Дигридское золото

– Не может же так быть, чтобы её задрали собаки? – шептал он.

Предположение, сказанное им сами, оказалось неожиданно страшным.

Забыв про приличия и про осуждение взрослых, он прорывался вперёд с невероятным для ребёнка усердием. Проскальзывал под локтями, наступал на ноги, больно отпихивал маленькими руками наваливающихся со всех сторон великанов, а они шипели, ойкали и на секунду давали сделать ему ещё один шаг.

Как-то неожиданно он выпал вперёд и повис на перекладине заборчика его сада. Барсиф хотел было перелезть под ним, но кто-то ловко схватил его за локоть.

– Стой, стой, пацан. Не торопись! Не лезь!

Усна Дырявая щека схватил его за шиворот и дёрнул на себя, как собаку на поводке. Барсиф лягнул мужчину в коленку, а тот отвесил ему подзатыльник, схватил за шею и прижал к низкому забору. Сынка так и не смог нормально рассмотреть, что происходит. Единственное, что он видел перед собой так это невысокий куст барбариса, угол дома и край крыльца, и то загороженный спинами шавок. Барсиф всё не мог разобрать, кто стоит перед самой дверью.

Из-за шавок вышла немолодая женщина. Сухая и тонкая, похожая на ту палку, которую недавно нашла Радис для меча. На её шее висели толстые бусы, похожие на нанизанные на верёвку перезрелые помидоры. Казалось, они тянули её к земле и поэтому она вытягивала шею вперёд, как корова с кольцом в носу.

Ка?пальщица.

Какая-то баба горестно всхлипнула:

– Ой, бедная девочка! О-ой!

У Барсифа всё внутри похолодело.

Капальщиц зовут принимать роды и залечивать собачьи укусы. Но Сынка не понимал, зачем она тогда стоит перед домом. Ей положено быть внутри и лечить.

– Господина бы позвать…

– Беспредел!

Отец Барсифа вышел к толпе. Она жадно подалась вперед, облизнула губы, потёрла потные ладони. Уснат, грозно подняв руки, стал говорить что-то. Это было громко настолько, что Барсиф от страха дёрнулся назад, но не смог скинуть крепкую руку Усны.

– Господин нас слушать и не будет! Меня, вас, да кого угодно! И вернётся обратно. Поэтому мы проводим ритуал!

Капальщица оттопырила нижнюю губу и кивнула, подтверждая слова Усната. Кто-то из горожан выскочил вперёд. Барсиф не понял зачем. Шавки тут же сбили его с ног. Они перекинули алебарды поудобнее и встали в боевую стойку.

Барсиф смог разглядеть крыльцо. На нём была Радис. Живая. Вся измазана в крови и грязи. Её держал какой-то парень. Девчонка не дёргалась, а только зло смотрела на женщину.

– А если господин узнает?

– Ещё никто не помер от ритуала! – ответил Уснат.

Хватка Усны ослабилась. Барсиф оглянулся на мужчину и увидел, как он встревоженно смотрит на отца.

– Так сначала позовём его! Пусть он присутствует!

– У нас нет времени. И думаешь, он нам поверит? Нет, не поверит! Для него мы свора идиотов…

Усна поджал губы и покачал головой. Мужчина устало потёр глаза и встретился взглядом с Барсифом.

– Твоему отцу, как всегда, пришла навязчивая идея.

Он развернулся и ушёл, с трудом пробиваясь через толпу. Мальчишка, получивший возможность пролезть в сад, всё-таки остался на месте.

Уснат настоял на ритуале. Барсиф знал, что чтобы переубедить его нужны не аргументы и доказательству, а напор. Сынка и сам думал, что раз дело касается Радис, то следовало всё-таки позвать господина Ифатху или хотя бы Олхину. Но как он может сказать это отцу, если знает, что тот его не послушает, как и десяток других людей? А после такой выходки он однозначно получит нагоняй за то, что посмел сказать слово против отца, да ещё и при всей улице.

Ритуал провели в одной из комнат дома. Барсиф, как и все, ждал результата. Прошло несколько часов, прежде чем к толпе вышла Капальщица. Она держала в вытянутой руке мёртвого гуся. Сынка не понимал смысла, но знал, что Радис не прошла проверку. Уже вечером её отправили в поместье господина.

***

Барсиф проснулся от возмущённого крика мачехи. Она была недовольна, что пасынок всё ещё был в кровати. Отчего-то женщина была уверена, что он специально не встаёт, чтобы подольше побездельничать.

Сынка резко сел и стал поспешно одеваться. До назначенного времени было ещё больше часа и, раз уж Барсифа уже не оставят в покое, он планировал провести это время вне дома.

– Работка завтра будет грязной. Очень грязной, – повторял он под нос слова десятника. – Щенку понятно, что за работа.

