Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Спасибо… – Чуть не плача вновь от благодарности. Доброта этих людей лечила и оживляла его душу лучше любого лекарства; он не знал, как сможет отблагодарить их за всё это? У него ничего нет, он никто, да ещё и опасен для них! И как же врал Хэ, когда говорил, что люди ненавидят их, что они в опасности вне Садов Мечты! Ублюдок… Вновь ненависть всколыхнула душу, но тут же и ушла, душа нежилась в тепле и заботе, и не хотела помнить зло.

Снаружи сгустились сумерки; от открытого окна потянуло вечерней прохладой, такой блаженной, такой забытой. Тильда убрала посуду, вытерла стол, поставила на него лампу со свечой внутри, и Моисей выложил на стол огромную книгу. Они вновь сели, и Моисей, открыв книгу почти на середине, начал читать историю о прекрасной Бьянке Кастильской и Гийоме Бургундском. Как Гийом, охотясь на волшебного вепря, заехал в дикие места, был ранен, с трудом добрался до озера и упал на его берегу, истекая кровью, а прекрасная Бьянка в этот самый день приехала на озеро со своими слугами и служанками, и нашла раненого. Раненый был в цветах вражеского дома, и слуги советовали убить его, но Бьянку тронули красота и благородство молодого рыцаря, и она перевязала его раны и увезла в свой замок, где ухаживала за ним, пока он не очнулся. Увидев красоту девушки, потрясённый её милосердием, и умом, и умением говорить, Гийом влюбился в неё без памяти, но скоро узнал, что она дочь врага его герцога. Честь и долг вступили в яростную борьбу с любовью… На этом интересном месте Моисей прервался, сказал, что уже темно, и пора спать, особенно Гэбриэлу, который только-только начал выздоравливать.

Гэбриэл словно очнулся после зачарованного сна – так живо он переживал повесть, так погрузился в виртуальный мир, так ярко представлял себе персонажей! Гийом был совсем как он, Гэбриэл, а Бьянка – она похожа была на Алису, такая же прекрасная, такая же умная и образованная… Не удивительно, что Гийом в неё влюбился, уж он-то, Гэбриэл, знал, как это бывает! Моисей пообещал, что завтра после ужина он продолжит чтение, и Гэбриэлу пришлось послушно лечь, после чего его укрыли, Тильда поцеловала его в лоб и погасила огонь. За лестницей, у другого окна, спал Ганс, а Тильда с Моисеем ушли наверх, каждый в свою комнату. Всё стихло. Гэбриэл, возбуждённый услышанным, ещё переживал за Гийома и Бьянку: как-то у них всё обойдётся?! – с этих влюблённых мысли, естественно, перекинулись на Алису… Ей бы рассказ понравился! Это была последняя осознанная мысль – Гэбриэл уснул, ещё успев ощутить, что Мика вновь устраивается у него на груди.

Гарет и его люди некоторое время обсуждали, как доставить пленников в деревню – верхом, или подождать телегу? Была опасность, что кто-то из них сбежит, кватронцы были дерзкими, наглыми и сильными. Марчелло предложил способ, который видел на востоке: жердь с поперечными палками, к которым привязывали руки и шею, попарно, и кнехты принялись за работу. Вепрь жадно рассматривал всё вокруг: молодую траву, пробивающуюся сквозь прошлогодний мусор, пчёл и первых бабочек, нежные крокусы. Ему было дико: его собираются убить, а всё вокруг нисколько не изменилось, было таким обычным, ярким, весенним! Интересно, чувствовали ли то же самое те, кого убивал он?.. Вепрь не жалел о том, что делал, но признавал справедливость происходящего. Только вот менее страшно и тошно от этого не становилось. Смерть на колу была мерзкой, грязной и очень долгой, уж он-то знал. Может, удастся сбежать?.. Но устройство, сооруженное по совету Марчелло, убило в нём всякую надежду.

