Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

– Правда? – едва заметное облегчение послышалось в его голосе, когда обезображенное ожоговыми шрамами лицо снова повернулось к ней. – Почему же он здесь, а не с ней?

– Он не может ей простить ее ошибки. Надеюсь, он все-таки переступит через свою гордость и обиду, и они тоже будут счастливы, – Ольга с грустью вздохнула, садясь рядом и беря двумя руками чашку с чаем, чувствуя, как усталость этого дня накатывает на нее. В животе тоскливо заныло. Она вспомнила, что ничего так и не купила к столу.

– Да, всему виной наша гордость и страх, – вдруг тихо произнес Григорий.

Ольга вопросительно подняла на него глаза, не до конца понимая, что он имеет в виду. В комнате было сумрачно, особенно от темных стен. Слабый огонек керосинки с трудом освещал половину стола и Гришино лицо. Он сидел неподвижно, устремив изувеченное лицо в ее сторону.

– Больше всего на свете мы боимся краха собственных надежд… Послушай, – он дрогнувшими пальцами почти безошибочно нашел ее ладонь и крепко сжал, – я знаю, как тебе тяжело. Возиться со мной, крутиться, пытаясь прокормить меня и Анечку. Оля, я не хочу быть для тебя обузой. Будь честна передо мной. Я знаю, что ты устала. Оставь меня. Уезжайте с Аней. Я тебя пойму. Поверь, я переживу это. Сейчас пока я еще смогу это пережить. Но с каждым днем мне все тяжелее… – он еще сильнее сжал ее ладонь, чувствуя, как задрожали ее пальцы. В следующую секунду она обхватила его шею второй рукой и прижалась мокрой щекой к его обожженной щеке.

– Ты не должен бояться, Гриша, – сдавленно прошептала она. – Мне не нужна другая жизнь, с другим человеком. Поверь мне!

– Гораздо проще поверить в то, что мы у истоков нового мира, – он усмехнулся, отстраняясь от нее, и, притянув ее ладонь к губам, долго молча целовал ее пальцы. – Помнишь, – вдруг насмешливо спросил он, – как я отвергал брак и семью? – она в ответ лишь пожала его пальцы, тоже невольно улыбнувшись. – Ты сейчас ему представила меня своим мужем… Как это странно. Знаешь, я всю жизнь боялся этих цепей, боялся, что не справлюсь с собой, что буду зависеть от тебя, что предам тем самым своих товарищей и свои идеи. Мои товарищи… – он с горечью покачал головой, как будто погрузившись в воспоминания. – Тогда ведь, когда пытался спастись от полиции, я прибежал к ним, думал, помогут, подскажут, как быть. Но им не нужны были проблемы, так что пришлось выбираться самому. Не вышло, – он усмехнулся, тяжело проведя рукой по лицу. – Знаешь, когда я понял, что все это вздор?

– Когда? – тихо отозвалась Ольга, чувствуя, как сердце почему-то гулко и быстро застучало в груди: он ведь никогда не говорил о своих чувствах.

Гриша подался вперед, упершись локтями в стол и уронив в ладони усталую голову.

