Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Украли?.. – Изумился Гэбриэл, и Моисей похлопал его по руке:

– Это для правдоподобия. Не скажет же он правды. Про тебя говорят, что ты убийца и сумасшедший, что ты опасен, и тебя надо убить на месте, даже не пытаясь взять живым.

– Значит, они сбежали … – Гэбриэл зажмурился, кровь шумела в голове. – Но что с ними теперь, что с ними?! – Он говорил быстро, лихорадочно блестя глазами, обрывая фразы и делая долгие паузы. – Мы ведь не знаем ничего, мы там замурованы были, неба… Не видели! Я не знаю, что говорить, куда идти, как к людям подходить…

– Так вы там, бедняжки, с самого детства!!! – Ахнула Тильда, слёзы потекли по щекам. – Матерь Божья! Да как же это… Детей мучить!

– И убивать. – Гэбриэл скривился. – Там есть такие, кто именно малолеток любит резать и жечь живьём…

– И куда королева только смотрит! – Возмущённо воскликнула Тильда. – Вот узнают люди, как в Силезии узнали про графиню, которая ванны из крови девственниц принимала, сожгут его вместе с замком, и того будет мало изуверу!!!

– Не узнают. – Сказал Гэбриэл. – Мы когда вышли… Я понял, что там ход тайный, в старом очаге, а снаружи будто и нет ничего. Никто ничего не найдёт. Мы там заживо… похоронены.

– Но ты можешь герцогу всё рассказать! Живой свидетель! Доберёшься до Гранствилла, и иди к принцу!

– Тильда… – Попытался остановить её Моисей, но та была охвачена праведным гневом:

– Что Тильда?! Мойше, это же страшное, чудовищное злодейство, и одного замученного ребёнка бы хватило, а там их много! Как спать-то после этого, зная такое?! Это герцогство Элодисское, и принц обязан что-то сделать!

– Принц болен, а сын его молодой совсем…

– Как бы не так! Молодой! Да ему уже двадцать три года, в Силезии у таких мужчин уже дети взрослые! А этот, надо же, по пирушкам, да на турнирах копья ломает, а герцогство само по себе! Только и слышно, молодой Хлоринг баронессу соблазнил, да графиню увёз, да с мужем другой баронессы подрался… Что, это нормально?! А у него под боком детей убивают! Да я сама к нему поеду!

– Тильда, всё так. – Вздохнул Моисей. – И сказать его высочеству надо. И барону он нашего Гэбриэла не выдаст, это я уверен. Но что получится что-то… Сомневаюсь я. Здесь столько беззакония творится, сама знаешь. Дикие охоты только чего стоят. И принц молчит, словно не видит.

Тильда гневно высказалась насчёт безразличия, грехов и прочего, утирая слёзы – она была женщина добрая и справедливая, и очень переживала, если творилось беззаконие. Её богатое воображение рисовало ей картины загубленных детских жизней и мучений, и слёзы весь остаток дня то и дело начинали бежать по щекам, капая в тесто для пирогов и на рукоделие – она шила рубашку для Гэбриэла. Встанет, а кроме штанов ничего нет…

– А я думал, – сказал Гэбриэл, когда Тильда ушла, – что все знают, и всем плевать. Что все люди такие.

– Большинство людей такие, – сказал Моисей, – какие все. Такие, как принято. Все верят в Христа, и я верю. Так надо. Все считают, что красть грешно, и я считаю. Но все будут красть, и я тоже буду. Таково большинство. Да, сейчас то, что происходит там, грешно, и если об этом станет известно, и появится доказательство, то барону придётся туго.

– Значит, мне есть смысл пойти в Гранствилл, к принцу?

– Я не знаю, мальчик. Наверное, есть. Но тебе самому придётся нелегко. Это позор, это разговоры о тебе…

– Мне плевать. – Сказал Гэбриэл. – Вы не знаете, что там делается. Что там делают с девочками, что с ними делают! Они по полгода только живут, больше не выдерживают… Мы ещё держимся, с нами не так… А они… Меня продали Аяксу, а он такое делает… По много дней! Мы же живучие. Мы не болеем срамными болезнями, выживаем после побоев, и переломы у нас быстро срастаются… Вы не знаете, сколько у меня раз рёбра ломались, и вот здесь, – он коснулся здоровой рукой ключицы, – и нога сломана была… А пальцы – и вовсе, раз десять, наверное. Аякс мне их ломал, по одному… После того, как ногти сорвал.

