Балтийская сага

Положили с краю тело Людмилы Васильевны. Сенечка, став на колени, поцеловал ледяной лоб матери. Он понимал, что больше никогда ее не увидит.

Впоследствии он не мог вспомнить, откуда взялись санки. Может, домуправ их дала? Факт тот, что он усадил Инну, одетую во все теплое, что нашлось, на санки и длинным ремнем от старого чемодана обвязал ее ноги, чтоб не свалилась по дороге.

И потянул.

Сил у него хватило, чтобы дотянуть до кинотеатра «Молодежный» на Садовой. Тут он сел в сугроб, свернул самокрутку и стал ждать, кто бы дал прикурить. Инна понуро сидела на санках с закрытыми глазами. Кажется, ей было все равно – ехать или не ехать, жить или не жить. Сенечка задремал.

– Корешок, ты жив чи не жив?

Сенечка очнулся, вскинул взгляд на высокого, как грот-мачта (так ему подумалось), солдата с лицом, похожим на лицо Максима из картины «Юность Максима».

– А я думал, матрос, ты на хер замерз. Ой! – дурашливо спохватился солдат. – Это баба у тебя на санках? Извиняюсь!

– Сестра, – сказал Сенечка. – У тебя спички есть? Или кресало.

– А как же? Вся бы жись пропала, коли б не кресало.

Он был веселый, этот прохожий солдат. И, что особенно удачно, шел в ту же сторону, что и Сенечка, – к Марсову полю. Вдвоем потянули они сани с девочкой, это ж было для Сенечки такое облегчение. Всю дорогу солдат болтал, вопросы сыпал – какой паек у вас, подводников, – сравнивал со своим, зенитно-артиллерийским. У него заметна была склонность к раешнику, он легко рифмовал:

– У нашего комбата твердая рука, а жена евонная – инженерша о-тэ-ка.

– Это технических контроль? – уточнил Сенечка.

– Ну да, контроль по полной форме, только плохо очень кормит.

Рассказал, что командир батареи велел ему отнести жене-инженерше кусок масла и банку консервов из своего доппайка, и он, солдат, отнес, а жена-инженерша на работе была, на заводе «Русский дизель», их квартира запертая, и перед дверью сидит на грязном полу старуха, мама инженерши, и бормочет. Ключи потеряла! Солдат постучал в дверь, чтобы соседи открыли. А старуха бормочет: «Не стучи… никого нету… все померли…» – «Ё-моё, – сказал солдат, – что делать-то будем?» А старуха бормочет: «С ночи в очереди стояли, ждали, а хлеб не привезли… чевой-то там случилось… может, разбомбили…»

– Наши мотористы на «Русском дизеле» работали, – сказал Сенечка, остановившись, чтобы дух перевести.

– Ну, мы-то не мотористы, – сказал солдат. – Мы артиллеристы. Знал бы, где этот завод, я б туда побёг. Ну, давай, подводник. Поехали!

И продолжал рассказывать. Как он дверь плечом толкал, а она не поддалась. И как ножом в замке ковырял – тоже зазря. И вдруг (тут солдат остановился и на Сенечку странно посмотрел)…

– Вдруг дверь открылась! Хочешь верь, хошь не верь, а она сама открылась! Я вошел, там темно, и нету никого… Это как понять, а? Может, врут, что его нету?

– Что ты хочешь сказать? – воззрился Сенечка на человека в солдатской длинной шинели.

Но тот не ответил. Дернул за веревку и пошел, наклонясь вперед. И Сенечка, оглянувшись на сестру, потянул. Инна сидела на санках, низко опустив голову, обвязанную темно-красным платком, и, кажется, спала. Ветер сорвался с плывущих над городом косматых туч, свистнул, ударил снежным зарядом.

На Марсовом поле, близ заколоченного досками памятника Суворову, солдат и Сенечка простились.

– Спасибо, – сказал Сенечка, – ты здорово мне помог.

Солдат прищурился на него ну в точности как артист Чирков, игравший Максима, и ответил:

– Это ладно, что помог. А вот надо, чтоб сестру сберег.

Кивнул и зашагал к своей батарее. Снежный заряд странно быстро замел его длинную фигуру.

На Кировском мосту бешеный порыв ветра чуть не сбил Сенечку с ног. (Он, надо сказать, и вообще-то был субтильный, некрупного сложения, а теперь еще и ослабленный дистрофией.) Из последних сил он дотащил санки до причала, до трапа «Иртыша». Развязал ремень, снял Инну с санок. Сверху удивленно смотрел на них вахтенный у трапа.

