Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена

– Чего от нас хотят? – так же шепотом спросил Омид. – Чьи мы заложники?

– Боюсь оказаться правым, но все говорит о том, что нас передали тем извергам, о которых ходили слухи, – с дрожью в голосе отвечал молодой. – В последние пару дней о них ничего не было слышно, я даже начал забывать о них.

– Тогда почему нам не завязали глаза, когда везли и когда заводили в этот дом? Если мы видели место…

– Потому что это им никак не мешает, – заговорил наконец их угрюмый спутник. Каждое слово его падало тяжелым кирпичом, высоко поднимая пыль осознания сказанного, которая после долго оседала в сознании слушавших его. – Они прекрасно знают, что мы отсюда не выйдем и не боятся дать нам увидеть эти места. Каждый из нас обречен на то, что нам уготовлено, и это лишь вопрос времени когда это все начнет приводиться в исполнение. Если вы слышали о том, что делают эти, как ты сказал, изверги, ты бы сам все прекрасно понял.

– Простите, а вы тоже иностранец?

– Нет, я – просто старик, а это – просто человек, а это – просто его ребенок. Вот этот вот – да, он тоже иностранец. Иностранцы привлекают внимание средств массовой информации, а через них заговорят и о нас, а мы – старики, дети – в свою очередь лишь украсим картину жестокости. Все схвачено, у каждого из нас своя роль в этом терроре.

– Я не понимаю, какого черта они делают в аэропорту? Почему они останавливают самолеты? – возмутился Омид, выражая вместе с тем свою обиду на жестокую иронию судьбы.

– Хм, на самолетах они скорее найдут иностранцев, – с ухмылкой ответил показавшийся еще более старым всезнающий пожилой узник.

– Мы так и не поняли, кто именно нас снял с борта, – вмешался тот, что помоложе. Он прижимал к холодному железу трубы свой ноющий ушиб, словно не внимая тому, что предрекал им старик. – То ли наши военные, то ли еще кто, но нас передали этим штурмовикам. Это точно.

– Что значит «наши» или «не наши»? Как могут наши передать нас… сдать нас… Как могли «не наши» беспрепятственно…

– Да он-то и говорит о том, что это именно наши могли снять тебя и передать кому надо. Ты что, все еще не понял?

Омид действительно не мог понять того, что говорили ему эти люди.

– Никогда не пытайся постигнуть правила игры политиков, ибо они играют по совершенно другим законам. В них нет места совести, морали и благородству. Хотя тебе уже и не суждено что-либо постигнуть в своей жизни… Они идут!

Старик словно постарел еще лет на пять, плотно сжал губы и широко раскрыл покрасневшие глаза, вслушиваясь в глухой стук приближающихся тяжелых шагов, доносившийся из-за двери, расположенной в противоположной входу стене. Щелкнул замок. В комнату вошли трое: один остался стоять у входа, двое же сразу подошли к старику, сняли с него наручники, грубо подняли на ноги и повели вон из комнаты. Продвигаясь к выходу, он улыбнулся и сочувственно оглядел остававшихся в комнате. Будь ситуация несколько другой, по его физиономии можно было бы предположить, что ему выпал какой-то выигрыш, за которым он и пошел, говоря: «Пока, неудачники!».

У самой же двери его взгляд погас окончательно.

– Эти террористы совсем не такие, как в фильмах. Они ставят срок, назначают сумму, а если их условия не соблюдаются они нещадно расправляются с жертвой, снимая все на камеру. Этими кадрами они потом уже наводят ужас на всех, кто смотрит новости. А новости смотрят все. Кто-то доверяет официальным каналам, кто-то ищет альтернативных новостей в соцсетях – неважно. Такие новости обязательно дойдут до своей аудитории и поселят в них страх. Не знаю, как было на твоем борту, но на нашем пассажиры сидели молча, словно куропатки в траве. На их лицах был написан тот самый страх… У вас тоже так было? Кстати, нам уже будет не грех и познакомиться. Меня зовут Руди.

