Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

– Ты опоздал. У меня нет больше золота, – и, наблюдая, как с этими словами Ростоцкий прищурился, Никита с издевкой спросил: – Досталось тебе за потерю табельного оружия? Небось, обещал золота добыть, чтоб конфуз свой загладить, а? Так ведь нет его, золота-то, Сережа. Готовь сухари. Или как там у вас принято?

– Я тебя сгною! – процедил с глухой яростью Ростоцкий, приближая вплотную к нему свое раскрасневшееся с блестящими звериными глазами лицо. Схватив Шацкого за отвороты пальто, он со всей дури лбом ударил его в нос. Из носа Никиты выступила тонкой струйкой кровь, а губы Ростоцкого искривились в злобной довольной ухмылке. – Если золота не найду, то и тебя никто не найдет. Так и знай!

– Не найдешь, можешь мне поверить, – усмехнулся Никита, встряхивая головой, пытаясь привести в порядок гудевшую от удара голову, в носу противно засвербело и защипало.

Ростоцкий зло скалился. Дав знак красногвардейцам, чтоб они затолкали Шацкого в кузов, заскочил следом. Усаживаясь на деревянный грязный пол в модном на заказ пошитом пальто, опираясь спиной о металлическую стену фургона, Никита вопросительно смотрел на комиссара. Тот противно харкнул и сплюнул в сторону, бросая самодовольно:

– Тебе не стоило вставать у меня на пути. Я ведь никогда этого не прощаю. Теперь пришло мое время. И я буду давить всех, кто когда-нибудь вставал на моем пути.

– Твое время? – Никита усмехнулся, попытавшись о плечо оттереть кровь под носом. – Да, пожалуй, сейчас как раз время для всякой падали. Тебе ведь совершенно плевать, кому сраку лизать. Это у тебя хорошо получается… – в следующую секунду Ростоцкий в бешенстве с размаху ударил его рукояткой пистолета по голове, затем снова и снова. Потом принялся пинать связанного Шацкого ногами в живот и по спине, захлебываясь от ярости и цедя:

– Заткни свою пасть! Кончилось твое время! Еще захочешь моей милости! – он пинал его и пинал, целясь тяжелым сапогом в голову и живот, и, наверное, убил бы, если бы не двое красногвардейцев, которые заскочили в кузов и попытались комиссара обуздать.

– Хорош, товарищ комиссар! Не бесчинствуйте! – один из красногвардейцев в возрасте с длинными усами схватил Ростоцкого за плечо, пытаясь оттащить от Шацкого. – Зашибете, кого на фронт отправлять будем?

Ростоцкий в бешенстве замахнулся на красногвардейца, но тот и не дрогнул, от чего комиссар с досадой замер. Затем с паскудной улыбочкой еще несколько раз пнул неподвижное тело Шацкого, смачно харкнул на его темное покрытое грязью и мелким сором пальто. Наконец, одернул руку и выскочил на мостовую.

– Поехали! – гаркнул он, закидывая длинные ноги в черных высоких сапогах на подножку и садясь в кабину.

Черный грузовик закряхтел, выбрасывая в воздух клубы тяжелого едкого дыма, зашуршал шинами, распугивая зевак и прохожих, и тронулся вдоль вокзальной площади, оставляя за собой черное бездыханное тело собаки в луже густой красной крови.

6.6.

Старая скрипучая кибитка тащилась по заснеженной ухабистой дороге, то и дело останавливаясь на крутых подъемах. И тогда тяжелые, местами сильно стертые колеса словно вздрагивали, слабо цепляясь за землю, увязали в снегу и начинали жалобно скрипеть, пытаясь удержаться. Кибитка замирала, слегка покачиваясь туда-сюда, словно раздумывала: вверх или вниз? И когда уже сила притяжения становилась неодолимой и тянула деревянный тяжелый зад повозки под гору, колеса делали последние усилия и, скрипнув тоскливо, принимались медленно вминать рыхлый снег, слегка кривуляя из стороны в сторону, пытаясь удержаться и не сдать назад.

