Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Нэш, а не грешно это?

– Я столько согрешил, Марта, что грехом меньше, грехом больше… А она нам нужна. Да и ей с нами хорошо. Довольно она намучилась, бедняжка; много горя перенесла. Зачем ей жених? Пусть живёт и радуется, а мы с нею. Так?

Марта, слегка колеблясь, согласилась. Больно уж велик был соблазн… Да и прав Нэш: с ними девочке хорошо. Вон как всё цветёт и благоухает! А если верить легенде, такое происходит только, когда она довольна и спокойна. Пусть всё так и будет… А жених её и вправду сгинул. И верно люди говорят: что ни делается, всё к лучшему.

Гэбриэл пустился в путь на рассвете, простившись с Тильдой, Моисеем, Микой и осликом Вельзевулом, с недельным запасом еды, деньгами, письмом к Райе, благословениями и добрыми пожеланиями. Расставаясь с первыми в его жизни добрыми людьми, Гэбриэл чувствовал и боль от разлуки, и благодарность, и страх перед неизвестным, но не уйти не мог – его ждала Алиса.

Перейдя с Гансом через ручей Гремячий по простенькому, в две доски, мостику, и поднявшись на противоположный холм, Гэбриэл остановился и оглянулся. Сердце его сильно билось в предвкушении чего-то значительного и важного. Верхушка старой башни выглядывала из кроны клёна, переливающейся серебром на лёгком ветру. На шпиле сидела белая голубка, её сородичи прогуливались по крыше. Позади башни, вокруг выгона и луга с копной прошлогоднего сена, смыкался лес, его кроны волновались серебром и золотом до самого горизонта, над которым вставала туманная глыба Красной скалы с призраком замка на нём. Взглянув на этого призрака, Гэбриэл почувствовал неприятное подсасывание в желудке, перевёл взгляд на фигуры Моисея и Тильды, стоявших на холме и смотревших ему вслед. Уже не пытаясь бороться с комком в горле, поднял руку и помахал им, и Тильда, замахав тоже, что-то крикнула ему – Гэбриэл не расслышал, но угадал. Пошёл дальше, унося в памяти это место и этих людей, как что-то очень-очень доброе, самое лучшее, что знал за всю свою жизнь.

