Родом из шестидесятых

Светка усердно сооружала больницу, книгу домиком, засунула туда под нее забинтованную руку куклы Сони. Потом гуляла на балконе, раскрывая ладошку с крошками для воробушков.

Я прилег после беготни с ней. Слушал, как жена заставляет Светку играть на пианино. Та не хочет.

– Может, все-таки отдать в английскую школу?

– Нет, она же заикается. Все пути закрыты, кроме музыки. Спортом она никогда не будет заниматься.

Я вспомнил, как вмешался, отшлепал ее за верчение и нежелание заниматься музыкой. Она кричала:

– Спаси, мама!

Мама открыла попу и увидела покраснение, и слезы, и упреки. У меня отчаяние – воспитывай сама, больше не буду. Во мне все было отравлено, раздражено, и жалость, и чувство – вот что-то потерял навсегда в наших отношениях.

Я все думал: чепуха это, и спортом будет заниматься, и не надо за уши тянуть куда-то. Обнаружатся способности – сама найдет дорогу. А нет – пусть будет обыкновенной.

И жалел, что вмешался. Противно на душе.

Сегодня повели Светку в школу, она в форме – коричневое платьице с белым кружевным воротничком. Катя сумела устроить ее в музыкальную, потому что она заикается, а здесь можно играть молча. Ее мнение: сейчас – повальное увлечение спецшколами. Мирное время, больше времени для дома, для обучения детей.

В школе встретил знакомого – говорливого, с пухлыми щеками редактора из издательства "Музыка". Он в войну потерял семью, думал: жизнь кончена, но "встретил в жизни одну порядочную женщину", и вот – сыну 12 лет, второму – 6, сочиняет сам музыку, спрашивают на экзамене: "Почему неправильно спел?" "А так лучше". Говорили о политике. Он уверен – нужна двухпартийная система, и нечто вроде конкуренции.

Жена недовольно тянула меня к выходу.

Утром Катя сказала, что я ей приснился.

– Во сне ты гораздо лучше, чем наяву.

10

Встретился с другом Валеркой Тамариным. С ним недолго, после университета, я работал корреспондентом заводской газеты "Сталь и шлак". Он длинный, ловко двигающий худым телом, говорил по телефону эвфемизмами, чтобы не поняли рядом.

Я увязался за ним – он ехал к другу Толе Руденко. Полгода держал его транзистор, решил отдать.

Шли по улице Горького. Он говорил о себе, в его манере:

– Нашел работку в АПН. Радиостанция "Родина". Прочитал за одного там коммуниста. Редакция знает, все знают. Сел в комнате-кабине, с окошком. Тишина, аж в ушах звенит. Слышу: "Не трогайте, пожалуйста, бумагу. Ближе к микрофону. Ориентируйтесь на весь мир. Весь мир слушать будет". Потом в окно махнули. Я начал читать дубовый текст, как "в детстве мой отец был пастушком, и ему помогли коммунисты" Пересказал монотонно, но под естественность, выбрался весь красный.

– А что! – словно защищаясь кричал он. – Зарабатываю! Как раньше не зарабатывал. Поздравь, с женой развожусь.

Зашли к Толе Руденко – можно?

Жена Толи в халате чистит картошку. Глянула, и резко:

– Ко мне нельзя, а к Толе – как он скажет!

Валерка протягивает ему транзистор.

– На, возьми!

И повернулся прочь. Тот, натягивая рубашку:

– Да подожди, заходи же!

– Некогда, – не глядел на него Валерка. Тот надел рубашку и стал провожать. Жена крикнула вдогонку:

– И чтоб здесь ноги твоей не было!

Толя ныл:

– Ты что не заходишь? Забыл?

– Да, все отрезал, Нет у меня больше друзей. Хочу один быть.

– Брось! Как живешь? Работаешь?

– Это мое дело. Работаю, не тунеядец.

– Брось ты! Что я тебе, не друг? Пусть ты подлостей наделал, но я не такой, чтобы плюнуть.

– Да? А кто обо мне рассказал жене, что я развратничаю? То-то… Не нужно мне никаких друзей, разделался с прошлым, все.

– Да хоть сейчас пошли спросим… Не так!

– Дура она.

– Да, дура… Но она того… ничего. Ты бы про тещу спросил, как она? Ведь, с ней неладно.

– Не желаю спрашивать. Отрезал, и все. Пусть живут, как хотят. Ну, мы пошли.

– Пока. Узнать бы о теще не грех. Заходи, в случае чего всегда помогу, не думай. Жена моя, это, с тобой не в ладах, все-так подруга твоей. А я по-другому к тебе отношусь.

Пошли одни. Валерка все еще находился в благородном негодовании.

– А ты что встреваешь? Это же такой тип! Расскажешь про себя, а он тут же передаст куда надо. В Харькове дружили. Взял и предал, все рассказал про меня жене – это когда все у нас напряженно было. Нет, не знаю я таких друзей.

Мне было не менее тяжело. Ответил фальшиво, вернее, привитой убежденностью в правильности гуманизма.

– Субъективен ты. И насчет тещи тоже. Надо понимать человеческие слабости. Это же человек, за дочь горло перегрызет. Что ты хотел от нее?

– Это подонка. Животные страсти самки-матери. Я таким не прощаю.

– Ну, пойми. Человек не может быть другим. Обстоятельства такие, откуда ему быть другим?

– Это народники в девятнадцатом веке так думали, с твоей теорией задавит тебя жизнь! Я презираю так называемую массу за низменность. Все исходит из естественного эгоизма, выше которого наше невежество не может подняться.

– Ты узок, – я фыркнул от внутренней фальши. – Презирал ли бы своего сына, если бы тот стал подонком?

– Не прощаю тех, кто задевает. А ты, если наплюют, будешь думать о том, что человек не без слабостей?