Майские страсти

– Потому ты этого и не сделал, что это был бы последний шаг. Ты бы в этот же вечер с этого же моста в воду бы кинулся…

– Остроумно… Дальше.

– Дальше самое интересное… Вот именно стоя перед ней и смеясь ей в лицо ты был на самом краю, но так и не сделал этот шаг… который и не мог сделать… который вообще был нереален!

– Как наш с тобой разговор?

– Остроумно.

– Он ведь нереален?

– Ну это мне виднее, чем тебе…– наркоман растягивал слова, явно получая от происходящего удовольствие.

Дмитрий повернулся к двери. В комнату тихо вошёл юноша. Он казался растерянным, не знал, куда присесть и к кому обратится. Юноша что-то пробормотал и быстро, словно старясь, чтобы его не заметили, сел на стул у окна.

Человек в кресле, одетый в чёрный классический костюм, в белую рубашку с белым галстуком, до этого ни разу не шелохнувшийся, чуть приподнялся, и Дмитрий упал на колени перед догадкой страха, его терзавшим и раздражавшим: Клинкин смог, наконец, разглядеть его лицо. Это было его лицо, то самое лицо, которое он видел в зеркале.

Юноша, казалось, сначала испугался этого лица, потом Дмитрия, потом наркомана, а потом всех их вместе, как будто они одновременно к нему приближались.

Человек в кресле усмехнулся и вновь откинулся на спинку.

Юноша с застенчивой медлительностью осмотрел себя и поудобней уселся на стуле. Рваные джинсы, новые белые кроссовки, футболка в обтяжку выдавали его страстное влечение к моде. Самому ему можно было дать не более семнадцати лет. Лицо, словно фарфоровое, светилось молодостью и красотой.

– Чего нарядился-то?– спросил его Дмитрий, как давнего знакомого.

– А тебе, что, не нравится? Я, кстати, твоего мнения не спрашивал…

– А я тебе отвечу, что нет.

– Это почему же?– юноша презрительно посмотрел на Дмитрия, изучая его одежду.

– Я смеюсь над тобой… Я моднее тебя.

– Да что ты? Потому что ты…

– Потому что я – подлец. Не расстраивайся. Всё равно меня никто не переплюнет

– Я модней одет. Значит, я моднее.

– Ах, друг мой… Я тоже так думал… Сейчас я тебя моднее.

– Только лишь от того, что подлец?

– Именно…

– А разврат это тоже мода?

– Своего рода…

– И ты, конечно, знаешь, что это…

– Извини, что перебью, но это самая-самая мода… Но только меня она лишь по головке погладила.– Дмитрий чувствовал, как кровь горячела в жилах, ему становилось жарко; он возбуждался до самого низкого презрения к себе,– презрения от собственного неравнодушия.– Как я от неё шарахался! Как я уходил от этого разврата!.. Я всё сильней, всё сильней в него уходил, чтобы уйти от него навсегда. Я всё делал, чтобы он мне надоел так, чтобы меня затошнило и мне бы захотелось уйти… Но он не надоедал, а меня не тошнило…

– В этом величайшая идея донжуанства.

– Самая великая идея не в этом. Самая великая идея в том, чтобы не думать,– Дмитрий в изнемождении опустил голову. Он чувствовал, как уставал отчаянно и беспомощно.

– Спать хочешь?– с улыбкой победителя спросил его юноша.

– Ага…– Клинкин ухмыльнулся, показывая, что не хотел никого ни в чём переубеждать.– Но не с вами. А с вами не захочется никогда. А есть, кстати, те, с кем этого хочется всегда.

– Да, да… Есть такие девушки…

– Помолчи! Ты слишком мало знаешь о девушках и о моих отношениях с ними, о моей клятве…– Клинкин на миг задумался.– Вот скажи мне! Ведь можно клясться в вечной любви, я согласен… Но как можно клясться, что будешь любить через минуту…

Дмитрий глухо засмеялся. Страшен был звук, выходивший из его сердца. Юноша подумал, что Клинкин мог умереть от этого смеха.