День, хоть и весенний, выдался солнечным и жарким. Вепрь, ковыляя среди своих подельников, то и дело оказывался на грани беспамятства, так плохо ему было. То и дело его рвало, тяжело, желчью – в желудке больше ничего не было. В деревне Луговой он кисло смотрел на то, как радуется женщина, которой вернули сына, и про себя ненавидел её: это из-за неё и таких, как она, их действия здесь считают такими уж преступными. А что они делают?.. С ними самими в прошлом, между прочим, эти же самые люди поступали ничуть не лучше, даже хуже! С ними, значит, можно, и это никакое не преступление, а с их щенками нельзя?! Это с какого ж хрена?! Те, кто мучил и убивал их, идут себе потом домой, посвистывая, а за этих грязных дайкинских щенков его, Вепря, посадят на кол?!

Чем ближе был Грачовник, тем отчётливее Вепрь понимал, что умирать не хочет. При мысли о коле, разрывающем его внутренности, ему становилось так жутко и тошно, что он шёл на автопилоте, не видя ничего перед собой и то и дело сотрясаясь от пустых спазмов – не было больше даже желчи. Понимал Вепрь и то, что его подельникам так же страшно и тошно, как и ему самому; и что кто-то из них, как только начнётся казнь, обязательно заговорит в надежде на спасение или даже на быструю смерть. Поэтому, как только с ними поравнялся один из конных кнехтов, Вепрь прохрипел:

– Эй, как там вас… с сиятельством говорить хочу.

– Ты, тварь! – Ахнул сзади кто-то из его уже бывших приятелей, но Вепрь не обернулся. Каждый сам за себя и все за Хозяина – так его учили?.. А теперь к чёрту и Хозяина. Теперь Вепрь только сам за себя.

– Чего тебе? – Гарет подъехал, сдерживая горячего вороного жеребца, который переминался и с храпом грыз удила, кося на Вепря огненным глазом.

– Я расскажу всё, что хочешь знать. – Ответил Вепрь. – Я много знаю про Хозяина и Красную Скалу, тебе интересно будет. Если жить оставишь.

– Скажем так. – Подумав, предложил Гарет. – Если я услышу от тебя что-то в самом деле полезное, жизнь я тебе, возможно, оставлю. Но если вся твоя болтовня гроша ломанного не стоит – за готовность отвечать, так и быть, умрёшь быстро. Устраивает?

– Да.

– Мы тоже кое-что знаем! – Возроптали его подельники. – Эй, сука, Вепрь, ты сука, понял?!

– Лучше быть живой сукой, – пробормотал Вепрь, – чем дохлым псом.

Его отвязали и даже дали пить, после чего они с Гаретом отошли на холм, с которого хорошо видны были местный замок, больше похожий на простой добротный каменный дом, Фьяллар и мачты кораблей в порту. Грачовник был последним большим портом перед Июсом, где могли швартоваться большие морские суда вроде «Единорога», и мачты образовали целый лес. Удобная была позиция: видеть их могли все, подслушать – никто.

– Твой хозяин – Драйвер? – Спросил Гарет, постукивая по бедру хлыстом.

– Он самый. – Прохрипел Вепрь, то и дело осторожно двигая шеей: левая половина головы, шея и даже левое плечо болели и тупо ныли, а левое ухо ничего не слышало, в нем что-то глухо шумело и при движении пощёлкивало.

– Сколько вас у него?

– Смотря кого нас. Тех, кто Семьёй называется, три десятка, а стражи – когда как.

– И что вы для него делаете?

– Всё, что прикажет. Долги собираем, запугиваем, убиваем. На кого укажет, к тем приезжаем, громим дом, сараи поджигаем, баб, детей трахаем. Что Хозяин велит, то и делаем.

– Дикая Охота – тоже по его приказу?

– Да. Чтобы шибче боялись и не расслаблялись.

– Откуда он вас берёт? Где он набирает столько полукровок и кватронцев?

– В Садах Мечты, где же ещё?..

– И что это такое: Сады Мечты?

– Сдаётся мне, – одной стороной рта усмехнулся Вепрь, – что кое-что интересное я тебе всё-таки расскажу… – И рухнул без чувств. Гарет от души и очень грязно выругался, повернулся к Марчелло:

– Он вообще-то очнётся? Говорить будет?

– Будет. У него сотрясение мозга, от души вы его приложили, патрон. – Марчелло, который тоже хорошо помнил Анжелику, никакого сочувствия к Вепрю не пытал. – Положим его в прохладное местечко, обольём водой, и он придёт в себя. Ему гораздо лучше, чем бедной бамбине Анжелике, гораздо!