Парень достал из комода потрёпанную рубаху, штаны. Немного подумав, разорвал какую-то старую кофту и смастерил себе на лицо повязку. Куртку с отметками хакана бережно свернул и положил на дно ящика. Надевать её нет никакого смысла, но мачеха может подумать, что он избегает службы и в наказание испортит вещь. А десятнику всё равно, из-за чего форма выглядит неподобающе – из-за халатности молодой шавки или немолодой истерички.

Мачеха зашла в кладовую и Барсиф на цыпочках прошёл мимо кухни. Утренние разговоры с ней никогда не поднимали ему настроения, а сегодня ему и так будет из-за чего ходить хмурым. Она, конечно, догадается, что он прошёл мимо и захочет устроить неприятный разговор уже вечером. Но парень и его постарается избежать.

Ранним утром на Пыльной улице никого ещё не было. Никто никуда не спешил. Барсиф глубоко вздохнул и направился к казармам его хакана. Он старался оттянуть момент первой за день встречи с человеком и поэтому шёл по маленьким улочкам и переулкам, прислушиваясь к раннему сонному утру. Когда он пришёл, то никого на месте не было. Не думая о том, как это будет выглядеть со стороны он сел под дерево. Прислонился к стволу спиной, прикрыл глаза, позволяя себе на мгновение укутаться в зыбкий полусон.

Барсиф медленно сдавался. Веки становились всё тяжелее, а рубаха теплее. Шелест листьев, какое-то стрекотание и звук собственного мерного дыхания начинали казаться убаюкивающей песней. Он убеждал себя, что в любой момент сможет открыть глаза, но когда понял, что это не так, то уже и не собирался бодрствовать.

На соседней улице завыла собака. На мгновение Барсифу показалось, что в её голосе был какой-то печальный и злобный тон. Но не успел он сам себя убедить в обратном, как где-то далеко забили в колокол. Его голос требовал от Сынки вспоминать то, когда в последний раз он слышал подобный звук.

Барсиф был бы рад отказаться, но забыл, что спит.

***

Осада началась ночью. Когда Барсиф проснулся от жуткого колокольного звона, то вначале не поверил своим ушам. Он быстро, как учили, оделся, схватил сабли и побежал к казарме. На улицах творилась невесть что, но ему не было дела до маленьких трагедий.

От казармы старый десятник повёл шавок не к стене, а к центральным улицам. Сынка, слишком поражённый происходящим, на бегу спросил у одного из тех, с кем ему довелось познакомиться несколько дней назад:

– Почему не к стенам?

– Ворота, – ответил ему Кривой и сплюнул. – Пробили.

Барсиф едва не свалился на месте. Он всегда считал, что если что-то случится и город будет в осаде, то всё произойдёт иначе. Будут стены и защита, и толпа лучников. Что с самого начала у него и других будет шанс остаться в живых, потому что враг окажется неспособен заполучить победу. Но сейчас наёмники уже были в городе, уже шли по улицам. И нет ничего, что было бы между Барсифом и ими кроме домов с безоружными горожанами и его собственной сабли.

Сынка не боялся. Но что-то жуткое нависало над ним, когда он на мгновение закрывал глаза. Это чувство настигло парня и топило в себе. Он понял, что приближается к банальной истерике, за которую презирал мачеху. На счастье, рядом был Кривой, подающий пример хладнокровия, но Барсиф был уверен, что может в любой момент сорваться, если произойдет что-то и разум, как чаша, переполнится.

Десяток встал в одном из переулков. Они зашли за углы домов и старались прятаться за выступами, в нишах, за ящиками, за топняками и хлипкими пристройками. Командир чего-то ждал, безумно вглядываясь в пустоту улицы.

Бои проводили просто. Сидели в темноте и кидались со всех сторон на маленькие отряды. Оказалось, в десятке только половина знала, что делать, когда сабля оказывалась у шеи врага. Барсиф оказался в числе тех, кто смог выйти из нескольких схваток победителем, но впервые видел кровь на своём оружии. Он старался об этом не думать и полностью поддаться чувству, что вкладывало силу в его руку и злобу в сердце. Его разум стал словно в разы меньше и в него не попадали никакие иные мысли кроме как о настоящем.

Сынка стал терять счёт времени в сумерках. Казалось, солнце никогда не встанет и так и останется за Южными холмами. И шавки навечно останутся в этих переулках ждать возможности пустить кровь: в какой-то безболезненной агонии, бессмысленной и неотвратимой. Барсиф боялся, что раз бои всё ещё идут и что они ещё не победили, значит только то, что они проигрывают. Он готов был скулить от отчаянья, лишь бы только тишина переулка, где они устроили очередную засаду, перестала его давить.

И он услышал это. Невероятный, несуществующий до этого звук. От него всё стыло в жилах. По едва заметному перекату Барсиф понял, что это были собаки. Они не жалели глоток. Часть хрипела, а часть рычала. Некоторые звонко выли, но это было больше похоже на человеческий крик. И всё перекликалось, вместе гулко отражалось внутри псарни и вырывалось наружу в холодящей душу смеси звуков, которая больше всего напоминала вопль ужаса и безысходности.

– Что же это? – прошептал кто-то, вжавшись в нишу.