Сам факт того, что горизонт его ничем не ограничен, и он может идти в любую сторону, куда и сколько хочет, для Гэбриэла всё ещё был чудом и счастьем неописуемыми. Как маленький ребёнок, он радовался абсолютно всему: ветру, облакам, муравьиной горке, бабочкам, птицам, ящерке в траве, запахам, ручью и камешкам, шелесту листьев. Он то и дело останавливался, чтобы рассмотреть незнакомый цветок, послушать незнакомую птицу, свистнуть вслед шустрому зайке. Его детство прошло на плоскогорье Олджернон, далеко на севере, где природа была не так богата на цветы, оттенки и формы, многого Гэбриэл ещё не видел: например, больших злющих рыжих муравьёв и их лесные башни, подснежников, самозабвенно цветущих повсюду, ландышей и эндемиков Нордланда: песчаную розу, усыпавшую дюны Дую Сааре, удивительно красивый цветок, родственницу орхидей, лепестки которой, в форме фантастической бабочки, играли оттенками розового и бордового, с белыми нежными ресничками; эланор – солнечный цветок, бело-золотисто-жёлтый, крупный, с мужскую ладонь, только-только расцветающий во влажных пазухах дюн, вдоль по-весеннему полноводных ручьев; и эльфов волос – кустарник с удивительно красивой листвой, похожей на шапку вьющихся волос. На самом деле это были осколки прежнего великолепия; эти места когда-то непоправимо пострадали от драконьего огня во время страшной войны, и цветущие островки перемежались заросшими полынью и ковылём пустошами, на которых то там, то здесь привольно росли причудливые сосны. Но Гэбриэлу, который пока что не видел и такого, всё казалось прекрасным и удивительным. Это был май, расцвет всего живого, буйство жизни и роста; и Гэбриэл всей эльфийской частью своей натуры был в одном ритме с этой радостью жизни, ощущал её каждой клеткой тела, всей душой, каждой капелькой крови. Они шли по еле заметной тропе, прыгая по камням, иной раз оказываясь над морем, и Гэбриэл замирал всякий раз, любуясь бесконечной водной гладью и восхищаясь безграничностью простора. В полдень на круче они с Гансом присели на нагретые весенним солнцем камни, чтобы передохнуть и перекусить; со стороны моря неторопливо надвигалась грозовая туча, и Гэбриэл, пока они отдыхали, не мог оторвать от неё глаз, настолько ему казалось это удивительным, даже чудесным… Когда туча разродилась лёгкой майской грозой, Ганс укрылся от неё под утёсом, Гэбриэл же напротив, вышел под дождь, раскинул руки, и от избытка чувств запел песенку Алисы. Она была на французском, которого Гэбриэл не знал, и французы животики бы надорвали, услышав, как он перевирает слова, но у него был абсолютный слух и эльфийское чувство ритма, и он очень красиво двигался, когда танцевал под дождём под собственное пение. Ганс смеялся, морща нос, пока наблюдал за ним. Он оказался прекрасным попутчиком; увлёкшись, Гэбриэл начал рассказывать ему про Алису, и Ганс слушал и выражал жестами и звуками своё отношение к рассказу, в целом сочувственно положительное. Заночевали они под каменным карнизом, в уютной пещерке, где судя по хворосту, следам огня и охапкам сухих веток и травы, ночевали часто. Ганс споро приготовил им обоим новые лежанки, покрыв свежие сосновые ветки травой и рогожей, после чего они перекусили и прилегли у огня. Гэбриэл, не смотря на усталость, долго лежал без сна, закинув левую руку за голову. Правая рука, хоть уже и без лубка, всё ещё покоилась в повязанной на шею косынке; она не болела, но прежние силы и ловкость к ней пока не вернулись. По совету Моисея, Гэбриэл каждую свободную минуту массировал её, сжимал и разжимал пальцы, осторожно, не напрягая запястья, чуть выше которого, если задрать рукав связанной Тильдой кофты, красовался чудовищного вида свежий шрам. Гэбриэл часто начинал безотчётно поглаживать и растирать руку от запястья до локтя; так и сейчас, глядя в звёздное влажное небо, и мечтая об Алисе, он гладил свою несчастную руку. Город он представлял, как замок: много коридоров, комнат, залов… Где-то в этих коридорах и залах он должен найти Алису. И в мечте он находил её, то так, то эдак… То тоскующей, то попавшей в беду, то мирно спящей и не подозревающей ничего… Предвкушать миг, когда они узнают друг друга, было до того сладостно, что он представлял его себе снова и снова, то так, то по-другому, не уставая и не пресыщаясь. Но, уснув, во сне увидел не Алису.

Иногда он видел подобные сны – редко, но они были такими яркими и сильными, что он переживал их, как реальные события, и запоминал навсегда. Мало того, если в таком сне он получал какое-нибудь увечье, то потом несколько дней ощущал реальную боль. В этот раз было то же самое… Гэбриэл был как будто не собой, а кем-то ещё, хорошо знакомым, даже родным. Он ехал верхом, в сопровождении каких-то людей, которые оставались для него смутными тенями, каким-то едва существующим фоном. Взгляд неожиданно фиксировал какие-то яркие детали: уши собственного вороного коня, чутко повернувшиеся на какой-то шум, перчатку на собственной руке, сжимающей поводья, из мягкой рыжей кожи, с надетым прямо на перчатку перстнем с гербом: меч, лилия и грифон. Такой же герб на одежде одного из спутников… И муторное чувство надвигающейся опасности.

– Говорил же я, – услышал он собственный голос, – не верю я этому вонючке!