– Я хочу спросить его про брата. – Тихо признался Гарет. – Он может что-то знать… Должен, обязан что-то знать! – Он, сощурившись, посмотрел на остальных пленных. Те, безумно уставшие и от жары, и от страха, и от долгого пути пешком, сидели угрюмые, опустив глаза в землю.

– Что приуныли? – Спросил Гарет, пройдясь перед ними. – Вы бы потешили себя, вспомнили бы, как беззащитных детишек гоняли и глумились над ними, глядишь, полегчало бы! Здорово, наверное, смотреть, как им страшно, как они мучаются, плачут? Я вот теперь тоже… потешусь. – На самом деле Гарету было жутко от того, что он собирается сделать, и он изо всех сил накручивал себя, вспоминал Анжелику, убеждал себя, что он обязан заявить о себе, как о жестоком правителе, и прежде всего это будет его послание Драйверу. Мало помогало. «Тебе герцогством править. – Убеждал он себя. – Придётся и казнить, и пытать даже, привыкай!». Нет, убивал Гарет, не дрогнув, но то в бою, а казнь – это… Палачей воины презирали, для палачей даже название было… нецензурное, и очень пакостное. Если воина сравнивали с палачом, это было оскорбление из тех, что смываются кровью и больше никак.

Как Гарет ни крепился, и всё же его вырвало. Хорошо хоть, он успел как бы невзначай переместиться за угол сарая, у которого происходила казнь! Местный барон, встретивший Хлоринга с выражениями фальшивого восторга, созерцал происходящее со смесью испуга и сомнения, но заступиться или как-то вмешаться не посмел. Хотя Гарет не сомневался: он знает. Знает, и кто это, и откуда. «Как же этот дрищ ухитрился взять здесь такую власть?! – Не переставал поражаться Гарет, имея в виду Драйвера. – Чем он их взял, он же дерьмо полнейшее, отец же рассказывал, а отец ошибаться не мог! Кто стоит за ним, ЧТО стоит за ним?».

Местным жителям, присутствовавшим на казни, было подробнейшим образом рассказано, что такое Дикая Охота, перечислены её преступления, и обещано, что если появится кто-то подобный и возьмётся за то же самое или подобное, его (их) ждёт такой же финал. Вепрь, как и обещал Марчелло, очнулся и тоже смотрел на казнь. Его трясло; вся левая сторона его лица распухла, глаз заплыл и стал красным от лопнувших сосудов, голова болела уже вся. Но хуже всего было ему от того, что происходило на его глазах. Вепрь смотрел, как насаживают на кол его бывших приятелей, как они дёргаются, орут и хрипят, как дёргаются их ноги и глаза вылезают от боли, и его тошнило и то и дело рвало желчью. При этом он дико радовался, что избавил себя от этого, жадно дышал, неимоверно страдал, хотел убраться подальше и больше ничего не видеть, боялся, что Хлоринг передумает и следующим будет он, и от всех этих чувств его била крупная дрожь. Тряслись, казалось, даже внутренности. Казнимых рвало кровью, кто-то из них натужно просил, чтобы его добили, таким голосом, что Вепрю хотелось зажать уши руками, но он был связан и вынужден терпеть. Колья с казнёнными установили вдоль дороги перед воротами в город, там же поставили и пики с головами. Местный писарь написал дощечку с перечислением преступлений казнённых и приговором графа Гранствиллского; вдобавок, к преступникам был приставлен человек из местных, который неграмотным должен был рассказывать всё устно. Одного из его приятелей, Хвата, не казнили с остальными. Его кастрировали – при чём орал он даже громче, чем те, кого посадили на кол, – выкололи глаза и отрубили пальцы на руках. И в таком виде Гарет отправил его в Редстоун, с сообщением о том, что он, граф Гранствиллский, Июсский и Ашфилдский, наконец-то выловил и уничтожил Дикую Охоту, которая принесла столько зла местным жителям, и призывает барона Драйвера порадоваться этому вместе с ним. У себя в каюте Гарет напился вдрызг и проспал – а точнее, впал в кому, – до следующего полудня. Всё это время «Единорог» не трогался с места, капитан ожидал команды графа. Проснулся Гарет злой, с больной головой и в поганейшем настроении, и сорвал его на всех, кто попался под руку – на Марчелло, на капитане и на Роберте. И отправился допрашивать Вепря.