Моисей прикрыл глаза рукой, другой похлопал по руке Гэбриэла, и тот замолк, поняв, что старику больно его слышать. Удивился, но и почувствовал вновь благодарность. У самого слёзы навернулись на глаза, от благодарности и слабости. Разговоры утомили его, но прекращать их он не хотел. Отношение этих людей было удивительным и странным, но Гэбриэл был наивен достаточно для того, чтобы принять их сразу, сразу поверить и открыться. Он от природы был таким: открытым и щедрым на привязанность и доверие. И сильным и стойким, раз Сады Мечты так и не сломали в нём это, не уничтожили его душу, не озлобили его.

– Права Тильда. – Горестно вздохнул Моисей. – Как спать, зная, что происходит здесь, под боком? Но что мы можем сделать?! Здесь все боятся барона страшно. В деревне, что была здесь поблизости, какая-то женщина пожалела девочку, которую выбрали для дикой охоты, и всю деревню сожгли за это… Загнали в церковь и сожгли живьём, и взрослых, и детей. Нас тогда здесь не было, слава Богу.

– Что такое дикая охота?

– Это когда девочек и мальчиков гонят по лесу, как зверей, на конях, с собаками, и с чудовищами этими… Каргами. А когда настигают… Ты лучше меня понимаешь, что с ними делают.

– И вы не побоялись меня подобрать? – Глаза Гэбриэла заблестели. – Почему?.. Меня же ищут.

– Я знаю. – Вздохнул Моисей. – И боялся всё это время, и теперь боюсь.

– И всё равно сделали? – Гэбриэл внимательно взглянул в печальные чёрные глаза. – Я же вам никто. Я вообще никто.

– Я родился в Испании, в Толедо. – Помолчав, сказал Моисей. У него тоже был акцент, но другой, не такой, как у Тильды, и сильнее, хоть он и не коверкал слов.– Дай мне свои уши, мальчик, я расскажу тебе длинную историю… Христиане этой страны уничтожили всю мою семью во время морового поветрия. Эпидемия началась из-за жары, грязи и обилия крыс… Людям следовало бы мыться, или хотя бы мыть руки почаще, уничтожить крыс, держать больных отдельно от здоровых, избегая людских скопищ, а они бросились в свои храмы, заражая друг друга. Они даже не сжигали умерших! Но быстро нашли виновных. Оказывается, эпидемию вызвали евреи: отравляли колодцы и вызвали мор. Толпы христиан врывались в дома евреев, грабили, насиловали и убивали несколько дней подряд. Тем христианам, кто смел пожалеть еврея, хоть бы и младенца, приходилось разделить нашу участь… И всё же нашлась женщина-христианка, которая спрятала мою старшую сестру Сару и меня, младенца. Я не видел её, я только знаю, что её звали Мария, и я молюсь о ней каждый день так же, как молюсь обо всей своей родне, и так же молятся и дети Сары, если они ещё живы. Страшно, мальчик, сделать что-то против всех, для этого нужна живая душа, горячее сердце и немалое мужество. Та женщина отлично знала, что будет, если нас найдут у неё, или узнают соседи после, и всё же она укрыла нас, и помогла потом добраться до безопасного места, где о нас позаботились другие евреи, переправив в Силезию, к нашей родне. В Силезии я вырос, взял в жёны прекрасную еврейскую девушку, у нас было четверо детей. И тут случилась сильная засуха. Священники-христиане сказали: это из-за евреев. Евреи выпускали кровь из христианских младенцев, бесчестили облатки, отравляли и засыпали колодцы, и наслали на Силезию гнев Божий… На самом же деле, мальчик, дело было в том, что епископ и прочие князья церкви взяли в долг у евреев огромные деньги на какую-то свою войну, и отдавать не хотели… Не хотели. За их долги были страшно, жестоко убиты многие евреи. Моя жена, мои мальчики, мои дочки. И хотя младшей было всего десять лет, её, как и старшую, изнасиловали перед тем, как убить. Я же, получив удар по голове, лежал без чувств… Раны головы всегда очень сильно кровоточат, меня сочли мёртвым и не добили… А лучше бы добили. Никогда мне не забыть, как я очнулся, среди трупов своей семьи, в разгромленном доме, как оплакивал их… рассудок мой помутился, я бежал наружу, чтобы найти смерть, но наткнулся на Тильду, тоже раненую, и забота о ней вернула мне рассудок и жизнь. Мы спасли друг друга, бежали из Силезии, а потом добрались и сюда. Здесь к евреям относятся терпимо, здесь ещё нет инквизиции, и Рим здесь не имеет достаточно силы и влияния. Пока… Но память о тех погромах во мне жива по сей день. Долгое время я жил, словно в бреду, и мысли о мире, Боге, людях мучили меня день и ночь. Что сделали мои дети, чтобы их так убить? Что сделал сын Тильды, что сделала она сама? Чем провинилась моя жена, моя бедная Ребекка? Я всё потерял, всё было у меня отнято. Я мог бы поступить подобно многим другим евреям, пережившим то же, что и я: поселиться в столице этого Острова, воспользоваться помощью других евреев и копить золото и власть ради того, чтобы упрочить положение своего народа и использовать для этого христиан, которые никогда не жалели нас. Почему нет? Милосердие, добро, справедливость – где они были, когда убивали мою семью? Где они были, спрашиваю я вас?