– Чёртов засранец. – С чувством добавил Гарет, останавливая нервно дёргающего головой коня. – Я сразу подумал, что здесь что-то не то.

На поляну, лежащую на пути, наползал туман. Сумерки давно сгустились, хорошо ещё, что ещё почти полная луна уже взошла и освещала дорогу и окрестности.

– Может, мы просто заблудились? – Предположил Марчелло, но руки с рукояти кривой венецианской сабли не убирал.

– Да нет. – Сквозь зубы процедил Гарет. – Похоже на простую, добротную, заранее спланированную ловушку. Помните, этот священник… Он не вышел к позорному столбу; его вообще не было в деревне. Он помчался доносить. Мне его пакостная рожа сразу не понравилась.

– Вы думаете, что ловушку приготовил Драйвер?

– Уверен. Сыграл на моём тщеславии и желании навести здесь хоть какой-то порядок… Подослали ко мне этого поганца с жалобой на бандитов… Заманили сюда… Я и отказаться не мог – нас столько людей видели и слышали!

Конь под ним дёрнулся, всхрапнув и ударив копытами, кто-то из свиты закричал. Из тумана выскочило чудовище: кабан – не кабан, крыса – не крыса, собака – не собака, а кошмарная помесь всех трёх. Глаза сверкали красным, с клыков текла слюна, колючая шерсть встала горбом. Конь, не боявшийся ни матерых волков, ни крови, в один миг обезумел от ужаса, и Гарет едва успел спешиться; с ним вместе это смогли сделать Марчелло, два его оруженосца и пара кнехтов; остальных унесли куда-то в туман взбесившиеся лошади. Гарет, громко сматерившись, выхватил меч, и в следующий миг началось что-то невообразимое. Гарет и его люди оказались в кольце высоких фигур в чёрном, с закрытыми лицами, с ними были две твари с крысиными глазками и кабаньими клыками, а ещё – какое-то кошмарное существо, крылатое, с уродливым человекоподобным телом, но с когтистыми лапами на ногах, длинным и гибким, как плеть, хвостом и безумным женским лицом. Рот на этом лице был полон острых, как иглы, зубов, таких белых, что они светились в полумраке. Эта тварь камнем упала на одного из оруженосцев, Роберта, и мгновенно разодрала острыми когтями его лицо, шею и грудь. Гарет, заорав, прыгнул на неё, рубанул по узкой спине, но тварь оказалась быстрой, как мысль – швырнув окровавленное тело, взвилась в воздух. Марчелло схватился сразу с тремя чёрными, кнехты отбивались от чудовищ, второй оруженосец, Барнет Пресли, защищал спину Гарета… Но силы были неравны. Нападающих было много, нападение было спланировано и продумано. Гарет, хладнокровно просчитав шансы, принял решение убить как можно больше врагов, прежде чем они одолеют его. Жаль лишь, что на нём прервётся прямая линия Хлорингов…

Крылатая тварь схватила одного из кнехтов прямо за голову и взмыла вверх – человек корчился, дико вопя, всего несколько секунд, пока не захлебнулся и не затих – тварь отшвырнула его, и тут в её узкую грудину вонзилась тяжёлая стрела, исторгнув из неё хриплый каркающий вопль и ощутимо подбросив прямо в воздухе. Быстро взмахивая крыльями, она вцепилась в стрелу и мучительно, страшно застонала… Следующая стрела безжалостно впилась ей в глаз, и она молча рухнула, ломая ветки.

