Каба́

– А зачем?– Парень окончательно растерялся.

Что-то тут есть еще, что-то помимо ломки стереотипов, подросткового насмехательства над ценностями. Игорь сейчас выглядит так, словно он реально не понимает значение произнесенного им слова. И это не игра. Петров открыл рот, чтобы объяснить, но уже вторично захлопнул и удивился.

Он не мог этого сделать. Не мог объяснить. А как? Как объяснить слепому, что такое синее небо? Как объяснить вкус фанты тому, кто ни разу не пробовал? Как объяснить, что такое море, тому, кто никогда там не был? Можно объяснить то, что подкреплено визуально или осязательно. Палец, к примеру. Что такое палец? Да вот же он, ты им в носу ковыряешь. А честь? На нее нельзя указать, ее нельзя потрогать, попробовать на вкус.

Именно для этого и существуют книги. В них, книгах, наблюдая за героями, сопереживая им, следуя за ними путем приключений, невзгод, радостей, побед и поражений, мы познаем такие вещи, как честь, доблесть, взаимовыручка, милосердие. Объяснить все эти понятия можно лишь на примере. Пример же – это короткий рассказ. Книга – аналог физического образца.

Однако Игорь говорит не об этом. Петров вдруг ощутил, как у него на руках зашевелились волосы. Игорь говорит о том, что все эти примеры используются писателями, чтобы навязать ложные ценности. Он говорит это своими словами, как может.

И тут Петров понял. Он понял, что же с ним не так, с Игорем. Понял, что же его сверлило изнутри, словно какая-то опасность рядом, хотя опасности никакой не наблюдается,– только Игорь сидит, какой он враг?

Все эти детские рассуждения о книгах и сказочках – это все следствие. Нечто, плавающее на поверхности, как ряска. Где-то там, в глубине омута, Игорь думает о глобально-устойчивых ценностях. О том, о чем общество издревле имеет укорененное представление. О взаимовыручке. О милосердии. Взаимовыручка – хорошо. Выгнал нищего на улицу – из ряда вон плохо, негоже так поступать реальному пацану. Кто с этим поспорит? Неадекват какой-нибудь. Любить – хорошо. Ненавидеть – плохо. Перевести бабушку через дорогу – хорошо. Бросаться тухлыми яйцами с балкона в прохожих – плохо, достоин ремня. Тонны книг несут в себе все эти представления. И это – правильно. Потому что объяснить то, что нельзя потрогать или увидеть, можно только через книги. Книги – залог успешного и здорового общества. И в этом плане не важно, какая это книга – классика или ширпотреб. И в тех, и в других глобально-устойчивые ценности одинаковы.

Вот только сюжет в романе можно уподобить «замкнутой системе». Той самой, которая из физики, которая помогает с доказательством теорем или выводам формул, но которая при взаимодействии с внешними факторами меняет свои показатели. Так и по жизни. Мы меняем свои показатели, меняем их постоянно. Мы меняем рост, вес, прическу, макияж. Мы меняем поведение, походку, жесты. Мы меняем отношение к людям и событиям. Мы меняем отношение к самим себе. Потому что с возрастом становится понятно, что добро – добром, однако в реальности преобладающее значение имеют контекст, обстоятельства и мотивы. И зачастую мотивы мерзкого трактирщика самые благородные. А нищий, который тебе помог и рассказал слезливую историю, на самом деле сегодня в приподнятом настроении, а завтра своего случайного знакомого он зарежет и съест.

Вдруг за всеми этими невинными наблюдениями Петров начал различать тотальный перекос всей системы ценностей. Он увидел перед собой пацана, уже достаточно взрослого, почти юношу, который до сих пор не определил для себя, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Из таких вот мальчиков впоследствии вырастают чудовища. Такие вот мальчики приходят в общественные места, увешанные взрывчаткой, и запускают детонатор.