– Ты сможешь идти по трапу? – спросил Сенечка сестру. – Ну, по лестнице.

– Не знаю, – прошептала Инна.

Она, сделав несколько шагов, опустилась, села – не было сил подниматься на высокий борт плавбазы. Сенечка поднял сестру – а у него откуда силы взялись? – и понес вверх по трапу. Там уже стоял, вызванный вахтенным, помощник командира «Иртыша»…

Ну и покатилось, перекидываемое, как футбольный мяч, «дело» о непозволительном приносе ребенка на боевой корабль. Накормить-то Инну, конечно, накормили: в кубрике, где размещалась команда «эски», в обеденный час ее усадили за стол рядом с Сенечкой и налили в миску две чумички супу из бачка.

– Не торопись, – сказал ей Сенечка. – Ну, не торопись, говорю.

Досыта наелась девочка. Но вскоре у нее живот разболелся, и подскочила температура. В корабельной санчасти занялся ею судовой врач. Там, в санчасти, отгородили для Инны, простыней завесили уголок. Она тихо лежала на койке, спала или думала неизвестно о чем.

Вряд ли ей привиделась эта, костлявая, которая неустанно косила косой по всему Ленинграду. Но от Инны ее, страшную, отогнали. Да, отбросили, вот так-то. Сенечке спокойнее становилось на душе, когда он видел улыбку, вернувшуюся на лицо сестры, слышал ее позвончевший голос. Судовой доктор поставил девочку на ноги. Сперва несмело, а потом все более резво забегала Инна по корабельным помещениям, затопала быстрыми ножками по трапам. Матросы улыбались ей. Учили распознавать корабельные сигналы. Когда горнист играл, возвещая обеденный час, Инна звонким голосом подпевала бодрому сигналу, согласно матросскому фольклору: «Бери ложку, бери бак! Хлеба нету – кушай так!» Услышав сигнал приборки, орала в такт горну: «Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, бери кирпич, бери кирпич, драй, драй, драй!» Матросы одобрительно смеялись. Советовали ей, между прочим, не попадаться на глаза командиру «Иртыша».

Понятное дело, он, командир плавбазы, ничего не имел против девочки, ставшей корабельной любимицей. Но служба есть служба, не так ли? Порядок должен быть. А он не допускал присутствия на боевом корабле посторонних лиц, в том числе, конечно, и детей.

В общем, стали готовить оформление Инны в детдом. Сенечка дал необходимые сведения о сестре, на душе у него было тяжко, беспокойно, но он понимал, что другого выхода нет.

– Не хочу в детдом! – кричала Инна.

– Мы скоро уйдем из Питера, – объяснял Сенечка, – моя лодка уйдет в поход. «Иртыш» в Кронштадт перейдет.

– Ну и что? – бунтовала девочка. – Я разве мешаю? Я на «Иртыше» буду тихо сидеть.

– Инка, да пойми же, нельзя детям в боевой поход…

– Не хочу, не хочу! – Инна плакала, кричала: – Сенька, не хочу в детдом!

Вдруг всё переменилось.

В тот апрельский день командиры лодок, в том числе и командир «эски» капитан-лейтенант Сергеев, с утра занимались на тренажерах: проигрывались различные варианты торпедных атак. Занятия были прерваны воздушным налетом, – разрывы немецких бомб опасно приблизились к Петровской набережной, потом переместились вглубь Петроградской стороны. Сергеев поспешил на свою лодку. Повреждений от бомбежки, слава богу, не произошло. Вернувшись на плавбазу, Сергеев продолжил заниматься на тренажере, обсуждать с другими командирами преимущества залповой стрельбы.

Вопросами тактики торпедных атак была забита голова Сергеева, но где-то сбоку билась беспокойная мысль. Как только наступил обеденный час, он прошел в рубку оперативного дежурного. Не полагалось занимать тут телефон частными разговорами, но… Штабной каплей, давний приятель по училищу, бросил Сергееву: «Коротко!» и отвернулся.

Сергеев набрал номер городского радиокомитета и попросил позвать редактора Чернявскую.

– Римма, – сказал он, услышав ее раскатистое «алло-о-о», – бомбежка вас не зацепила? Ты живая?

– Пока живая. А ты? Когда домой придешь?

– Может, в воскресенье забегу. Ну ладно, будь.

– Миша, я вот что хотела… Я думала насчет этой девочки, о которой ты говорил…

– Ты же отказалась.

– Да. Но, понимаешь… Я думала, думала, и… в общем, Миша, давай возьмем. Хотя время не такое, чтобы…