Подмога пришла в виде одного-единственного эльфа, чистокровного Ол Донна, высокого, почти как сам Гарет, с заплетёнными для битвы в длинную косу коричневыми волосами и двумя длинными, почти прямыми эльфийскими саблями в руках. Сверкая серебром и эльфийскими рунами, вившимися по клинкам и наносимыми алмазной пылью, сабли порхали в его руках так, что невозможно было уследить за ними. Эльф вступил в бой стремительно, молча, разбив нападающих и мастерски избавляясь от них в считанные секунды; со стороны казалось, что он сражается не с умелыми бойцами, а с неуклюжими детьми. Но, не смотря на помощь, с тварями оказалось справиться не так-то просто. У них оказались толстая шкура и полное презрение к боли; когда последняя из них наконец-то сдохла, проткнутая двумя мечами и тремя саблями, в живых остались только эльф, Гарет, Марчелло и один из кнехтов; не ранен оказался один эльф. Лелея укушенную чудовищем правую руку, Гарет обратился к эльфу на чистейшем эльфийском, благодаря за помощь. Эльф, подойдя, взял его руку, глянул.

– Нужен огонь. Рана, нанесённая каргом, очень опасна, человек от неё умрет в тот же час, ты можешь умереть от неё за пару дней, Виоль Ол Таэр.

– Откуда ты моё эльфийское имя знаешь? – насторожился Гарет.

– Кто его не знает, сын Лары Ол Таэр? – Эльф смочил платок из своей фляги, протёр рану, и боль стала тише, кровь унялась. Марчелло развёл огонь, и эльф, велев ему заняться ранами кнехта, начал нагревать в огне серебряный кинжал.

– А мне как тебя называть? – Гарет догадался, что хочет сделать эльф, и нервно сглотнул.

– Терновник.

– Я твой должник, Терновник. Если бы не ты…

– Да, живым бы ты отсюда не ушёл. – Без ложной скромности согласился эльф. – И опасность ещё велика. У меня есть в связи с этим пожелание.

– Какое?

– Я хочу напроситься к тебе в гости. Я бродяга, у меня нет своего угла. А иногда хочется пожить в комфорте.

– Будь моим гостем, сколько пожелаешь. – Гарет не сводил взгляда с лезвия, и сердце против воли забилось сильнее, а на лбу выступила испарина. Эльф выпрямился.

– С благодарностью принимаю твоё приглашение.

Гэбриэл вскрикнул, вскидываясь, когда раскалённое лезвие прижгло рану, часто задышал сквозь стиснутые зубы, застонал – и проснулся. Ганс тоже проснулся, встревоженный, вглядывался в его лицо. Гэбриэл несколько секунд смотрел на него, приходя в себя и становясь самим собой, потом, сильно и глубоко переводя дух, произнёс:

– Сон… страшный. Всё в порядке. Всё нормально.

Рука болела так, словно её в самом деле прижгли, как раз там, где у него был собственный шрам. Гэбриэл переживал сон, продолжая глубоко и взволнованно дышать. Естественно, помнил он не всё – больше ощущения, чувство обречённости, гнев, боль… И облегчение от того, что всё позади.