Но ведь этого просто не может быть! Да ладно! Здесь, в их маленьком городе? Этот мальчик? Какое он вообще может иметь отношение к сектам или террористам? Его родители? Ну какой Сергей Мещеряков сектант или террорист? Мама? Мама лучше себе новую сумку купит, чем будет читать какого-нибудь Ошо или Оруэлла. Представить их, втихаря шепчущих своему богу, просто смешно. Да и не приводят в таком случае детей к психологу, чтобы те выдали всю подпольную сеть. Нет, странности Игоря – это результат иных веяний.

Каких? Петров не знал. Понятия не имел. Это его нетипичное, подавленное состояние… Он оживился только теперь, в пылу беседы, говоря о том, что действительно лежит у него на сердце. Все же остальное время он ходит, как мешком напуганный. Его приступы лунатизма. Опять же, со слов родителей. Его ночные кошмары. Периодически возникающие синяки на теле. И главное – перекос в мозгах. Как Маугли какой-то, который жил с волками. Или как ребенок, которого обрабатывали в стиле Маугли.

Петров обнаружил, что Игорь косится на него. Проверяет, чего там происходит за врачебным столом, а то психолог скис совсем. Пауза явно затянулась. Петров пытался ухватить какую-либо здравую мысль, чтобы сохранить диалог в продуктивном ключе. Но в голове вертелся вопрос: «Ты считаешь, все книги написаны инопланетянами? Или людьми, но под диктовку тех же рептилоидов? Чтобы привить нам некие ценности, которые нам не свойственны? Чтобы мы окончательно не поубивали друг друга? Именно поэтому человеческая раса еще жива – ее скрепляют и оставляют на Земле навязанные положительные ценности?»

Он не мог задать этот вопрос. Тогда они окончательно скатятся к уровню «Рен-ТВ», а это сейчас совершенно лишнее. И без того они зашли в невиданные дебри, которые требуют психологического осмысления.

Поскольку Петрову так и не удалось нащупать подобающее продолжение беседе, продолжил Игорь:

– Я просто не понимаю, что такого ценного в этом. Был один человек, ему нагрубили. Он сказал: это дело чести. Вызвал того на дуэль и убил. Потом был один картежник. Проиграл в карты и говорит: дело чести отыграться. И пошел отыгрываться, но снова проиграл. Разозлился и того убил. Потом один путешественник. Говорит: дело чести подняться на гору первым. А потом увидел, что у него есть соперник, испугался, что не получится первым подняться, подкараулил того и убил. Еще один жил в каком-то племени, они враждовали с другим племенем. Человек вырос, сказал, что это дело чести, пошел в соседнюю деревню и многих там убил.– Игорь посмотрел на Петрова.– Если люди хотят убивать друг друга, зачем они придумывают себе честь? Для оправдания? Но писатели, которые это пишут, они ведь понимают, что все это отмазки. Но пишут так, словно действительно она есть, эта честь.

Петров все еще безуспешно пытался гнаться за ускользающими мыслями, как за бабочками.

– У каждого свое понятие чести,– сморозил он, чтобы выиграть время.

– Ну вот! – обрадованно кивнул Игорь, словно нашел соратника по убеждениям.– Все читают, верят, и начинается потом подмена понятий. Чтобы убить, нужно обязательно придумать честь. Или спасение нации, как Гитлер делал. Чтобы разрушить нормальную семью, нужно придумать толерантность. И все такое. Самое интересное, что эта подмена понятий не только для того, чтобы оправдать плохое. Хорошее тоже. Говорят: спасибо, что подвез. А он отвечает: мне все равно в ту сторону нужно было. Хотя в ту сторону ему было совсем не нужно. Или говорят: спасибо, что выручил. А он говорит: да ладно, я это делал из корысти, так что не стоит. Но делал не из корысти на самом деле, а потому что нравится человек.

– Если я правильно понимаю, ты уверен, что честь – это вывеска? Ее не существует?– уточнил Петров еще раз. Для себя самого.