– Моя любовь,– опомнился Дмитрий,– это как на русских горках. Да, что-то вроде этого. И вот за это-то я начал себя ненавидеть. Так сильно ненавидеть себя, что перестал презирать других. Кто знает, может быть, в этом моё счастье! Моё метающееся счастье. А знаете ли, друзья, что быть счастливым опасно. И только сильный и сытый может повеситься счастливым. Наверное, поэтому те, кто этого не понимают, плачут и грустят. Если бы вы только знали, как мне стало смешно смотреть, когда они так искренне грустят… Но тут подоспевали мои девочки-ангелы-хранительницы. Кто-то очень бдительно стережёт меня и не позволяет подохнуть в одиночестве. Конечно, и притонец подмешался тут… Мой спаситель…

– Врёшь ты!– взвизгнул человек в кресле.

Никто не оглянулся на него.

– Но как-то быстро он всегда уходил,– мечтательно заметил Дмитрий.

– Так это неплохо,– боязливо сказал юноша.

Клинкин вновь закурил:

– За что хоть я такой урод!

– Ты счастлив… И урод?– юноша робко поглядывал на Дмитрия..

– Может быть, я и счастлив, но я боюсь этого… потому что чувствую, что недостоин. Я перестал по-настоящему ценить… любовь. Это невероятно, но, страдая от несчастной любви, я, наверное, застрелился бы от долгов,– Клинкин вдруг почувствовал запах пороха. Он в испуге огляделся по сторонам и увидел, что наркоман смотрел на него вампирским взглядом, махая рукой, как будто что-то стараясь развеять. Запах гари исчез. Наркоман засмеялся.

Человек в кресле погладил подбородок и щёлкнул пальцами.

– Слушайте сюда,– улыбнулся он.– Лукавите вы, особенно, ты, мой недоспелый друг. Ах, я веду сейчас себя, как один мой знакомый. Ну да Бог с ним! С неудельным! Хочется походить по комнате, но не буду!.. Так вот, ты, недоспелый, так сказать, говорил про моду, кто-то говорил про счастье и несчастье, но про счастливых пусть другие толкуют… да и про несчастны, видимо, тоже… А я про моду. Про модных девчонок с короткими юбками, с туфельками на полуметровых шпильках, накрашенными губками. Как они ищут кого-то! И тут появляется подлец. Он говорит матом и дружит с проститутками. Нам ли не знать, что на такого-то мерзавца, как на последнюю голливудскую моду, бросаются все длинноногие девицы! И как они хороши в этом броске! А всё это почему? А всё это потому, что идолу, хоть он и подлец, поклоняются все самые скучные неидолы.

– Уж не от его ли имени ты сейчас нам это говоришь?– раскачиваясь на стуле, как будто желая раскачать свою душу, спросил Клинкин.

– А не ты ли мне это говорил после Нового Года… Помнишь?.. Вижу… Помнишь, негодяй. Не хуже меня знаешь, что такое настоящая жизнь и сколько она стОит. Только слукавил ты, когда говорил про первый грех. Не первый он. Позёрство это было? Позёрство!.. Какие у тебя тогда всплески были!.. Когда рвёшься от лжи и ещё сильней врёшь, чтобы быть любимым; когда убегаешь от мерзости и ещё чаще предаёшь, чтобы бы тебе поклонялись; когда чувствуешь такую же подлость и прикидываешься хорошеньким, чтобы смеяться над другими и потом разом их всех разоблачить,– у Рокфеллера случился бы припадок от таких цен. И Боже, как ты себя ненавидишь, не чувствуя ненависти к другим! Какой душой тебя наделил Создатель! Она может плакать от презрения и при этом не страдать. Зато как она плачет, когда начинает любить! Ведь одной любви ей недостаточно. Ей нужно ещё и бесконечное множество её тонкостей.

– Не всегда! Ой, не всегда мне они нужны были. Помнишь, та девчонка… Черноволосенькая. Я ей сразу в любви признался и клянусь, это было абсолютно честно. Я ни капельки не врал тогда… Я навсегда запомнил ту осень. Это была осень любви.

– Ну тебя… Это была никудышняя любовь. У неё было только две причины: слякотная погода и расшатанные нервы.

– Я поклянусь тебе, что нет. Я просто тогда не знал, что делать. Впервые в жизни.