На рассвете они позавтракали и отправились дальше. В обед им пришлось прятаться в кустах от нескольких всадников, и потом менять тропу, но эта тревога оказалась скоротечной. Ганс знал округу, как свои пять пальцев, и легко миновал опасные тропы и окрестности Найнпорта и пригородов; к вечеру второго дня они вышли на скалы над Эльфийской бухтой, и Гэбриэл вскрикнул от неожиданности, сердце сильно забилось: перед ним был маяк Таурина, огонь которого все эти десять лет дразнил и манил его! Отсюда, с другой стороны бухты, он казался маленьким, игрушечным, и очень светлым – как все местные эльфийские строения, он был сложен из золотистого известняка. Прежде Гэбриэл гадал и так, и эдак, пытаясь понять, что это за огонь, но и помыслить не мог, что это такое на самом деле! Детский восторг охватил его: сколько он мечтал, страдал и гадал об этом маяке, и вот – смотрит на него, и может, если только захочет, отправиться к нему – больше ничто его не остановит!.. Кроме, разве что, мыслей об Алисе и Иво. Они с Моисеем обсуждали возможность для Гэбриэла добраться до Гранствилла через эльфийские земли, но Моисей слышал, что эльфы неохотно принимают у себя полукровок, и очень негативно относятся к пришлым полукровкам, которые пытаются осесть у них. Эльфы в самом деле относились к полукровкам настороженно. Эльфийские женщины рожали редко и мало, и эльфы видели в полукровках угрозу себе, как народу; они охотно брали полукровок, воспитанных в эльфийской земле, на эльфийских традициях, в качестве слуг или помощников, но если девушка полукровка, к примеру, беременела не от эльфа, а от такого же полукровки, то её настоятельно просили покинуть эльфийское побережье. Эльфийских кватронцев принимали гораздо охотнее, и особенно лояльны эльфы были к детям эльфийской матери – как и евреи, они считали, что именно мать определяет расу. Детей эльфийской матери звали эльфинитами и считали практически равными в правах с эльфами; но человеческих эльфинитов на Острове, кроме детей Лары Ол Таэр, вообще не было. Эльфиниты от союза эльфийки и полукровки могли бы появляться куда как чаще, но эльфы мужчины крайне ревниво относились к тому, что эльфийки откровенно предпочитают им полукровок, и встречали каждого потенциального конкурента в штыки. Всех этих нюансов Моисей, конечно же, не знал, но одно мог Гэбриэлу сказать сразу: не факт, что эльфы позволят ему поселиться у себя, и вообще примут радушно. Гэбриэл почему-то нисколько этому не удивился. Он с раннего детства привык думать, что эльфам он не нужен так же, как не нужен и людям, что эльфы высокомерны, бездушны и жестоки, и не горел желанием отправиться к ним за помощью абсолютно.

И всё же он смотрел на далёкий эльфийский берег не без ностальгии и затаённой тоски. Сколько он в своё время думал о своих родителях! Вне себя от обиды и гнева, он в то же время частенько мечтал о том, что они не отказались от него. Что его эльфийский отец просто ничего о нём не знает, и возможно, ищет его. Что его мать… Но мысли о матери всегда были для него слишком болезненными и тяжёлыми. Почему-то даже просто почувствовав, что вот-вот начнёт думать о ней, Гэбриэл впадал в состояние какой-то тяжёлой, муторной тоски. Особенно после того, как осознал, что она могла и не быть бездушной шлюхой, а вполне могла быть одной из рабынь Садов Мечты… И всё же, сидя рядом с Гансом под защитой камней и корявых сосен, Гэбриэл невольно начал мечтать о том, что встретит свою мать, и та узнает его по какой-нибудь примете… Ну, к примеру, он – копия своего отца, и она мгновенно это поймёт, и догадается, что он – её сын… И каким-то чудом окажется, что она вовсе его не бросала, не отказывалась от него, а его просто похитил Хэ, после чего она не переставая искала его все эти годы. Надо сказать, история Гийома и Бьянки сильно подстегнула его фантазию! Гэбриэл сочинял про себя истории не хуже и не менее закрученные и романтичные. Так ему было просто интереснее жить.

Наблюдали они с Гансом за причалом: несколько досок на высоких сваях, шест с фонарём, домик в отдалении, убогий, покосившийся, возле которого сохли сети и висели под навесом длинные ожерелья сохнущей рыбы; у причала покачивалась длинная лодка с высокими бортами. Бухта была маленькая для морских судов, сюда заходили только рыбаки. Долгое время эту бухту караулили люди Драйвера; Моисей об этом знал, но знал он так же и о том, что вот уже несколько дней, как соглядатаи ушли. Но Гэбриэла он об опасности предупредил, и тот чутко прислушивался к своей интуиции, которой за годы в Садах Мечты научился доверять безоговорочно.

Но она спала – здесь было мирно и покойно в этот вечерний час. Облака, неслыханно-кучные, обширные, медленно и неотвратимо трансформировались, и Гэбриэл, затаив дыхание, следил за этой трансформацией. Как и Алисе, ему, столько лет лишённому этой возможности, не надоедало смотреть на бесконечно разный мир, наслаждаясь его безграничностью. Он рассказал Гансу, как жил в Садах Мечты, в самых общих чертах, почему-то ужасно стесняясь рассказать, что именно он там делал и кого представлял из себя. Так, отдельные моменты и основные порядки и ограничения… Рассказал, как боролся с другими полукровками и даже с животными.

