Майские страсти

– Брось сопливиться. Знаю я твою слабость тогдашнюю. Ты настолько сильно полюбил ту девчонку, что стал бояться только оттого, что это чувство пропадёт. А потом тебе сделалось ещё хуже. Ты растерялся, потерялся, твоя грусть поседела, и ты думал, что вскоре умрёшь. Теперь наедине с собой ты нарочно не вспоминаешь ту монашенку. У тебя какая-то тупая странность… получать удовольствие лишь в воспоминаниях о грязи. Та девчонка тебя по-настоящему угробила, мне даже жаль. Ты искал идеал, нашёл идеал в ней и потерял интерес к жизни. Тебе бы наслаждаться нажо было этим идеалом. Ан нет… Не стал. Может быть, из гордости, что даже до идеала способен опуститься. Или из отвращения от этих соплей? Она тебя убила, стерва. А грязью ты нарочно хочешь захлебнуться. Ведь и до святыни ты захлёбывался этой грязью. «Как же так!,– ты говорил себе.– При такой грязи ещё и идеал искал!» Мне бы тут надо засмеяться… Тебе стало поздно жить. Но не от этого ли тебе сейчас и умирать поздно? Не от этого ли тебе ещё слишком рано обливаться добром? Добро и грязь затапливают планету. А кто страдает от этого больше всех? Тот, кто выше всех, кто видит всю эту катастрофу свысока; тот, кто единственный в мире человек, понявший, что он – лишь Человек. И только одно из-под волн этой катастрофы иногда выглядывает. Это плачущие глазки той девчонки. Но тут уж смирись! Они бессмертны. Потому что они видят и любят не страдания этой глупой монашенки, а твоё страдание. Жертва жалеет палача сильнее, чем палач жертву. Вот поэтому если раньше тебя бодрила жизнь, то теперь тебя бодрит смерть. А как её достичь? Ты увидел ту девчонку и узнал, что могут быть жертвы. Ты её заставил плакать и узнал, что есть гильотины. Ты её предал и узнал, что есть меч. Ты её развратил и узнал, что есть мыло с верёвкой. Не об этом ли ты всегда хотел себе сказать? Тогда, в самом начале, ты всего этого не понимал. Но ты предчувствовал. Ты боялся. Ты знал, что есть что-то страшное впереди, что-то грязное. Страх неизвестности оказался сильнее страха отвращения. А ведь одно ты точно знал. Ты знал, что эта девчонка способна так упасть, потому что ты знаешь других людей лучше, чем самого себя. Я тоже других людей знаю лучше, чем самого себя… Так у всех бывает. А про мост… Вот тогда ты окончательно родился.

Дмитрий громко вздохнул. Он умылся водой отчаянного, холодного отвращения к самому себе. Ему показалось, что все остальные замерли во льду пространства и времени. Но это ему только показалось.

Случился синтез времени и безвременья. Клинкин о чём-то тяжело думал. Другие сознательно отгоняли от себя желание мыслить и сидели, поглядывая друг на друга.

Прозрачный поток лунного света проникал в тёмно-ночную синеву комнаты. Становилось холодно.

Уставшее сердце Клинкина больно стучало в груди, как будто душа схватывала его руками совести и пыталась умертвить. Дмитрий застонал, думая, что этим мог вызвать у кого-то желание помочь.

У двери послышались шаги. Кто-то с тошнотворной, сознательной тщательностьь (чтобы его услышали) вытирал о пол ноги.

Трижды постучались в дверь.

– О, войдите, мой друг, войдите!– заложил ногу за ногу человек в кресле.– Я чувствую, что это вы. Я чувствую запах вашей туалетной воды. Он напоминает мне о прошлом и вечном.

– Можно, да?

– Конечно, давай.

– Ах, какая теплота гостеприимства, какой ветерок дружелюбности!

– Ой, разве я вас не предупредил, что он – поэт!– заговорщицки прошептал человек в кресле.

– Я всё слышал, любезный, я всё слышал. Говорите, говорите! Мне нравится, когда меня хвалят.