– Да незнай…– Игорь пожал плечами. – Странно просто все, я сам пока не знаю. Мы как-то с папой ехали в машине, нас один тип подрезал. Папа засигналил, тип обиделся, перекрыл нам дорогу, чтобы мы остановились. Тоже дело чести, наверное, было. Потом он вылез из машины, подошел к нам и что-то там руками размахивал. Я не знаю, отец даже стекло не опустил. Дождался, когда тот выдохнется, и дальше поехали. Самое смешное, что папа – бывший боксер. Он бы мог этого водилу на месте размазать. Но он не стал связываться, даже из машины не вышел. И что теперь получается, у него нет чести? Кто-то из бывших спортсменов мог бы ему сказать, что у него нет чести, он же столько лет занимался, а тут не постоял за себя. Но я думаю по-другому.

– Папа читает книги?

– Не, не читает. Так что ему проще.

Петров провел мышкой по столу и зажег экран, чтобы посмотреть на время. До конца их сеанса оставалось 10 минут. Самое то, чтобы закончить. Потому что если они не закончат, они могут углубиться в такую чащу, что не закончат и к концу следующего сеанса. Однако он не хотел обрывать их встречу на полуслове в самом разгаре и выбрал отвлекающий маневр.

– А что у тебя в школе по литературе, Игорь?

Тот зыркнул на него удивленно, словно моментально раскусил его тактику. Потом отвернулся к окну. Даже немного обиделся. Видимо, и правда раскусил.

– Тройка,– буркнул он.

– И почему тройка, как думаешь? Если ты так любишь книги.

– Я не говорил, что люблю книги,– отрезал Игорь, еще больше насупившись.– Я говорил, что люблю читать.

И, видимо, это должно было все объяснить. Вот только ничего это не объясняло, ни часть, ни краюшку. Сейчас Петров ощущал себя так, словно он стоит в сумерках перед полосой прибоя и не может различить, где кончается суша и начинается вода.

– Я предлагаю на сегодня закончить.– Он вдруг испытал облегчение. Несмотря на то, что Игорь Мещеряков был интереснейшим собеседником – не только среди юных пациентов, но и вообще в жизни Петрова,– он его утомил. Сильно. Игорь умудрился за полчаса вывалить на его голову столько, что потребуется не один час, чтобы разгрести этот ворох. Петров взял в руки телефон и отключил запись разговора. – Главное мы сегодня сделали. Мы познакомились и немного открыли себя друг другу. Я полагаю, это хорошее начало. Но время почти вышло, так что продолжим в другой раз.

Игорь подхватил свой серый рюкзачок с пола, выбрался из кресла, закинул рюкзак на плечо и двинулся к двери. Молча. Ни тебе «спасибо», ни «до свидания», ни «в следующий раз по графику?» или что-то в этом роде.

Перед дверью обернулся. В точности как в прошлый раз, когда выходил отсюда с родителями и с синяком. Он и сейчас с синяком, но не столь мракобесным. Видимо, это у него вроде прощания, такое вот молчаливое оглядывание. Видок уже не производит такого двойственного впечатления, как в прошлый раз. Но мистер Хайд никуда не делся. Там он, внутри. Сидит и наблюдает.

Игорь вынул из нагрудного кармана солнцезащитные очки, нацепил их на нос, отвернулся и ушел.

Какое-то время после его ухода Петров продолжал сидеть в прострации, крутя в руках телефон. Его нестерпимо подмывало воспроизвести запись в самых ключевых местах, чтобы прослушать еще раз рассуждения Игоря. Но он не позволил себе. Ему самому необходимо определиться в главных точках. Потом его взгляд упал на планшет с листом бумаги, лежащий на краю стола. Анкета, заполненная Игорем. Петров и тут пересилил свое любопытство, не стал читать написанное парнем. До следующего сеанса оставалось не так много времени, и сейчас, пока впечатления наиболее яркие, ему нужно подумать.