– Это мне здорово помогло. – Признался не без гордости. – Ежели б не эти тренировки, хрен бы я справился со стражниками в Галерее. – И Ганс кивал, печально и задумчиво. Гэбриэлу очень хотелось бы знать, кто такой сам Ганс, как он очутился у Моисея, как жил до этого… Но Моисей этого не знал, Ганс молчал, и не хотел учиться писать, качая головой и улыбаясь – хранил свою тайну.

– Если бы не Иво и Алиса, – сообщил ему Гэбриэл, доедая пирог с вишней, заботливо уложенный в дорожную сумку Тильдой, – я остался бы с вами. Если бы вы были не против, конечно. Мне впервые в жизни было так хорошо. Я даже не думал, что так бывает… Теперь я знаю, как нам будет хорошо вместе с Алисой, как мы будем жить, как у нас всё будет. Я обязательно книгу найду, про Бьянку, и Алиса мне будет читать по вечерам, вот как вы. А потом и другие книги, такие же интересные.

Был уже поздний вечер, стремительно превращающийся в ночь, когда Ганс вскочил и указал на море, где у входа в бухту появился чёрный силуэт небольшой морской шхуны, на мачте которой горел огонёк. Второй огонёк, поменьше, двигался туда-сюда, потом вверх и вниз, и снова туда-сюда… У Гэбриэла сильно забилось сердце. Но прошло довольно много времени, пока он увидел, наконец, шлюпку, подплывающую к причалу, и они с Гансом побежали вниз.

На дощатой пристани пришла пора прощаться. Гэбриэл показал письмо Моисея капитану, который лично, в сопровождении двух матросов, приплыл за ним, и совсем не походил на еврея, и Гэбриэл и Ганс молча, но крепко, от души, обнялись. Ганс дал Гэбриэлу амулет: простенькое серебряное колесо, украшенное рунами. Гэбриэл надел его на шею, и сказал то, что постеснялся сказать Тильде:

– Передай Моисею и Тильде, что я их очень люблю и никогда не забуду. Береги их! – И Ганс кивнул, крепко пожав ему руку. Через пару минут, когда капитан дочитал письмо и кивнул матросам, шлюпка отчалила, и Ганс остался на причале, в тусклом свете фонаря.

Лодку сразу же начало сильно качать, и Гэбриэл, впервые очутившийся не на твёрдой поверхности, упал на лавку и вцепился в борт руками, едва не поддавшись панике. Капитан, которого, не смотря на широкое лицо, рыжую бороду и веснушчатые руки, звали Исраэлем, засмеялся:

– Впервые на море? – И Гэбриэл, сглотнув и бледно улыбнувшись, кивнул. Но главное испытание ждало его впереди: пришлось подниматься на борт шхуны под названием «Морская дева» по веревочной лестнице! Это стало для Гэбриэла нешуточным испытанием на прочность, но он справился, стиснув зубы и отринув страх – ну, как эта верёвка под его тяжестью оборвётся?! Ведь он был на голову выше самого высокого матроса, и уж точно тяжелее, да и нога ещё сильно болела! И как эти матросы, не обращая никакого внимания на бешеную качку, так ловко со всем справляются?! В каюте Гэбриэлу стало по-настоящему дурно; он мечтал посмотреть на море, но организм имел свои планы, и Гэбриэл пролежал в каюте почти всю ночь. Впрочем, полукровке оказалось проще привыкнуть к качке; он даже не воспользовался тазиком, который ему, посмеиваясь, оставил матрос, и уже к обеду выполз на палубу, бледный, кислый, но вполне здоровый. Капитан подошёл к нему и поинтересовался здоровьем Моисея.

