Одно Целое

– Да нет, совсем нет, даже хороший, интеллигентный. Только подчас язык длинный, от того и огребает, – завершая процесс пробивания, – картой или наличными?

– Картой, – отвечаю я, – и пакет ещё.

– Само собой, – говорит мне кассирша с именем Изольда на бейджике, – вы только не общайтесь с ним, мимо сразу проходите.

– Почему? Он же не агрессивный? – говорю я.

– Его-то я знаю, а вас – нет.

– Неужели я похож на человека, который… – не успеваю договорить я.

– Все мы не похожи на тех, кем являемся и кем можем стать.

Я киваю ей в ответ, собираю покупки в пакет и выхожу из магазина. Семёныч раздирается какой-то непонятной хренью, видимо хорошими стихами, раз делает это так одухотворённо, попивая что-то из своей бутылки. Я бросаю ему в шапку всю мелочь, что болтается в моих карманах. Он благодарно кланяется мне и декламирует дальше слегка уже запинающимся языком. Перехожу дорогу, подхожу к подъезду, где на лавочке сидит Лена, не пожелавшая стоять в очереди в магазине.

– Всё купил? – шаря по пакетам, спрашивает она.

– Ничего не выкладывал, – отвечаю я.

Лена достаёт бутылку виски, делает глоток, морщится, выдыхает. Изо рта её идёт пар. Я беру бутылку, тоже отпиваю и сажусь рядом на лавку.

– Дела наши, малышка, не ахти совсем, – озвучиваю я, доставая сигареты.

– Кому ты это говоришь? – Лена делает ещё глоток.

– Мы в какую-то жопу угодили с самыми искренними намереньями, – произношу я, чиркая зажигалкой.

– Я знаю, – Лена кладёт голову мне на плечо, – если хочешь, давай, и правда, просто свалим от всего этого. Не будем играть в силу и искренность, в доброту, заботу, небезразличие. Просто начнём ещё раз. Снова.

Я делаю ещё глоток, отдаю Лене свою зажжённую сигарету, прикуриваю ещё одну. Начинает идти снег, хотя на улице плюс. Мы сидим возле подъезда, прикладываемся к бутылке и курим сигареты, мы опять – одно целое. Вдалеке что-то вещает Семёныч. Надеюсь, он не огребёт сегодня.

Глава 60

Ты в балансе равновесия. У тебя полная свобода. Сокрушили твой мир, а не тебя, не более того. Всё самое ценное при тебе, искренне верящие в тебя люди с тобой. Чего поддаваться унынию? Уныние деструктивно и разрушительно. Конечно, подчас хочется пожалеть себя, заняться саморазрушением, наблюдая прекрасное со стороны и, как бы, не принимая участие. Но ты же всё равно его часть, ты причастен. Глупый мальчуган, сотканный из противоречий абстрактных дум и действительности, прекрасной и ужасной. Глупый, потому что не замечаешь прекрасного, отворачиваешься от него, думая, что это всегда с тобой будет. На самом деле нет. Ты можешь упустить всё прекрасное сквозь худые карманы своего безрассудства, сохранить в худых карманах что-то очень сложно. Можно прыгать влево, вправо, взад, вперёд, чтоб ничего не выскочило. Можно залатать карманы. Можно сменить штаны, в конце концов. Главное не упустить, того что может там задержаться. Того что прекрасно. А если наполняется каким-то дерьмом, то лучше, и вправду, сменить штанишки.

…Улетаем в невесомости, кружит нас Земля.

Замираем в потоке воздуха, может – зря?

Нависает тёмными тучами эра пучин,

В безразличии снова дух искореним.

Но не станет завесою тёмная мгла,

Молодою повесою будет весна,

Зацветёт пересветами чудными быль,

И развеется мрачная душная пыль.

– Это, ребят, для вас, – произносит едва стоящий на ногах, но на удивление членораздельно говорящий Семёныч.

– Спасибо вам за творчество, – кутаясь в воротник, произносит Лена.

– Да нет, это вам спасибо, у меня давно таких слушателей не было, – Семёныч закуривает непонятную самокрутку.

– Каких таких? – интересуюсь я.

– Добрых и запутавшихся, – сделав суровую затяжку, выдыхает он.

– А откуда вы знаете, что мы добрые и запутавшиеся? – чуть заплетающимся языком изрекает Лена.

– Красавица, это и так понятно, для тех, кто смотрит, конечно. А я смотрю, я всегда смотрю. Когда пьют – смотрю, когда бьют – смотрю. В ком-то зверь сидит, а в ком-то доброта.

– И всегда видно? – затягиваясь протянутой Семёнычем самокруткой, спрашиваю я.

– Всегда, к сожалению всегда, – выдыхает.

– Почему к сожалению? – почти безучастно произносит Лена.

– Вот видишь человека хорошего, но знаешь, что пиздец скоро у него или с ним, и грустно от этого. А сволочь какая-нибудь, смотришь, что и дальше он сволочью будет, и ничего с ним не станется, всё как есть, так и будет у него. Нет справедливости.

– А про нас что скажете? – Лена чуть оживляется.

– Ничего не скажу. Врать не стал бы вам. И за доброту не стал бы, и за угощение. Не знаю. Вот, впервые так: не знаю и рад этому до жути. Жизнь удивила, когда думал, что и не удивлюсь никогда больше.

– Уж не знаю, грустить или радоваться, – ухмыляюсь я.

– И я не знаю, – Семёныч многозначительно смотрит вдаль, – пойду я, пора. Вам свои мысли, мне свои.

Куда ты денешь семя, время?

Твоё раздавленное племя

Вдыхает запах кислорода,

Оно способно и убого,

Оно дышать не перестанет.

Сотри уж нас, к чему вся жалость?

Что ты там тайно затеваешь?

Жажды своей не утоляешь…

И дальше, и больше, и всё тише слышно. Семёныч растворяется в сумеречной мгле также стремительно, как и появился из неё. Читая стихи, свои или чужие. Он что-то сказал, мы что-то сказали, он куда-то ушёл и нам куда-то пора.