– И? – Тихо спросил Гэбриэл, слушавший с напряжённым вниманием. Многие слова Моисея ему были непонятны, он не знал ни про Толедо, ни про Испанию, ни про инквизицию… Многого не знал, но суть понимал; он понял, что чувствовал Моисей, очнувшись в разрушенном доме, так, как не понял бы тот, кто не пережил столько, сколько Гэбриэл, и в сердце его была боль уже за этого старика.

– Они здесь: – Моисей положил руку на сердце. – Здесь, в этой груди, и больше нигде. Негде больше их найти. Чужая душа – потёмки, добро может обернуться корыстью, помощь – предательством, любовь – игрой, милосердие – лицемерием. Истинно только то, что в моём сердце, только за это добро я могу сказать: да, оно существует. Только за любовь в своём сердце я могу сказать: да, она есть! А если искать их вне своего сердца, рискуешь разувериться во всём и во всех, стать жалким существом, с виду богатым и могущественным, на деле же – одиноким, озлобленным, пустым и холодным, как голем. Нет ничего в мире печальнее, страшнее и холоднее, чем пустое сердце, мальчик мой. Оно выпивает соки из живых сердец и не может наполниться, оно страдает, и уничтожает жизнь вокруг себя, даже не замечая этого. Разве понимает сердце, неспособное любить, что губит чью-то любовь?

– Я знаю, что такое любовь. – Прошептал Гэбриэл. – Я люблю мою Алису… Я так её люблю, что смог вырвать её оттуда… Я не раз пытался сбежать один, но так и не смог… А её – смог вытащить… Если бы только знать, если бы только знать, что не зря, если бы только я мог знать! Я думаю, что её могли поймать и вернуть, и её, такую нежную, такую… хрупкую, сейчас мучают… Аякс… – Он устал, его слова вновь стали походить на бред. – У меня сердце разрывается, я не могу… Не могу это вынести!

– Успокойся, мальчик. – Моисей сжал его руку. – Я напишу письмо Райя, это мой соотечественник, в Блумсберри, его семья держит банки по всему Острову, в Гранствилле, Элиоте, Блэкбурге… Мы многое знаем; мы, евреи, отлично понимаем, что кто владеет информацией, владеет миром. Твоя девочка не могла выйти из замка и исчезнуть бесследно; кто-то где-то видел её, и если это так, мы это узнаем. Даже в замке барона есть уши и глаза. Через несколько дней мы будем знать всё. Наберись терпения, его ведь тебе не занимать!

– А я когда смогу встать? – С трудом борясь с головокружением, спросил Гэбриэл. Моисей налил ему пить, помог приподнять голову.

– Думаю, скоро. Ты сильный мальчик. Вот так. Ты устал; слишком много разговоров, много волнений после такой болезни. Отдыхай.

– Я хочу… – Гэбриэл попытался повернуть голову к окну, – хочу… небо увидеть. Я не видел его десять лет. И когда убегал, так и не увидел путём. – Голос его упал до шёпота.