– А меня – Омид. Не знаю, как там у нас было: меня вывели в самом начале. Я во втором ряду сидел… Хотя да, ты прав: никто не возмущался, не шумел. Все восприняли все, как что-то должное, как какую-ту проверку.

– Так все и должно было быть, – обреченно ответил Руди, посмотрев на часы, нервно тикавшие на стене.

Видимо, настала очередь молодого узника просвещать Омида и объяснять ему что к чему, который все хотел расспросить его о том, как и при каких обстоятельствах он попал сюда. Однако его внимание все больше и больше стала привлекать девочка, которая о чем-то очень сильно просила своего отца, который в свою очередь пытался ее успокоить. Говорили они очень тихо – Омид даже удивлялся тому, как они вообще слышали друг друга.

В какой-то момент у него вдруг созрел вопрос.

– Как ты думаешь, почему не забрали меня или тебя в первую очередь? Если мы иностранцы, то…

Он сделал паузу, надеясь, что парень ответит сразу. И он оказался прав.

– …то за нас можно будет больше просить, – выдал тот лаконичный ответ. – Логика вот какая: первым идет старик; за него просят немалую сумму; скорее всего власти не идут на сговор с террористами и не соглашаются; старика очень скоро приканчивают на глазах у всех, особо не церемонясь и давая ощутить степень их решимости; следом ведут иностранца и просят еще более жирный выкуп; власти начинают думать, потому что ситуация выходит на международный уровень; в случае успеха они постараются как можно быстрее передать его и получить деньги, правда вслед за этим им придется поменять место удержания заложников; если же контакт не налаживается, то они приканчивают и его, перекладывая ответственность за его гибель на плечи властей, и предлагают нового иностранца – как бы дают им второй шанс. Ну, а на десерт у них будет ребенок – с родителем или без.

Он перевел дыхание и обратился к отцу притихшей девочки.

– Ты уж прости меня за мой слог. Я говорю все как есть. Чего душой крутить? – Он снова посмотрел на часы. – Жестко? Не спорю. Грубо? Не думаю. Вот потом будет грубо.

Тут словно что-то одернуло Руди, и он, помрачневший о своих же слов, поглядел на тихо смотрящую на него перепуганную девочку, а затем молча опустил голову.

Омид также был безмолвен. На словах «еще более жирный выкуп» его словно что-то дернуло внутри и крикнуло: «Отец бы точно отдал все за то, чтобы выручить тебя из беды!». Он сидел, слушал рассказ Руди, но все время внимательно прислушивался к голосу внутри себя, словно тот еще должен был сказать ему что-то чрезвычайно важное. Но голос молчал, и чем дольше длилось молчание, тем больше овладевали Омидом отчаяние и тоска по жизни, от которой он легкомысленно отказался, и которая продолжала протекать в том же русле, но уже без него. Он тяжело дышал, и он явственно ощущал тяжесть каждого своего вздоха. Другим же звуком, который он слышал, было назойливое тиканье часов, меривших утекающее словно сквозь пальцы время.

А потом в тишину врезались еще два звука: выстрел и глухой удар об пол.

– Тридцать минут! – сказал Руди.

– Что? – переспросил его Омид, вздрогнув от неожиданности и испуга и переглянувшись с такими же испуганными отцом с дочкой. Руди не сводил глаз с часов.

– Ровно тридцать минут дали на старика. Нам дадут меньше.

Цепкие пальцы страха пробрались под кожу Омида, протянулись по жилам, заморозив душу и мозг, и вцепились мертвой хваткой в его сердце.

– Теперь они выберут кого-то из нас. Готовься… как тебя звали, говоришь?

– Омид.

– Да-да, Омид. Готовься, Омид: либо ты, либо я. Омид или Руди – вот увидишь! Они будут здесь в течение минуты.

– За меня никто ничего не даст – ни родственники, ни государство. Люди у нас – расходный материал. Попал в плен – твои проблемы, – жаловался отец девочки.

