никаких морщин. Лишь щеки отяжелели, а шея уже не кажется высеченной из белого мрамора. Крашенные в кофейный цвет волосы коротко стрижены. Глаза вроде бы посветлели, в правом исчезло золотое пятнышко – словно растворилось.

– Спасибо, – улыбается Маша. – И ты хорошо держишься, с прямой спиной. А мой Олег Васильич что-то разболелся. Вот я к Елизавете приехала за советом – к кому из питерских хирургов обратиться…

– К Быстрову, – сказала Лиза, разбалтывая в графине полученную смесь. – Только к Быстрову. У него клиника недешевая, но – я думаю, это то, что нужно.

Тут в коридоре взвыла какая-то машина, с присвистом.

– Что это? – спросила Маша.

– В Люсиных комнатах ремонт идет, – сказала Лиза. – Третий день циклюют полы. Покоя нет. Маша, вот помидоры еще нарежь. И лук.

– Люся ведь в Рио-де-Жанейро.

– Нет, – качнул я головой. – Контракт у ее друга кончился, они вернулись в Москву прошлым летом.

– Так она живет в Москве? Чего же ремонт тут затеяла?

– А-а, ты не знаешь. Н-ну, если коротко… У Люськиного друга неприятности. Жена с характером тигрицы. Или возвращайся в семью, или убирайся к чертям. Не дает развода, не разрешает разменять квартиру. Они сняли двушку в спальном районе, в Ново-Переделкине. Надо покупать – а дорого. Они не бедные люди, но жили на широкую ногу…

– Секундочку, – сказала Лиза. – Маша, ты ешь тушеную капусту?

– Я все ем. Но ты не затевай пиршество, Лиза. Вот салат сделаем, и всё.

– Пиршество, – проворчала Лиза, тяжело продвигаясь к двери, шаркая теплыми домашниками. – Пиршества на другой планете, не на нашей.

– Ну вот, – продолжил я. – Люся приехала в Питер и продала свою квартиру. Риэлтор быстро нашла ей покупателя – дяденьку из Ростова. Он фотограф, владелец фотографии. С толстым пузом и с молодой женой. Вот он и затеял ремонт. А Люся получила денежки и укатила в Москву.

– Они там купили квартиру?

– Наверное. Точно не знаю, Люська пока не звонила. Давай я лук нарежу, а то ты слезами обливаешься… Маша, ты помнишь, у Галины висел старинный гобелен.

– Помню. Огромный гобелен с рыцарями.

– Да. Фотограф просил Люсю продать его. На фоне рыцарей хотел снимать клиентов, наверное. Люся не отдала. Отправка гобелена – свертывание, упаковка, погрузка – стоила так дорого, что… Люся предпоследними словами ругалась: чуть ли не половину суммы, полученной за квартиру, сожрал гобелен.

Умолкнувшая машина снова взвыла там – в бывшей квартире Ивана Теодоровича Регеля, кораблестроителя… в нашем плещеевском гнезде, в котором я появился на свет… где так хорошо мы жили когда-то… где стены помнят, как в блокадном мороке угасала мама… и как, больной и униженный, вернулся из лагерного узилища отец… Сама История прокатилась железными колесами сквозь эти стены, – а теперь тут появился фотограф из Ростова, и слышно, как он орет поверх грохота циклевочной машины: «Куда ты сунула кальсоны? Да нет, не желтые – голубые!» А «г» у него – как это называется – фрикативное…

– Что ты сказала? – спохватился я, не расслышав Машиного замечания.

– Я говорю: Вадя, слишком крупно нарезаешь лук.