Последние несколько фраз Игоря окончательно убедили Петрова, что он не имеет дело с прямым или косвенным влиянием религиозной или политической группировки. Игорь – это просто Игорь. И самое главное – это сомневающийся Игорь. Сектант не сомневается. Однажды он поделил мир на два цвета (точнее, в него поместили это деление насильственно), и это накладывает отпечаток на все, что он делает или говорит. Игорь же делится наблюдениями, выводами, но при этом признает, что сам не знает, прав он или нет.

Второе: он ни разу не затронул книжный высер какого-нибудь фрика. Махровые сектанты делают это намеренно: о своей поп-эзотерике они на первых порах помалкивают, изучая жертву. Игорь же слишком молод, чтобы быть вербовщиком, да и кого тут вербовать, – его, Петрова? Все литературные авторы, упомянутые им в разговоре, были художественными классиками. Никакой бесовщины, типа «Сатанинской Библии», Луизы Хей или Блаватской. Если бы он увлекался чем-то подобным, он бы обязательно ввернул какое-нибудь «Откровение Коснослова». Но нет, он даже вполне беззлобную и местами рекомендуемую к прочтению Крипипасту не упомянул.

Но самое главное, в голове Игоря нет каши. И это же самое странное. Потому как в его возрасте каша – это нормально. Ну не то чтобы прям норма, но достаточно распространенное явление. Удовлетворительно по пятибалльной шкале. У Игоря же зашкаливает под шестерку. Ничего удивительного, что он троечник, с таким подходом. Можно сколько угодно кудахтать о тупой системе образования, о шаблонности в воспитании, об усреднении и пестовании рабов. Но Петров знает: Игорь Мещеряков имеет в школе плохую успеваемость добровольно. Он сам установил в мозгах эти блоки. Он словно просит прощения у существования за то, что задает несвойственные ему вопросы. И как откуп швыряет на алтарь свою успеваемость.

И, стало быть, в одном Петров прав с самого начала. Игорь боится. Кого или чего – это предстоит выяснить.

Интересно только, почему вдруг здесь парень раскрылся? В первый же сеанс, незнакомому человеку? Эффект случайного попутчика? Или что-то иное? Видно без лупы, что Игорь ни при каких условиях не привык делиться. Более того: привык прятаться. А тут вдруг… И это продолжало беспокоить. Несмотря на то, что Петров вывел Игоря из списка террористов-смертников, такая вдруг спонтанная откровенность продолжала беспокоить. Откровенничал как по нотам. Такого не бывает.

Петров понятия не имел, что откровенностью сегодня в его кабинете не пахло. Игорь Мещеряков не подпустил его и близко к своим проблемам, к своим мыслям, к своим страхам.

Ни чуточки.

Глава 6. Дома – 1 3/4

Игорь Мещеряков недолюбливал книги. Именно с книг начались его проблемы. В преставлении многих понятие «книга» и «чтение» неразделимы, ну а с Игорем – совсем другая песня. Но вряд ли он смог бы подобрать слова, чтобы описать разницу хоть тому же Петрову. Да и не горел особо. Книги подставляли его. Быть может, книги подставляли всякого, в большей или меньшей степени. Игорь ничего не знал о «всяких». И в литературных клубах, где отираются «всякие», с кем можно поболтать на одной волне, он тоже не состоял. Проверять и сравнивать он опять же не горел. Его самого – подставляют, по-крупному. Уже это само по себе зубная боль.

Что касается процесса чтения… Ну, он и тут слукавил, что он «любит читать». Какая тут любовь, наркоманство одно! Со стороны – все тип-топ, Игорь залипает на экран букридера, милая идиллическая картинка. Таким он виделся родителям. Таким он виделся соседям в доме напротив, когда по вечерам Игорь зажигал в комнате торшер, а штору опускать не торопился, – ему нравилось ощущение ночи, льнувшей к окну. Или друзьям семьи, которые изредка забуривались в комнату Игоря, спросить «за жизнь». Игорь терпеть не мог забуривающихся в его комнату и спрашивающих «за жизнь», хотя по большому счету друзей семьи он вполне терпел. Кроме дяди Радика. Он бы стерпел вопросы «за жизнь» разве что от тети Нины, маминой подруги. Но тетя Нина появлялась у них в гостях все реже.