– Ганс! – Громко позвал Моисей. Вдвоём они чуть развернули ложе Гэбриэла и приподняли его, устроив полусидя, чтобы он мог без помех смотреть в окно; Ганс раскрыл створки, чтобы мутное стекло не мешало видеть. И Гэбриэл увидел двор – обычный деревенский двор, затенённый огромным клёном. Невысокая оградка отделяла его от сада, окутанного бело-розовым жужжащим сиянием; на кольях оградки сушились горшки, на длинной лавке стояли вёдра и кадушка для воды с ковшом на крышке; на столике стояли накрытые ситцем горшки и ведро. Ветви клёна наполняли двор игрой теней и солнца. Всё было обыденным, простым и уютным, но для Гэбриэла это было картинкой в волшебном фонаре, ожившей сказкой. После каменной однотонности Садов Мечты, жестоких барельефов, крови, безжалостного аскетизма во всём – этот деревенский уют, сияние весеннего дня, цветущий сад казались волшебством, сбывшейся мечтой, наполняющей душу счастьем вопреки усталости и тревогам. Губы Гэбриэла вновь задрожали, он прикусил их, пытаясь справиться со слабостью, не смог, и сдался, позволив паре слезинок скатиться на худые щёки. Куры копошились по всему двору, рылись в земле, бродили по лавке, деловито разглядывая и склёвывая что-то, квохтала наседка, прогуливая по двору лёгкие пёстрые комочки, которые так быстро перебирали тонюсенькими лапками, что казалось – их несёт сквозняком. На столе, в пятне света сидел и умывался удивительный зверь: бело-чёрно-рыжий, с эльфийскими жёлтыми глазами, гибким хвостом. Жёлтый петух с пышным хвостом и огромными шпорами на мозолистых лапах вспорхнул на ограду и уставился на Гэбриэла яростным жёлтым глазом. «Я вышел! – По-настоящему осенило Гэбриэла. – Я смог! И кто теперь ничтожество, урод?! Кто ничего не может?!»

И вновь: Алиса… Девочка, солнышко, любимый человечек, где она?! Видит ли всё это, как и он, счастлива ли, или вновь там, вновь в грязи и темноте… Нет. – Понял он. – Нет, это не так. Этого не может быть, это не правильно, это… страшно. Пройти всё, вынести, выжить – и узнать, что зря… Нет! И, словно отвечая на его мысли, большой золотой ястреб с неожиданным шумом опустился на створку открытого наружу окна. Глянул на Гэбриэла, взъерошился. И, как тогда, у ручья, пришла спокойная уверенность: всё хорошо. Всё получилось, всё устроится… Гэбриэл даже не заметил, как усталость и дрёма одолели его.

Снилась ему Алиса. Вся окутанная золотым сиянием, она стояла на каком-то возвышении, ослепительно прекрасная, в какой-то одежде, до того красивой, что Гэбриэл не смог бы найти ни единого слова, чтобы дать хоть какое-то понятие о её красоте, с красиво уложенными и прикрытыми полупрозрачной тканью, которую поддерживал тонкий сверкающий венец, волосами, сверкающими серьгами в ушах, с брошкой в виде букетика анютиных глазок на груди, смотрела на него и улыбалась, чуть испуганно, но и счастливо. Гэбриэл смутно чувствовал, что вокруг очень много людей, и все они, до одного, смотрят на него, как и Алиса, и чего-то ждут… Ему было хорошо и страшно, и он шёл к Алисе, чувствуя на себе все эти взгляды, но почти не осознавая их… Для него существовала на всём свете только она, только её глаза, сияющие, прекрасные, без тени боли и страха, постоянно омрачающих её дивный взгляд в Садах Мечты. Это ушло. – Сказал он сам себе, так уверенно, что поверил в эти слова от всей души. – Всё будет хорошо. К прошлому возврата нет.

Проснулся, не помня деталей, помня лишь сияние, исходившее от Алисы, и эту уверенность. Тильда хлопотала у стола – они, оказывается, потихоньку принесли стол к его ложу и поставили свои стулья, чтобы поужинать все вместе. Улыбнулась ему торжествующе:

– А мы с Гансом тебе сюрприз приготовили; он, бедняжка, за ним аж в Блуд бегал! Как спалось?

– Хорошо. – Шепнул Гэбриэл. – Мне Алиса снилась.

– Вот и хорошо! – Обрадовалась Тильда, ловко выставляя на стол тарелки и что-то, накрытое чистой салфеткой и распространяющее упоительный запах. На груди Гэбриэла вдруг что-то шевельнулось, и он с изумлением увидел на себе давешнего зверя: белого, гибкого, с чёрными и рыжими яркими пятнами, который проснулся и потянулся, широко зевнул, показав неожиданно большую пасть с белыми клыками. Сел, посмотрел на Гэбриэла янтарными глазами, и стал вылизываться, прихорашиваясь.