ГЛАВА 2. Новый гость раскрылся Все увидели вошедшего. Это был невысокий мужчина, с короткими ногами и мускулистыми руками, рельеф мышц которых так легко угадывался,– чёрный свитер чересчур сильно облегал его тело. Странно было глядеть на него: он, словно нарочно противоречил своей страсти к хорошему вкусу. Его белые брюки и белые туфли являлась какой-то изысканной, чуть похмельной насмешкой над модой.

Он посмотрел на свои ноги и кивнул остальным, чтобы те, как будто чему-то удивились.

– Ну, как я вам?– он улыбнулся, и его и без того ангельское лицо сделалось ещё сахарнее.

– Красавец, красавец,– закричал человек в кресле и захлопал в ладоши.

– Знаю, что красавец.

– Как тебя сегодня можно называть?

– Я ждал этого. Зовите меня… Вдохновением.

– Впервые с тобой такое.

– Да… впервые. Впервые я… как человек.

Он отодвинул в угол штору и сел на подоконник. Свет луны стал каким-то прозрачно-холодным и даже синеватым.

Он взглянул на неё и запел:

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Тишина настороженно замерла.

Он всхлипнул и закрыл лицо руками.

– Ах, как человеческое-то действует… и на тебя,– улыбнулся тот, кто был в кресле.

– Всё это ерунда,– «вдохновение» вытерло слёзы.

– Задвинь штору,– злобным голосом закричал Дмитрий.

– Штору?. Зачем? Всё это похоже на комедию какую-то. Она началась. Прочь шторы, долой занавес. Мы будем пестовать презренье, мы буднем пестовать любовь. К чему здесь секреты. Уже поздно, Дмитрий.

– Поздно ли?

«Вдохновение» зевнуло и вновь запело:

Какая ночь! Я не могу…        Не спится мне. Такая лунность!

Ещё как будто берегу

В душе утраченную юность.

– Не в тему.

– Знаю. Поэтому… и спел.

Человек в кресле закашлял:

– Ой… А знаете что… А давайте… пойдём к цыганам… ну весело же…

– Как бы они к нам не пришли,– грубо ответило «вдохновение».

Дмитрий немного расслабился:

– Этого мне не хватало…

– Конечно этого,– душевно засмеялся «вдохновение».– Счастливец ты наш!.. Извини, я подслушивал за дверью… про твоё счастье.

– А-а.

– А с цыганами его будет слишком много. Избыток счастья – это тоже плохо. Избыток счастья – это рвота… Избыток добра – это зло. Тот случай на мосту… Ведь это была… рвота. А девушка-то какая была! Ты помнишь? Помнишь? Губы аленькие, как цветочек нежный; волосы душистые, беленькие, пахли тоже, как будто цветочек… А губы… Никак не могу забыть её губы… А ты можешь?.. Мягкие, нежные… Казалось, только поцелуй… Один поцелуй, и электричество по всему телу от этих губок, щекотка даже какая-то. Такая податливость! На всё же была готова… Тебе даже вульгарно становилось от этой мысли. А вот теперь слушай! Кто кем тогда обладал? Ты ею или она тобой? Конечно, ты… Может ли быть обладающая девушка сильнее обладаемой? Не может… И ты её сгубил… в определённом смысле. Поэтому я здесь, а не у неё. А могло ли быть по-другому?.. Скажи честно… Вот если представить, что сейчас то время. Когда ты был на мосту… с ней… Что ты боишься потерять? Время? Или ту блондиночку? Не отвечай. Блондиночку… конечно, блондиночку. И тогда ты боялся… А тот, кто боится потерять девушку, тот ею уже не владеет. Чувствуешь Клинкин?… Чувствуешь, как мурашки у тебя по душе побежали?

– Какой же ты подлец!– Клинкин удивился тому, что ему удалось погасить улыбку: он чувствовал, что момент наступал самый трудный и щекотливый.

– Да… Да… Если… Да всё равно… да…

– Как это ты меня… унизил.