– Старый упрямец, – весело сказал он, – мог бы жить в столице, или, если так хочется уединения, в её окрестностях, и иметь хороший доход со своих микстур и мазей! А какой он лекарь, я тебе скажу, какой-таки он лекарь! Такой лекарь мог бы лечить саму королеву, чтоб я так жил!

– Он меня от смерти спас. – Гэбриэл, немного стесняясь, – всё-таки он никогда ещё вот так не общался с посторонними! – постарался быть вежливым и общительным (как он это пока что понимал). Ему по-детски хотелось, чтобы его принимали за обычного человека, который всю свою жизнь жил так же, как все, был обычным, был со всеми на равных. Капитан «Морской девы», дальний родственник Моисея, оказался весёлым, спокойным и разумным человеком, и Гэбриэл не встретил с его стороны ни предвзятости, ни презрения, ни скрытой или явной агрессии, которые всегда ожидали полукровку при общении с людьми. Он охотно рассказывал Гэбриэлу о местах, мимо которых они плыли: южная оконечность Нордланда, мягкие округлые меловые холмы, поросшие вереском и ковылём, никаких деревьев, только холмы, травы и овцы, много, много овец, да валуны, гигантские, одиночные и сложенные в виде примитивных каменных коробок, в которых, по словам капитана, жили когда-то дикари, населяющие эти места, пасущие здесь своих овец из года в год, из века в век.

– А ещё говорят, – говорил он, – что здесь была война между эльфами и драконами, и что именно после неё здесь всё превратилось в пустоши, а эти валуны – оплавленные остатки эльфийских дворцов и крепостей.

– Чё, правда?! – Поразился Гэбриэл. – А драконы, они того, какие?! – И капитан прочёл ему целую лекцию о драконах, какими их представляют в Европе, что о них думают евреи, и как их представляют здесь, в Нордланде.

– Я таки думаю, что здесь они могли бы и быть, почему нет?.. По дороге сюда мы с Мойше слышали, что здесь можно встретить живого эльфа, и смеялись, как дети. Но прибыли на место, и смеяться стало не над чем, кроме собственной глупости. Теперь, когда я слышу разговоры о феях, гномах и драконах, я не смеюсь, таки нет. Но как выглядят местные драконы, я не знаю.

– Вот бы посмотреть! – У Гэбриэла загорелись глаза. Но капитан его энтузиазма не разделял. Ему почему-то посмотреть на дракона не хотелось.

А холмы всё не кончались, так же, как и валуны, и овцы. Кстати, капитан страшно удивил Гэбриэла, сказав, что качки вовсе и нет, так, лёгкая зыбь, и что то, что Гэбриэлу кажется гигантскими волнами – вообще не волны, а всего лишь рябь на воде. И последующие несколько часов Гэбриэл, сидя на палубе в тени большого паруса, делил своё внимание поровну между облаками и холмами, или свешивался с борта и смотрел на пенные волны от носа судна, которые одни выдавали, как быстро движется корабль – с палубы казалось, что он неторопливо скользит вдоль однообразных берегов. Развлёк его и даже немножко ошеломил встреченный ими большой морской корабль с фигурой единорога на носу. Капитан, приветствовавший этого монстра, сказал Гэбриэлу, что это один из кораблей Хлорингов, личный корабль герцога Элодисского. Гэбриэл долго провожал его глазами: корабль был больше, чем «Морская дева», с целым букетом парусов, от больших до самых маленьких, изящный, быстрый… Красивый, да.

Гарет хотел найти тело хоть одного монстра, чтобы показать отцу, но, как и говорил наместник Таурина, отыскал только крыс, воняющих падалью так, словно сдохли они не сегодня и даже не вчера. А вот на месте убитой крылатой твари его ждал жутковатый сюрприз: труп девушки-полукровки, красивой, с каштановыми волосами и широко раскрытым зелёным глазом – из второго торчала стрела. Тело девушки покрывали синяки и кровоподтёки, особенно в паху и на груди, но рана, помимо стрел эльфа, была одна: на шее, на самой сонной артерии.