Обычно в этот миг, когда, казалось бы, вот-вот деревянные колеса не справятся и понесут вниз, под откос, разлетаясь вдребезги и вываливая из повозки все, что в ней лежало, он с трудом приподнимал перевязанную голову, словно пытаясь хотя бы взглядом вцепиться в деревянные борты. И когда унылый бело-сизый ноябрьский пейзаж снова принимался двигаться медленно и, слегка подрагивая, а круглый серый круп старого тщедушного осла, напрягаясь, из последних сил подавался вперед, ронял голову и, почти не моргая, смотрел в колыхавшуюся от сильного ветра парусину над собой.

Этот путь был долог и мучителен. За спиной оставались жалкие остатки некогда доблестной 1-ой Кавказской армии, еще несколько лет назад наводившей ужас на турков, яростно бившей их за царя и Россию под Эрзерумом и Саракамышем. Теперь это была армия жалких бродяг, ходячих покойников с выпадавшими зубами и кровоточащими деснами, пораженными цингой, голодных и измученных изнурительной войной. Серьезных боев не было уже несколько месяцев. Обе армии – русская и турецкая – несли колоссальные потери от бушевавшего в солдатских землянках тифа и цинги, от сводящего с ума голода, от которого то чудились какие-то запахи, то возникали потасовки между озлобленными людьми. Отдельные части еще продолжали стоять на своих позициях, но редели на глазах. Какие-то должны были помочь британцам в Персии. Но большая часть 1-ой Кавказской армии уходила на север. Солдаты и офицеры, измученные войной, покидали ряды и уходили прочь, в надежде добраться домой, разбредаясь с оружием и прихваченными патронами. И только одному Богу было известно, во что могла вылиться вся эта бездна не учтенного оружия на дорогах неспокойного Кавказа.

Где-то далеко, в Петрограде, давно рухнула монархия, не стало царя. Жалкие попытки нового Временного правительства начать наступление в Европе и на Кавказе, потерпели неудачу. Тревожные слухи доходили о том, что и Временное правительство не удержалось, сметенное новой, тревожной силой большевиков. Еще при Временном правительстве в армии начал царить хаос, а с приходом к власти большевиков, с самого начала выступавших за немедленное прекращение войны и поражение собственного правительства, остановить развал военных частей было уже невозможно. Он с ужасом вспоминал, как солдаты один за другим отказывались нести службу. Слышал, что в 19-м Туркестанском стрелковом полку солдаты начали брататься с турками, складывая оружие. А из его 13-го Кавказского стрелкового полка почти триста солдат бросили товарищей, оставили свои позиции и с оружием в руках самовольно ушли в тыл. Русская армия редела и умирала на глазах таких как он, офицеров. Что он мог сделать? У самого руки тряслись от холода и усталости, от грязи и ран нарывало и чесалось все тело. Простреленная рука никак не могла зажить и страшно ныла, особенно теперь, когда наступили холода. Здесь, в Елисаветпольской губернии, зимы стояли снежные и холодные, особенно в горах. От холода зуб на зуб не попадал, а обессиленное израненное тело с трудом могло найти в себе силы, чтобы согреться.

Кибитка снова вздрогнула и замерла.

Мурат медленно приподнял голову, уставившись в круглый серый зад осла. Ну же, братец, поднажми!

Старый ослик, подгоняемый таким же старым и седым армянином в утепленной душегрее и почти седой бородой, жалобно закричал. От его истошного вопля стало неловко. Его тощая маленькая туша внушала жалость. Мурат сильнее оперся на израненную руку, пытаясь понять, в чем дело. Старик стоял возле осла и трепал его за серую шею, тихо на армянском уговаривая скотину поднажать и не упрямиться. Ослик дернулся раз, два, и снова телега жалобно скрипнула и, покачиваясь от заносов по снегу, поползла на холм.