– Кто это? – настороженно спросил Гэбриэл. Зубы зверя его впечатлили – маленькие, но острые.

– Это Мика, наша кошка. – Улыбнулся Моисей. – Мика – маленький ночной воин. Каждую ночь она вступает в бой с огромными злобными крысюками, побеждает их, и съедает у побеждённого голову. Без неё наши припасы сжирали бы эти твари. А пока Мика здесь, они даже шуметь не смеют.

– Слышал бы ты, что они устраивали, негодяи, пока её не было! – Вступила Тильда. – Со всей сожжённой деревни крысы к нам перебрались, ходили при свете дня, на нас шипели, со стола еду уносили! А потом пришла Мика, худая, грязная, голодная – я ей молочка налила, она выспалась у очага, и начала! В первый день мы её трофеев пятнадцать штук насчитали, да все огромные, жирные, ужас! И шумели же они! Ей уши все покусали, мордочка была опухшая на один глаз, но Мика, вот уж точно, воин, боролась и раненая. А потом придушила такого здорового крысюка, что мы глазам своим не поверили! И веришь ли, они после этого притихли. Мы их не видим, не слышим. Видать, самого крысиного короля одолела! Теперь в день трёх, от силы пять задавит, и всех без головы под крыльцом бросает. А Ганс их связывает за хвосты и в подполье вешает – чтобы они помнили.

Гэбриэл посмотрел на Мику с уважением. Он ненавидел крыс… Хотя есть ему их приходилось. Хозяин ненавидел кошек, и Гэбриэл никогда их не видел, даже не слышал о них; но эльфы любят кошек, имея с ними некое мистическое родство, и эльфийской частью своей натуры он сразу же признал Мику и полюбил кошек на всю оставшуюся жизнь. Кошка требовательно ткнулась головой в его приподнятую ладонь, предварительно обнюхав, и Гэбриэл погладил её, удивившись нежности и мягкости этого грозного воина. Лапки со спрятанными безжалостными когтями игриво поймали его руку, пнули, зубы прихватили, не причинив никакой боли – и Гэбриэл, окончательно покорённый, улыбнулся кошке. Впервые за десять лет лицо его осветилось настоящей улыбкой, ещё скупой, быстро погаснувшей, но уже улыбкой…

– Ты не видел, как она играет! – Радостно сообщила Тильда, очарованная его улыбкой. – Прямо котёнок, весёлая такая!

– Какая удивительная. – Сказал Гэбриэл. – С крысами бьётся, а такая нежная. В Садах Мечты их нет, ни одной. И на ферме, где я рос, не было. Там капканы на крыс ставили. И яд бросали.

– Кошек любят сильные и добрые люди. – Сказал Моисей, садясь к столу, где всё уже было готово. Ганс помог Гэбриэлу сесть повыше, уложил удобно и безопасно сломанную руку, подал блюдо с тушёной куриной грудкой – Тильда сделала её без жира, но с зеленью и сметаной, – положил доску ему на колени и поставил блюдо на неё. Гэбриэл, одинаково хорошо владеющий обеими руками, как большинство эльфов, без труда смог есть, держа ложку в левой руке. Моисей помолился по-своему, Тильда прочла короткую христианскую молитву, и они приступили к еде. Алиса немного пообтесала Гэбриэла, научив не чавкать, не торопиться и не ронять куски еды; и всё равно он подозревал, глядя на них, что далёк от нормы. Такой ужин, спокойный, общий, с разговорами, был ему в новинку. Они ухаживали друг за другом, подавая то, что стояло ближе к подающему, обсуждали день. Молчаливый Ганс ограничивался кивками, улыбками и жестами, но, похоже, его понимали…

– А вот сюрприз! – Тильда, сияя, поставила перед Гэбриэлом тарелку с вишнёвым пирогом, от которого разлился божественный вишнёвый аромат. – Ганс за вишней в Блуд бегал! Еле нашёл! Тут теста почти нет, одна начинка; а ещё я для тебя вишнёвый морс сделала. Угощайся, бедный ты мой мальчик, кушай на здоровье!

У Гэбриэла задрожала рука, он прошептал: