Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Что вы, что вы, Мила. – замахала руками Маша. – Если Алексей Ильич подарил ее вашему предку, она ваша. Главное, я знаю, где она.

– Она – Степанова, – твердо сказала Мила, – надеюсь, брат, что теперь ты от нее не откажешься.

Степан молча взял в руки старинный складень и, мечтательно задумавшись, стал поглаживать его ладонью. Мила спохватилась, что остыло горячее кушанье, и настойчиво повелела гостям продолжить трапезу. Юрий понял, что настал подходящий момент, и тихонечко стал склонять Степана и Володишу отметить этот случай крепким напитком. Но непреклонная Мила, видя, что дело идет к выпивке, убрала со стола бутыль, несмотря на обиженный взгляд мужа.

Молодежь еще долго обсуждала невероятное событие, потом все пошли провожать Володишу. Когда вернулись, Мила выделила Степану место на сеновале, а Маше для ночлега отдала самую лучшую кровать в доме – хозяйскую, попросив Степана помочь девушке расстелить ее. Молодого человека не надо было уговаривать, он с радостью исполнил нехитрое дело и потом предложил Маше выйти во двор, еще полюбоваться таежными звездами. Они, действительно, были огромные, близкие, казалось, жаркие, как разбрызганные капли солнца. Девушка явственно ощутила на своей щеке жар, не сразу сообразив, что он не от звезд, а от пылающей щеки Степана. Он крепко обнял Машу и приник к ней не то что всем своим телом, но сердцем, душой, всеми лучшими мыслями и стремлениями, какие только в нем существовали. Его губы Маша не оттолкнула.

На другой день ранним утром Маша и Степан на моторной лодке отправились к Качинской сопке, которая величественной доминантой над таежной глухоманью возвышалась не то что века – тысячелетия.

Поднявшись на самую ее вершину, молодые люди почувствовали усталость. Они сели на поваленное дерево, блаженно вытянули ноги, которые оказались сильно поцарапанными кедровым стлаником. В него путники попали, свернув на минутку с проторенной горной тропы. Но боль не чувствовалась, казалось, насыщенный таежной благодатью запах, доносившийся из зарослей дикой черной смородины, и врачевал раны, и восстанавливал силы.

Маша долго отдыхать не смогла, вскочила первая и потянула Степана к площадке, откуда был виден Илим. Внизу, сплетаясь в зыбкий узел, расходились ленточками речки, было видно, как много на них стариц и островов, до горизонта просматривался Илим. Маша впервые в жизни видела нехоженые места неоглядной хвойно-лиственной тайги. Степан рассказал ей, что в летние месяцы крестьяне ангарских деревень тащат вверх по течению реки свои лодки-дощаники, поднимаются на десятки петляющих верст к сенокосным угодьям, добираются в тихие рыбные места, не знающие ни выстрела, ни браконьерского взрыва.

Крестьяне, промысловики несколько веков осваивают богатства Илимских земель и лесов. Со времен первопроходцев здесь распахивали землю, охотились, заводили скот, а вечерами, при свете, идущем из жаркой печи, костяной иглой с тонкой жилой вместо нитки, шили себе ичиги, бродни и другую обутку – самую надежную обувь в этих краях.

Степан еще много интересного рассказал Маше, но вдруг говорить расхотелось. На него напала или усталость, или непонятная нега. Ведь Маша, любуясь пречистой, умиротворявшей спокойной водой Илима, стояла так близко. И была непонятна причина дрожания теплого воздуха, происходящего то ли от смены воздушных слоев, то ли от трепета Машиного сердца, взволнованного не только извечной, райской красотой Илимской долины, золотыми соснами в песчаных дюнах, но новым для нее, не унимающимся чувством любви. Маша сама обняла Степана и сказала:

– Теперь я знаю, что такое горизонт без края. И так хочется идти к нему и за него. Почему так кружится голова?

От чего у молодых людей кружилась голова, тоже было непонятно. Наверное, от тишины, которой Степан не позволил долго властвовать над ними и, неожиданно даже для самого себя, сказал:

– Маша, я не знаю, как буду жить без тебя дальше. А ведь наше расставание неизбежно, я понимаю. Понимаю и то, что я тебя люблю. И буду любить всю свою жизнь, как бы она ни сложилась.

Девушка высвободилась из объятий друга, улыбнулась то ли ему, то ли своим мыслям и с горечью произнесла:

– Степа, дорогой, давай спускаться вниз.

Какое-то время путники шли молча. Потом молодой человек услышал голос подруги:

– Степа! Степа! – повторила, как выдохнула, девушка. – И ты мне нравишься. Очень. И я не знаю, что будет дальше. Но каждого из нас есть икона. Положимся на Божий промысел.

– Маша! Маша! – не дав ей договорить, задыхаясь от радости, закричал Степан. – Ма-шень-ка, – с нежностью выговорил он по слогам, чтобы растянуть удовольствие произнесения имени любимой женщины, – как же хорошо, что мы встретились, вернее, свели нас пути неисповедимые.

Степан даже запнулся, произнеся последнее слово, которого никогда не было в его лексиконе. Откуда вдруг оно появилось? Наверное, из тех времен, к которым ему посчастливилось прикоснуться.

– Мне так радостно быть с тобой рядом, родная моя.

– И мне тоже, любимый.

Двое счастливых молодых людей, весело переговариваясь, шепча друг другу нежности и признания, возвращались с Качинской сопки в привычный, суровый, непредсказуемый мир, в котором надо крепко стоять и за свою любовь, и за жизнь, и за Родину. Но Степану и Марии в этом стоянии помогали предки, у влюбленных были небесные заступники и эти две, намоленные не одним поколением, иконы – святое наследство любви и веры.

Кровные братья

Повесть

Глава I

– Иван, я есть хочу.

– Ешь ягоды.

– Не могу. Я их уже столько слопал, весь рот болит.

– Потерпи немного, Петька, скоро домой придем. Там и поешь.

– Мамка кормить меня не будет.

– С чего взял?

– Не будет, и всё.

– Хватит придумывать! Я у своей даже не спрашиваю, что найду на кухне, то и съем.

– У нас съешь, сразу по голове получишь.

– Сразу по голове?

– А то не знаешь? Что в руках, тем и хлобыстнут.

Мальчики шли по лесной дороге с бидончиками, доверху наполненными спелой брусникой. Дорога то увиливала в лес, то выбегала на опушку, и тогда открывалась незабываемая картина. Справа над рекой нависал высокий, почти отвесный берег. За темно-красный цвет все в деревне называли его Красным Яром. Он был словно маяк в тайге, не заблудишься. Конечно, если не уходить к Рассохе или на дальнюю Тушаму. Родители отпускали детей в лес спокойно, не тревожась за них. Волками и медведями не пугали, эти звери водились только в глубине тайги и людям показывались крайне редко. В такую пору медведь сыт, зачем ему с человеком встречаться, стороной обходит – от греха подальше.

Дорога, выбравшись из леса, окуналась в море света. Хлеба на полях скошены, солома убрана в стога. Стерня и стога в лучах вечернего солнца как будто сами золотисто лучились. Осенняя опушка леса сияла новыми красками, на легком ветру трепетали разноцветные листья деревьев, которые как будто соперничали друг с другом – чья красота выразительнее. Победителей здесь не было – каждое деревце казалось прекрасным в своей щемящей откровенности и предзимней обреченности. Крона осины в желто-розовом и красном кружеве листьев была прозрачнее и легче, чем у других деревьев. Опавшие ее листья окружали гибкий тонкий ствол дерева толстым слоем и умиротворяюще шуршали под легким ветром. Рябина не отстает от соседки, соперничает с ней по насыщенности цвета листвы. Желтый наряд березы трепетными листочками-бабочками слетает с высоты на землю. Свое обнажающееся прекрасное белоснежное тело береза, будто стыдясь, прикрывает никнущими долу ветвями. Какой она только ни бывает в природе: рослой и заматерелой, стройной и кудрявой, тонкой и душистой. Целый год служит она людям: весною ее сок оздоравливает, зимой веники в банях сил прибавляют. А сколько в деревне посуды из бересты делают! Осина, рябина, ольха, береза – все они хороши в любое время года, но такой праздник цветов и оттенков, как теперь, в лесу бывает только осенней порой. Каждый листик восхитителен в своей неповторимости. Иван и Петька шагали среди этой привычной их глазу красоты, не замечая ее. Они сами были частицами изменчивой природы, похожими на трепещущие, незащищенные от невзгод и холодов листики берез, осин…