Тот за ночь слегка отдохнул, пришёл в себя и приободрился. Казнь закончилась, а он жив… И то, что всё у него болит немилосердно, если вдуматься, только лишнее напоминание о том, что он жив. Он охотно рассказал Гарету о том, что такое Сады Мечты, где они находятся, что там происходит, откуда попадают туда дети, что там с ними делают – всё. Знал Вепрь и про проход в Редстоун из дома Барр – проложенный через цепь естественных пещер в скале, на которой стоял замок. На вопрос Гарета, не видел ли он в Садах Мечты кого-либо, похожего на него, Вепрь пожал здоровым плечом:

– Не приглядываюсь я к ним… Вроде, Гор на тебя похож, такой же здоровый, но глаза у него вроде другие… Да чёрт его знает! Я же двенадцать лет, как в Семье, в Садах бываю только во время нового Привоза, новых девок помацать. А Гор этот там лет десять, не больше.

Гарет, дрогнув, сломал в пальцах печенье, которое бездумно крутил, слушая Вепря. Мрачно взглянул на него, соображая. Информация о Садах Мечты стала для него шоком; он даже порадовался, что оставил Марчелло снаружи, и тот не слышал ничего. Если брат был там, об этом никто знать не должен, ни одна живая душа! Никто!!! И особенно – отец. А Вепрь… И зачем Гарет пообещал сохранить ему жизнь?.. С другой стороны, отпускать ведь он его не обещал, верно?..

Не прошло и двух дней, как Гэбриэл попытался встать. Силы стремительно возвращались к нему, рана на ноге затягивалась. Доброе отношение и непривычные забота и уход помогали юноше даже сильнее, чем компрессы и лекарства. Если бы не неотвязные мысли об Иво и Алисе, не страх за них, он был бы счастлив. День, когда он смог встать и, хромая, выйти из башни, стал особенным днём, который Гэбриэл запомнил на всю жизнь. Это был день первого майского полнолуния, великий праздник Старших Народов Острова. В этот день всегда стояла великолепная погода, он был полон света, звона и особой, волшебной прелести, которую ощущают даже самые грубые натуры. Ганс помог Гэбриэлу надеть штаны и сапоги, в которых тот бежал из Садов Мечты, почищенные и приведённые в порядок заботливыми руками Тильды, а рубашку, только что сшитую Тильдой и пахнущую свежестью чистого белья и лавандой, Гэбриэл надел сам, переждав головокружение, напавшее после возни с сапогами. Ганс поддержал его, когда Гэбриэл выпрямился, но тот уверенно шагнул к двери, только чуть опершись здоровой рукой о косяк. Дверной проём притягивал его, как магнит. Завешенный колеблемой слабым сквознячком ажурной тканью, он мерцал изумрудно-золотым мерцанием, за ним слышались шелест листвы, птичье пение, куриное бормотание… За ним была жизнь и свобода! Откинув полог, Гэбриэл шагнул на крыльцо.

Мир, ради которого он рисковал жизнью и столько выстрадал, был прекрасен. Прекрасен был затеняющий двор клён, изумрудные листья которого пронизывали солнечные лучи; прекрасно было синее, без единого облачка, небо; прекрасен был цветущий и благоухающий сад, полный пчелиного золотого звона, прекрасны были набравшие цвет кусты сирени и дикой розы, жасмина и бузины. Прекрасны были куры, горшки на кольях и доски, лежавшие у большого сарая так давно, что между ними проросли прекрасная крапива и акация. Склон холма, на котором стояла башня, порос мелкой кудрявой травкой. На травке паслись гуси с писклявыми гусятами, и это тоже было прекрасно. Ароматы свободы, все до единого, даже запах навоза из близкого хлева, кружили голову. И прекраснее всего были холмистые дали, видные с этого склона, поросшие ивняком, клёнами и берёзами, синеющие к близкому горизонту, на котором призраками вставали меловые холмы эльфийского побережья… Гэбриэла охватило столько эмоций сразу, что это было даже больно. Он сел на крыльце, опершись о косяк, и смотрел, дышал, впитывал в себя звуки, запахи, пляску теней и солнечных бликов, синеву неба, широту пространства… Мика – маленький ночной воин, – запрыгнула ему на колено, осторожно, не касаясь раны, словно зная о ней. Заурчала, легко покалывая колено когтями, и её урчание, а может, и эти уколы, вернули Гэбриэлу чувство реальности, расслабили узел в груди, в который сплелись все его чувства, и позволили, уже не задыхаясь в муке, просто наслаждаться происходящим.

