Балтийская сага

А я…

Я так надеялся, ТАК НАДЕЯЛСЯ, что передышка после химии будет долгая…

Предел гамма-облучений – тридцать. После двадцать пятого хотели прекратить: кожа у Раи на ключице красная, обожженная. Но Рая попросила продолжить.

– Я выдержу, – сказала. – Давайте доведем курс до конца.

И выдержала все тридцать сеансов.

– Ты у меня молодчина, – говорю.

Но душа у меня не на месте…

Ровный осмотрел мою женушку и, когда она вышла из кабинета, сказал мне:

– Этот метастаз забит. На этом месте больше не будет роста клеток.

– А на другом?

– Кто знает? После отдыха обследуем и решим, что делать дальше. Может, заменим гормональный препарат.

Шла зима. Зима тревоги нашей.

Каждое утро я втирал в Райкину обожженную кожу облепиховое масло.

Каждое утро, проснувшись, я, на старости лет отринувший привычный атеизм (он мне надоел!), шептал молитву.

– Господи! – молил я. – Не дай распространиться болезни… Спаси, спаси мою любимую… Она безгрешна… Она верна Тебе… Спаси, спаси ее…

Опять химия. Опять анализы.

Третьего марта (проклятый день!) Ровный показал мне рентгеновский снимок с темным пятнышком в легких.

О Боже!

– Не думал, – пробормотал я, – что пойдет так быстро…

– Да и я не думал, – сказал он. – Клетки есть разные. Одни поддаются лечению быстро, другие не очень. Будем лечить. После праздника привезите Раису.

И он упомянул о применении адриабластина. Рая не раз слышала от соседок по палатам об этом препарате, – о нем говорили как о последнем средстве…

Но наступает великий праздник – Женский день. Моя жена, радостно оживленная (о пятне на снимке я ей не сказал), затеяла «наполеон». Она печет коржи, а я взбиваю в большой миске крем. Я сбегал… то есть, вернее, приплелся к метро – и не ошибся, там, у входа, продавали мимозу.

– Димка! – воскликнула Рая, принимая три желтых веточки. – Спасибо! Какая прелесть, аромат какой!

– Эти цветочки предвещают весну, – говорю и добавляю латинскую фразу, слышанную от Боголюбова: – Non multa, sed multum[15 - Не м????, ?? ?????? (лат.).].

Как раз он, Глеб Михайлович, и позвонил в полдень, поздравил Раю с праздником. Он долго болел, перенес инсульт, но сумел выправиться, только ногу тянул при ходьбе. Ходил с палочкой медленно-медленно. «А куда торопиться?» – улыбался он своей удивительной – детской? нездешней? – улыбкой.

Рая пригласила его в гости. И в восьмом часу вечера Глеб Михайлович заявился к нам с женой. Она, Наталья Дмитриевна, вообще-то из дому почти не выходила (свой набор болезней был у нее), но Глеба она вытащила из инсульта и одного из дому не выпускала. Сухощавая, изжелта-седая, она говорила простуженным голосом, как бы через нос. Лицо у нее было приятное, сохранившее, при серьезном возрасте, черты прежней красоты.

Они принесли коробку шоколадных конфет и подарок Рае – вязаную голубую кофточку-безрукавку, – Наталья Дмитриевна была искусной вязальщицей. Рая тут же кофточку примерила и уже не снимала: кофточка была ей впору.

– Голубое вам очень к лицу, – сказал Глеб, галантный человек вне возраста.

На нем, как и прежде в нелетнее время, был «шахматный» свитер из желтых и черных ромбов. Его выбритая голова скромно отражала свет люстры.

Мы пили армянский коньяк с «наполеоном», – ведь на дворе был прекрасный праздник, Женский день. Рая выпила, порозовела, похорошела, голубая безрукавочка, и верно, ей очень шла. Давно не видел я ее такой оживленной. Вдруг она продекламировала:

Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Ну, понятно, Цветаева любимая. Ах, Райка, милая моя, что ты сделала на самом-то деле?..

Говорили, конечно, о чеченской войне.

– Она началась не в девяносто четвертом, – сказал Глеб, – а в сорок четвертом, когда Сталин выгнал всю Чечню из Чечни. Чеченцы это забыть не могут.

– Советский народ, – говорил он далее, – искупил огромной кровью его диктатуру. Его чудовищное властолюбие и жестокость. Его презрение к человеческой жизни, замаскированное лживой пропагандой о «сталинской заботе»… Агитпроп работал чрезвычайно эффективно. Крупнейшим его достижением было искривление мозгов у большой массы населения. Оно и сейчас проявляется в имперских амбициях, в тоске по Сталину, в неприязни к рыночной экономике…

– Рыночная экономика, – говорю я, – вещь замечательная, но у нее черты, действительно вызывающие неприязнь. Крышевание, рэкет, рейдерские захваты…

– Совершенно верно, – кивает Глеб. – Это черты первоначального накопления. Современные благоустроенные развитые страны давно прошли эту стадию. А Россия, как всегда, отстает. Надеюсь, и у нас наступит время, когда власть будет не скалить зубы на бизнес, а надежно его защищать.

– Был такой весьма неглупый англичанин Адам Смит, – продолжал Глеб. – Я хочу о нем написать книжку. Вот он еще в восемнадцатом веке определил: чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей степени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении. Неплохо сформулировано, а?

– По-моему, – сказала Наталья Дмитриевна простуженным голосом, – налоги легкими не бывают. А вот у нас в доме странное происшествие. Живет на первом этаже Шоц. Такая фамилия, а может, псевдоним. Он бывший каскадер. Теперь уже старый. Рассказывает, у него нет непереломанных костей. А все волосы сгорели, когда он прыгал сквозь горящий обруч. Вот у него живет кот Гудини. Названный по имени знаменитого американского фокусника. Желтоглазый и плутоватый. Прошлым летом Шоц со своим котом жил на даче в Сестрорецке. Вдруг Гудини исчез. Шоц думал, его загрызли тамошние собаки. Ну, погоревал, вернулся домой. И однажды утром он вышел из дому. Смотрит – у подъезда сидит Гудини. Обтрепанный, грязный. «Ну, – закричал Шоц, – какого хрена сидишь, в домофон не звонишь?» Схватил Гудини и понес к себе. Отмывать, кормить.

– Из Сестрорецка кот пришел в Питер? – удивился я. – И нашел свой дом? Невероятно.

– А жизнь и есть невероятный процесс, – сказал Глеб.

Рая спросила:

– Разве это возможно – прыгать сквозь горящий обруч?

– Ну, – говорю, – если хорошенько разбежаться, то возможно. Хотя, – добавил я, – можно и обжечься.

После ухода гостей мы прибрались, посмотрели телевизор – ничего интересного не было, – и мы легли спать. С той поры, как Рая заболела и началось лечение, мы спали отдельно. А тут она пришла ко мне:

– Димка, я по тебе соскучилась.

– И я по тебе, – говорю, обнимая ее.

Весна и лето девяносто шестого – труднее не было времени в моей жизни. В нашей жизни.