Голос у него был слабый, выдающий какую-то болезнь. Сам он тоже выглядел неважно, и разбитое стекло в оправе добавляло ущербности к его образу. Он не захотел называть своего имени, чем несколько удивил Омида, и предпочел молчание разговорам. Даже его дочка, пару раз попытавшись заговорить с ним, не получила никакого ответа. По прошествии же пятнадцати минут – Омид неотрывно следил за часами с того момента, как увели Руди – он все же раскрылся, но никакого облегчения это никому не принесло.

Минутная стрелка отклонилась еще на тридцать градусов. Понимая, что времени, скорее всего, остается все меньше и меньше, Омид вдруг решительно посмотрел на своего напарника по несчастью и прошептал:

– Надо плюнуть на все и драться, когда они придут за нами. Использовать все, что попадется под руку и драться. Ломать ногти, крошить зубы, но вгрызаться им в горло и выцарапывать глаза. Пусть теперь они хоть немного побоятся. Ну? Отомстишь за сломанные очки, а?

Отец помолчал еще с несколько секунд, а потом прижал девочку к себе и обреченно закачал головой.

– Они снимут наручники лишь с одного из нас, – прошептал он больным голосом. Сказать что-либо еще он так и не решился вплоть до второго выстрела, раздавшегося через несколько секунд.

Омид опустил голову. Тридцать минут на старика, двадцать – на первого иностранца. Ему тоже дадут не больше двадцати – пятнадцать, скорее всего. Он еще раз взглянул на часы.

«До конца рабочего дня я точно не дотяну», – подумал он, криво улыбнувшись.

«Ушел из дома, убежал с работы…»

Омид вспомнил, как в детстве он стал свидетелем того, как отец одноклассника наказывал своего сына за то, что тот сбежал с урока. «На всю жизнь запоминай! – говорил тот, награждая ребенка очередным ударом палкой. – Я плачу за твое обучение, я его даю тебе, чтобы ты человеком стал; ты же сбегаешь с уроков, думая, что облегчаешь себе жизнь, хотя на самом деле ты лишь убегаешь от своего счастья».

«Интересно, бил бы так меня отец – запомнил бы я этот урок? Или же специально делал бы все назло ему? Эх, во всяком случае он оказался бы прав.»

В дверях уже стояли двое, переговариваясь о чем-то. После один из них приблизился к узникам, но прошел мимо Омида и опустился на корточки рядом с отцом совсем перепугавшейся было девочки. Его отцепили и стали уводить прочь из комнаты, оставив ребенка прикованным к трубе. Она же, несчастная, захныкала и стала тихо звать отца, который также тихо что-то говорил ей в ответ. Может быть он обещал, что ее сейчас приведут к нему, или же он давал ей последнее напутствие на случай, если она выживет, или может быть он благословлял последний час ее жизни – Омид так и не выучил этот язык настолько, чтобы понять их и без того тихую и покореженную слезами и всхлипами речь. Словно лучше всех осознавая ситуацию, в которой она оказалась, девочка закрыла лицо руками и принялась тихо всхлипывать. Она не хотела видеть больше того, что уже увидела. Ей не хотелось смотреть на мир вокруг себя, в котором не было ее отца.

Омид на несколько минут потерял дар речи и с отвисшей челюстью созерцал горе ребенка, безуспешно пытаясь постигнуть хоть самую малую его часть. Внутри же он кипел и неистово кричал: «Ублюдки! Подонки! Твари! Гореть вам в аду!».

Прошло еще семь минут, прежде чем Омид решился заговорить с ней. Он не мог точно знать, в пятнадцать минут превратятся для отца девочки те двадцать минут Руди, или уже в десять. Поэтому он отодвинул в сторону условности и обратился к ней, пытаясь как-то разговорить, в надежде хотя бы заглушить готовый прозвучать третий выстрел.

– Как тебя зовут, девочка? Ты меня понимаешь? Я не очень хорошо говорю на вашем языке, но у меня был хороший учитель, она меня научила многим интересным словам и красивым именам. Какое у тебя имя?