С этого дня выздоровление его пошло просто семимильными шагами. Будучи практичнее и просто сообразительнее Иво, Гэбриэл постарался всё это время посвятить получению информации. Что такое деньги, как следует с ними обращаться, как общаться с людьми, чего избегать, чего опасаться, чего ни в коем случае не делать… И чем больше он узнавал, тем сильнее становился его страх за Алису. Она и Иво – они же, как младенцы, ничего не знают, не умеют, в дурацких крестьянских тряпках, поди, бежали! Он ждал вестей от друзей Моисея с напряжением и страхом, но и с надеждой. А пока ждал, уже старался помогать Гансу и Тильде, не смотря на то, что рука ещё была в лубке, и вдобавок, он сильно хромал. Порой они его почти силой прогоняли на берег ручья, текущего под холмом, и тогда Гэбриэл просто сидел в зарослях ветлы и мать-и-мачехи, любуясь чистейшей родниковой водой, весело струящейся по известняковому руслу. В воде, напоминая о детстве, юрко шныряли маленькие рыбки и головастики, над водой зависали стрекозы с хрустальными крылышками, стаями скапливались на прибрежной грязи оранжевые и голубые мотыльки, высасывая влагу. Обманутые тишиной, на плоские белые камни выползали лягушки, моргая золотистыми, с поволокой, глазами… Порой Гэбриэл замечал плывущую норку или осторожную цаплю, а если тишина была достаточно долгой, в ближнем лесу начинала выводить свою нежнейшую мелодию флейта иволги. Гэбриэл снимал рубашку и позволял солнцу ласкать свою бледную кожу, столько лет лишённую настоящего, живого тепла… Тильда поначалу переживала, что с непривычки он обгорит, и мазала его сметаной, но кожа полукровки мигом приспособилась к новым условиям. Лёгкий золотистый загар покрыл его за несколько дней, а главное – на лице, загоревшем и поздоровевшем прямо на глазах, вдруг возникли веснушки, такие трогательные, и так смягчившие его строгую правильную красоту! Ресницы выгорели, и тёмные глаза благодаря этому приобрели бархатную мягкость, лицо округлилось, стало моложе и проще, земное, и очень похожее на лицо того мальчика, прямодушного и ласкового, которого когда-то полюбила маленькая Алиса. Он много мечтал в эти дни… Сидя у воды, работая во дворе или укладываясь спать, он мечтал, как найдёт Алису и Иво, как они найдут в лесу вот такое же прекрасное и спокойное местечко, и будут жить там, счастливые, безмятежные. Построят дом… Или найдут свободную башню вроде этой – почему нет? – Алиса будет хлопотать по дому, а он – охотиться, рыбачить… Заведут корову, обязательно – лошадей, посадят яблони и вишни… И был счастлив предвкушением счастья. Сейчас ему не нужно было больше абсолютно ничего. Гэбриэл не хотел ни славы, ни богатства, ни приключений – достаточно было с него побега. Измученная душа его ждала простоты и покоя. По вечерам он жил приключениями Гийома и Бьянки, которые были самым безжалостным образом разлучены, и не имели возможности даже послать друг другу весточку, но хранили друг другу верность, не смотря на происки родителей и клеветников. А тем временем их герцоги, подстрекаемые бесчестными интриганами, вняв самой чёрной клевете, изготовились идти войной друг на друга, и в первой же битве встретились родной брат Бьянки и Гийом… Вот это был момент! Моисей прервался самым жестоким образом на моменте, когда они скрестили копья, и вдруг Гийом узнал гербы. А ведь тем временем Бьянка подслушала разговор клеветника и узнала, что война начата без всякого повода! И что на герцога, которому служит Гийом, готовится покушение! И терзалась, бедняжка, не зная, как быть – не было ни одной души, которой она могла доверить тайну, и её саму вот-вот должны были отправить в монастырь по наущению бесчестного священника, который воспылал к ней преступной страстью и захотел сделать своей пленницей и наложницей… А брат и отец на войне! А дядя и есть тот самый клеветник, и потакает священнику! Гэбриэл не мог заснуть, ворочаясь и терзаясь судьбой несчастной Бьянки. Да и Гийом в страшной опасности – он-то знает, что это брат любимой, а тот ничего не знает о Бьянке и о нём! Убить родного человека Бьянки невозможно, а брат вполне может прикончить не защищающегося Гийома! Ему-то что! Вот положение… Гэбриэл вздыхал, терзаясь мучениями книжных героев, и обижался на коварного Моисея. Мог бы хоть про конец поединка прочитать!