Иван и Петька – ровесники, им по десять. Внешне они разные. Иван – крепенький, кряжистый, такой маленький мужичок; все в деревне, даже учительница в школе, звали его полным именем, то есть – Иваном. Это древнее русское символичное имя как нельзя лучше подходило ему. Петька худенький, хилый мальчишка, тихий и забитый. Они дружили, хотя взрослым было непонятно, на чем эта дружба основывается.

Иван и Петька жили в одном доме. Дом большой, срубленный из бревен лиственницы, разделенный пополам капитальной стеной. Такие дома в деревне называли пятистенками. Поставлен он на высокое подклетье, поэтому окна на улицу и во двор подняты высоко над землей, заглянуть в них прохожему невозможно. При надобности вызвать хозяев, не входя в дом, стучали палочкой в красивую резную ставню.

Из окон хорошо видна река. Широко разливаясь после крутого поворота, она, словно остепенялась, замедляла свой бег между деревней и селом, стоящим напротив, ударялась грудью о крутой берег Красного Яра и вновь, делая резкий поворот, начинала легкомысленно петлять…

Иван любил смотреть на деревню и на реку с крыши дома. Долго мог наблюдать окрестную жизнь, и это никогда ему не надоедало. Из разговоров взрослых он знал, что их нынешний дом когда-то принадлежал местному богатею. Учителя в школе называли таких кулаками и мироедами, врагами советской власти, угнетавшими бедных крестьян. Иван верил учителям, и только однажды его вера в это утверждение поколебалась. Год назад к ним в дом зашла незнакомая женщина, еще не старая, но уже седая.

Мама шепнула Ивану, что это дочь бывшего хозяина. Она молча ходила по дому, побывала в хлеву, бане и амбаре, украдкой утирая слезы.

Гостье предложили чаю. И тут Иван узнал, что хозяин дома не был никаким кулаком. Всю жизнь старался, неустанно работал сам, трудилась вся семья, никого не привлекая в помощь, никого не «эксплуатируя». Не захотел вступить в колхоз – это правда, но ведь власть утверждала, что колхоз – дело добровольное.

Забрали главу семейства по доносу. Из разговора Иван понял, что доносчиком был дед Сашки Трутня, который, заняв зерна, не спешил его отдавать; ну, а чтобы вообще замять должок, сообщил куда следует об «эксплуататоре, сосущем с бедняков кровь». После быстрого разбирательства семью сослали в Якутию. Со смертью Сталина всем разрешили ехать, кто куда пожелает. А куда поедешь? Корни все там, на новой родине, и могилы родителей – тоже. Всю жизнь хотелось взглянуть на родимый дом. Увидела.

Иван был поражен такой несправедливостью. Надо же было написать Сталину! Сказал об этом красивой гостье. Она улыбнулась, погладила его по голове и, ничего не ответив, горестно покачала головой.

После отъезда хозяев этот дом стал «гостевым». Колхоз не продавал его: если в деревне появлялась новая семья, селили ее именно туда, и жили люди до тех пор, пока им не строили дом или они сами не покупали жилье. Семья Ивана располагалась в этом доме уже два года, и он точно знал, что никто не собирается помогать им строить дом. Помогали обычно тем, в чьей семье были мужики, а у них одни девки, какой с них толк. Выскочат замуж, а за этим, по обычаю, следует переезд в другую деревню.

Вот и еще опушка… Кто-то из деревенских смастерил здесь для отдыха лавку и небольшой столик.

Отсюда хорошо был виден возвышающийся Красный Яр – местный маяк.

– Вот громадина! – восхищенно сказал Иван. – Мы весной там поле распахивали с Витькой Солодом. Оттуда все видно, и наша деревня, и село. Каждый дом, каждый двор…

– Слушай, Иван, а на скотный двор должны были турнепс привезти…