Как он оказался в этой кибитке, он толком не помнил. Помнил лишь, что, когда съели последнюю обессиленную лошадь, и вышла из строя последняя горная пушка, солдаты его батальона стали уходить. Сначала крадучись, ночью, мимо постовых, которые подчас замерзали насмерть к утру. А потом и открыто средь бела дня. Он пытался держать. Грозил трибуналом, расстрелом, но все понимали, что в новых условиях все его угрозы были не страшнее детского лепета. Доблестный стрелковый полк погиб не геройски в битве с неприятелем, его подкосили и уничтожили вши, цинга, голод и пагубная агитация. Сам Мурат пытался держать крошечную высоту, что им удалось занять и периодически обстреливать из оставшихся винтовок позиции турок. Со своей высоты им хорошо было видно, как турки тоже мрут от холода и голода, как по ночам из лагеря оттаскивают подальше окоченевшие трупы и скидывают их в низину, в надежде, что снегом присыплет от шакалов и лисиц. Как также на заснеженной равнине давно не было ни одного обоза с провиантом и подкреплением. Война превращалась в изнурительное ожидание собственной мучительной голодной смерти.

Однажды, с трудом разлепив сонные глаза, он заприметил, как остатки его солдат, прижавшись к заснеженным камням, пытались скрыться, прихватив оружие. Продрав глаза, умыв лицо снегом, он двинулся за ними, пытаясь нагнать и образумить. А очнулся уже в здесь, на дней старой скрипучей кибитки…

Не так он себе представлял свою военную карьеру. Отправляясь в 1914 году на Кавказский фронт, он был уверен, что вернется героем. Хотел, чтобы им гордился старый отец, малютка сын и любимая жена. Не вышло. Он жалко и постыдно покидал свою позицию в старой армянской повозке.

Когда начало смеркаться, поднялся сильный ветер со снегом. Сквозь дырявые борты ветер отчаянно врывался внутрь, свистел и жутким холодом обдавал тело сквозь сильно потертую офицерскую шинель. Мурат кутался в кусок овчины, что лежала тут же, но он был короток, очевидно, с молодого барашка, так что полностью укрыться не получилось бы при всем желании.

Добравшись до высокой скалы уже под покровом густой черной восточной ночи, старик остановил кибитку и отвязал осла. Удерживая его за веревку, ногами в стоптанных бурках распинал снег, пытаясь отрыть траву, что наросла по осени. Ослик благодарно завопил и уткнулся мордой в снег, слизывая его и копытами откапывая подмерзшие травинки и стебли.

Вскоре затрещал костер, выбрасывая вверх клубы дыма вперемежку с мелкими яркими искрами. Оранжевые отсветы отражались на многовековых камнях отвесной скалы. Откинув старую парусину, старик взглянул на Мурата и молча сунул ему в рот фляжку с водой.

– Благодарю, – Мурат приподнялся на одной руке, пытаясь придерживать овчину, спасаясь от разыгравшейся бури. Вода была ледяной, но пить хотелось страшно. Жадно схватился пальцами в обтянутую кожей фляжку, запрокидывая ее сильнее, пытаясь насытиться. Старик недовольно что-то проворчал, с силой отнял воду и отошел к огню.

Поджав под себя ноги, Мурат пытался согреться, кутаясь в кусок овчины. Тепло от костра попадало на лицо, но до тела не доходило. Руки и ноги безудержно тряслись от холода. Казалось, что его конечности промерзли до самых костей, и согреться он уже не сможет никогда.

Старик снова подошел к нему и на этот раз сунул ему меж пальцев руки пару сухарей, и ничего не говоря, сел к костру, длинной палкой шевеля головешки.

Сухари были знатные из грубой муки с отрубями. Кусочки крупы приятно размякали в обильной слюне. Их хотелось разжевывать снова и снова, наслаждаясь мучнистой кашицей. Глотал медленно, дозировано, чтобы на дольше хватило, чтобы обмануть голодный измученный мозг. Под треск огня и от первой за несколько дней еды во рту щеки запылали, а глаза стали слипаться – не разлепить.