И где-то в сердце грелась и зарождалась мечта… Пока слабая, неназойливая, такая… нереальная. Мечта о рыцарстве, о сражениях. О мече в руках, о верном коне. И о смертельном поединке с Хэ. Поднять забрало, нанося последний удар, и сказать… Но так много было, что сказать, что как-то неподходяще это было для боя и последнего удара, и Гэбриэл, хоть и наивен был ещё сверх всякой меры, был достаточно умён и практичен, чтобы это понимать. Он просто оживал, отдыхая от пережитых ужасов, отвыкая от Садов Мечты и готовясь к новой жизни, наслаждаясь каждым мгновением.

Глава пятая: Город Мёртвой Королевы

Гарет уже совсем было собрался отдавать приказ отчаливать и плыть в Блумсберри, но его задержал неожиданный посетитель. На борт «Единорога» поднялся его высокопреосвященство, кардинал Стотенберг. Скрывая недоумение, неловкость и даже тревогу, Гарет встретил его, как подобает, демонстрируя прекрасные манеры и лоск, усвоенный в Европе. Стотенберг был для него загадкой. Гарет знал, что они дружили с принцем Элодисским, что отец отзывался о нём с уважением и не без восхищения, но в политике не было друзей, и этому Гарет тоже успел научиться в Европе.

– Много наслышан о сыне своего старого и глубокоуважаемого друга, – сказал Стотенберг, усаживаясь в кресло в каюте Гарета, – и давно хотел повидать. Вы не почтили Элиот своим визитом, и я дерзнул сам повидаться и познакомиться. Не помешал никаким вашим планам?

– Что вы, это большая честь, я польщён. Это первое моё знакомство с высокопоставленным вельможей в Нордланде.

– Я здесь скорее, как частное лицо. Я навещал его высочество перед Рождеством, и остался и рад, и удручён одновременно. Рад тому, что болезнь не одолела его, и он избежал наихудших последствий удара. Удручён тем, что горе совсем сломило его дух. Тиберий и все, кто искренне любит его высочество – среди них и ваш покорный слуга, – Стотенберг говорил медленно, отчётливо выговаривая слова, с присущей анвалонцам лёгкой странностью в произношении, на слух очень приятной, – надеялись, что ваше возвращение взбодрит и оживит его.

– Но? – Приподнял Гарет бровь, слегка задетый. Кардинал улыбнулся:

– Об этом, боюсь, рано судить. – Улыбка у него была обаятельная, и почти в точности такая, как у Софии. – Ваш отец очень гордится вами. Во время моего визита мы говорили только о вас: о ваших военных подвигах, о ваших орденах, о вашем скором возвращении. Он очень ждал вас.

Гарет почувствовал, как вся кровь приливает к щекам. Чёртов Стотенберг! Вроде и не сказал ничего, но пристыдил так, что тошно стало. И об Анвалонцах, и о Софии – пока не слова, а ведь Гарет был уверен, что кардинал прибыл из-за них и его с блеском проваленного визита в Урт. Кстати, по слухам, София – его дочь, и если присмотреться, похоже на то: те же узкий подбородок и широкий лоб, движения головы, улыбка, взгляд светло-карих глаз. Ну, ваше преосвященство, а?! А как же целибат?!

– Когда в последний раз вы были на исповеди, сын мой? – Спросил Стотенберг, и Гарет смутился:

– После возвращения – ни разу. – Признался несколько растерянно. – Всё как-то… Как-то не получалось.