С другой стороны, все совсем не так эйфорично. Совсем не эйфорично. Ты садишься за книгу, и за окном – светло. Птички-синички всякие, солнышко, люди гуляют. А через минуту – глядь!– за окном полночь, и город спит. Куда утекла прорва времени? Как? Каким образом? Но самое главное: где был ты, читака? Большинство прикалываются: во какая книга, совсем зачитался, о времени забыл. Зачет! Игорь не находил в этом ничего зачетного. Игоря смущали такие провалы в существовании. Игорь со временем начал приходить к выводу, что раз такая пляска – что-то в существовании непрочно. Какие-то прорехи. Реальность не может быть такой текучей, куча времени не может просто исчезнуть из жизни, даже если оправдывать это хорошей книжкой. Это сродни сну – ты просто исчезаешь, перестаешь существовать, на смену тебе приходят какие-то картины. Сновидения или сюжетные картины – не важно, суть одна. Или сродни матрице. Чем не матрица?

Примерно до шести лет он и не думал ни о чем таком. Видел книжку и проходил все больше мимо, косясь. Мимо – это в садик. На «дугу-умри-экстремал-смертник», сиречь – на детскую площадку, где сохранилось минимум детского. За какую-нибудь компьютерную игру. За плеер. Родители обзавелись новым компом, а ему вручили свой старенький ноут Toshiba i7 с седьмой «виндой», c корпусом кофейного цвета, который всегда ассоциировался у Игоря с чем-то домашним. Ну как старый… Основные хотелки пацана-шестилетки тот удовлетворял. Для игр канал. Для музыки тоже, особенно если колонки подключить.

Часто Игорь сидел перед окном и слушал музон. В то время он не был еще таким избирательным меломаном, как сейчас. Слушал все подряд. Дискотеку 80-х слушал. Майкла Джексона. Из современного слушал «Placebo” и «Linkin Park”. Эминема. Иногда Боно. Он не думал тогда… Ни о чем. Мысли мельтешили, но не задерживались, у них не было вектора. Разброд мыслей, и Игорь на подоконнике. За окном – родной двор с дугообразной лазалкой. Сгущались сумерки, зажигались фонари, прохожие становились загадочными тенями, каждый со своей тайной. Они не были еще потенциальными докапывальщиками, эти прохожие. Они еще не получили сигнал из источника, контролирующего сюжет Игоря…

А может, и не было ничего такого? Все это – ложная память, эффект Манделы? Игорь прочитал книгу, в которой герой любил сидеть у окна, и отождествил себя с ним? Кто его знает. Возможно, наши приятные воспоминания – и не воспоминания вовсе. А просто несбывшиеся желания.

Чтобы вот так стопроцентно – чтиво не исключалось и ранее. Родители периодически прикупали детские книжонки, как надлежит. Хотя Игорь сейчас понимал, что больше покупали дед с бабкой, чем родители. Но все же. Чуковский и Барто, Маршак и Паустовский. Родари. Мама читала ему перед сном. Иногда – отец. Задолго до школы Игорь начал управляться с чтением самостоятельно, на уровне тех же «трех дровосеков». Его экскурсии в мир литературы состояли из одной-двух коротких вылазок в неделю, на большее он не тянул.

Когда началась вся канитель? Игорь не помнил, хоть прострели. Память – не самый его клевый друг, часто – вовсе предатель. Может, в школе сказали. Школа – великий аппарат, гораздый до спасения чьего-либо будущего. Лучше, если всех и каждого. Там говорят, что нужно для этого делать. Читать, например. Будешь умным. Станешь богатым. Или сказал «кто-то». По телеку комментатор, друзья родителей, старший пацан во дворе или просто тип поблизости, обращаясь к другому типу поблизости. А Игорь запомнил и внял. И решил попробовать. И часы и дни стали выпадать из его жизни пачками.