…И вот он – уже маленький мальчик на коленях у матери. Как он счастлив, сидеть в ее мягких объятиях, уткнувшись в ее высокую крупную грудь, которая так вкусно пахнет молоком и едва уловимым запахом Персидской сирени! Этот запах детства был столь очевидным, столь явственным, что на какое-то время показалось, что только он реален и мамины объятия. Что не было и нет никакой войны, что это лишь страшный детский кошмар, от которого так приятно было пробудиться и оказаться в маминых руках…

Оглушительный свист и неясный грохот разрезали пространство. Открыв глаза, уставившись в темноту, долго не мог понять, что происходит. Вокруг слышались какие-то голоса и звуки, но спросонья усталый мозг не сразу распознал их, с трудом выделяя слова, ржание лошадей и выстрелы. Мурат напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что происходит за тонкими стенками кибитки.

– Давай, старик, все, что есть! Не упирайся. Осла заберем. Добрая скотина. Открывай повозку! – густой мужской голос командовал снаружи. Речь была растянутая, на местный манер, хоть и говорил по-русски.

Мурат попытался приподняться, опираясь локтями в дно кибитки, и стараясь выглянуть сквозь приоткрытую парусину. От остатков костра шел слабый свет. Толком ничего не разобрать. Тем временем голос настойчиво повторил:

– Открывай повозку! Что там? Золото персов, что ли? – и еще несколько голосов захохотали.

В следующую секунду парусина взметнулась вверх, и внутри арбы стало заметно светлее. Мурат в полулежащем состоянии с перевязанной головой, в превратившейся в лохмотья офицерской шинели предстал перед тремя бородатыми в высоких бурых папахах горцами. Двое были в темных черкесках, один – в укороченном полушубке с серым мехом.

– Руки вверх! – скомандовал снова густой мужской голос, и черное дуло винтовки мелькнуло в полутьме, целясь в Мурата в упор. Он сразу понял, что голос принадлежал самому крупному из мужчин в полушубке с лентой патронов на груди.

Мурат с трудом вынул из-под овчины совершенно окоченевшую от холода простреленную правую руку, опираясь на здоровую левую. Очевидно, вид его был столь жалок, что дуло быстро опустилось, а горцы переглянулись, поглядывая на Мурата.

– Русский? – спросил человек в полушубке.

Мурат кивнул, не до конца понимая, чем могло грозить это признание в новых условиях.

– Катился бы ты к своим, русский! – человек презрительно ткнул в него штыком винтовки, а потом поддел овчину кончиком и откинул ее в сторону, очевидно, пытаясь удостовериться в том, что он не представлял угрозу. Окинув презрительно его рванную и прорезанную в нескольких местах грязную шинель, скользнул взглядом по галунам и погонам. – Офицер?

Мурат снова кивнул.

– Что ж ты, офицер, армию свою бросил? – человек с винтовкой усмехнулся. – Или разбежалась твоя армия?

Мурат молча смотрел на него, прикидывая в уме, что чисто внешне говоривший был с Кавказа, а русская речь выдавала в нем если не офицера, то унтер-офицера. Двое других молчали, периодически перекидываясь незначительными фразами на смеси русского и местного татарского языка.

– А ты? – спросил Мурат, посмотрев на него в упор. – Где твоя армия?

Человек в полушубке поправил мохнатую бурую папаху и усмехнулся, снова ткнув штыком винтовки в Мурата.

– Теперь у нас своя армия. Я дома!

Мужчины переглянулись. Один из них, что был постарше и с седоватой бородой в черной черкеске и накинутой поверх плеч меховой накидке, с двумя лентами патронов крест на крест склонился к человеку в полушубке и что-то шепнул. Тот кивнул и неожиданно ниже склонился к Мурату, вглядываясь в его лицо.

– Не больно ты похож на русского. С Кавказа?

– Из Баку, – сухо произнес Мурат. – Так что я тоже дома.

– Да ну? – человек в полушубке усмехнулся, показывая крепкие белые зубы. – Дома, говоришь? Это, смотря, на чьей ты стороне. Так на чьей ты стороне?