– Я бился в огне, пытаясь отползти подальше от броневика, чувствовал, как кожа моя горит, словно бумага, мне казалось, что мясо кусками отваливается от костей, а воздух наполнился запахом паленого мяса и волос. Тогда я подумал: вот сейчас обуглюсь, как головешка, издохну, и тело мое даже некуда будет отправить. Да, на краю смерти я думал вовсе не о новом мире, а о том, что за свою жизнь не нажил ни жены, ни детей… а ведь у меня была ты… – он обратил к ней свое лицо и еще тише произнес: – Но я сам все испортил… И я вдруг испугался, что никому даже в голову не придет уведомить тебя о моей смерти. Да и захочешь ли ты знать об этом? Я представил, что закопают меня какие-то чужие люди. И сгину я, как был, безродный, никому не нужный, словно и не было никогда Гришки Бочкарева. Такая дрянная тоска накатила! Так паршиво стало на душе при мысли, а вдруг это, правда, конец? Вдруг после смерти действительно ничего нет? Ты не представляешь, как пусто и страшно сделалось внутри. Как так? Совсем ничего?.. И так захотелось, чтобы Он все-таки был. Не может не быть, думал я! Не может быть, чтобы все мои мысли, идеи, чувства просто исчезли. Пусть лучше меня будет ждать Суд, пусть Он припомнит мне все мои грехи, но это будет не конец, не кромешная тьма могильной ямы, а что-то еще. И я стал думать о Нем. Я лежал на земле и просил Его дать мне еще один шанс все исправить. Я начал хвататься и цепляться за эту треклятую жизнь, не желая истлеть до костей, не желая лежать в безымянной могиле! Так захотелось оказаться возле тебя, хотя бы на миг еще раз услышать твой голос и почувствовать тепло твоих губ, – голос его дрогнул, он судорожно сглотнул. Спустя время еще глуше произнес: – А когда понял, что жив, ей-богу, я струсил. Я был уничтожен и все думал, зачем мне такая жизнь?! Сотни, тысячи каких-то непонятных звуков, безумный многоголосый мир вокруг меня, который живет своей обыденной жизнью! А я не вижу ничего! Я слышал, как тарахтели пулеметы, как пели птицы, как шуршали шины госпитальной машины под моим искореженным телом, и с досадой думал: к чему все это теперь? Зачем Он дал мне эти пустые надежды? Мне казалось, что это Его насмешка. И мне уже не хотелось бороться, я не понимал, зачем на меня тратят время сестры и доктора, зачем они дают мне эту надежду? Кусок мяса, который еще продолжает мучительно думать и тратить ресурсы. К дьяволу такую жизнь, думал я снова и снова, – он снова замолчал, тяжело дыша, будто все сказанное заставляло его вновь переживать те страшные дни и ночи. Неожиданно опустил одну руку на стол и слегка повернул к Ольге лицо. Она молчала, не в силах сказать хоть что-то, лишь по ее щекам тихо катились слезы, пока она смотрела, как сильно подрагивали пальцы его руки на столе. Гриша сглотнул и тихо прошептал: – А потом… кажется, сперва я уловил твой запах, а может, услышал твой голос? Спросишь, что я почувствовал? Я и сам не понял. Но от этой надежды меня будто шарахнуло током. Я помню, как закружилась моя голова, как сжалась глотка, как на мгновение меня парализовало полностью. Я вслушивался и не мог понять: мне кажется или ты, правда, была рядом? – он смолк, снова закрывая руками лицо, наваливаясь спиной на спинку стула. – Теперь я знаю, что это было самое страшное испытание в моей жизни. Сколько всего я передумал за дни и ночи, пока ты ходила за мной. Как я боялся надеяться и все прислушивался: пришла ты или больше не придешь? Как я клял свою судьбу, как я проклинал самого себя за то, что не выкрал тебя у Пурталеса, не позвал тебя за себя, не сделал ничего, чтобы наша с тобой жизнь пошла совсем другой дорогой! Я готов был убить себя за это. Да я и попытался… А знаешь почему, Оля? – она лишь молча накрыла ладонью его руку, не в силах что-то сказать от душивших ее рыданий. – Потому что самое тяжелое – это поверить другому человеку, как самому себе. Я долго не мог тебе поверить. Я искал причины, объяснения, почему ты ходишь ко мне. Я списывал все на жалость, на собственную убогость, но гнал от себя мысли о том, что ты просто можешь меня любить. Даже теперь, я слышу тебя, твое дыхание, и постоянно ловлю себя на мысли, что боюсь, безумно боюсь поверить в это… Я и тогда-то не мог в это поверить. Красивая, богатая, что ты нашла во мне, бедном бондаре, помешанном на революции? А уж теперь-то… И все же многое изменилось. Теперь я способен признать, что нуждаюсь в тебе. И не потому, что сам не могу толком ходить и видеть. А потому, что, когда тебя нет рядом, я словно заново ощущаю, как тело мое горит и мясо отваливается от костей, снова и снова. Прежде я думал, что это слабость, что не должно зависеть от другого человека. Гордец! Теперь я знаю, что это. Только сознание того, что тыесть, заставляет меня цепляться за эту жизнь, тренировать глаза, заставлять себя вставать, превозмогая боль. И теперь я точно знаю, что Он есть. И мне не надо никаких доказательств. Он в тебе, во мне, и в нашей Анечке, всюду. Он вернул мне тебя…, – он вдруг подался вперед и накрыл ее ладонь своими подрагивающими пальцами, и на его обожженном лице появилась едва заметная кривая улыбка. – Оля, я люблю тебя… Вообще-то это все, что я хотел тебе сказать.

10 октября 1917 года на вокзале Царицына Ольга Павловна Бочкарева, ее муж Григорий Иванович Бочкарев, ветеран войны, и их дочь, Анна Григорьевна Бочкарева с документами на выезд из страны, подписанными исполкомом Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов г. Царицына, стояли на многолюдной площади вокзала. Сильный степной октябрьский ветер трепал Олины золотистые волосы, спрятанные под шляпкой, которую постоянно приходилось придерживать рукой. Григорий сидел в коляске, которую где-то раздобыл Шацкий. Он несколько часов инструктировал Гришу, как с ней управляться и крутить колеса руками, за что Ольга особенно была ему благодарна. Анечка в теплом пальтишке и милом беретике с белым помпоном сидела у отца на руках и вертела пугливо и любопытно головой из стороны в сторону.

Шацкий в темно-сером длинном пальто и черной фетровой шляпе, высоко поднимая воротник от ветра, держал небольшой саквояж, придерживая Ольгу за локоть. Рядом у его ног на грязной площади перрона развалился Шоулан. Высунув длинный розовый язык, он то и дело водил мощной мордой из стороны в сторону, наблюдая за суетой вокзала. Никита напряженно вглядывался в окна поезда, затем внимательно посмотрел на Ольгу и негромко сказал:

– В этом саквояже все необходимое. Там деньги и бумаги. Лучше ехать через Румынию, там – через Грецию в Швейцарию. Доберетесь до Цюриха и можете выдохнуть. Швейцария нейтральна в этой войне. Обратитесь в Национальный банк с теми документами, что я подготовил. По доверенности вы сможете распоряжаться моими средствами. Будьте предельно осторожны, если эти документы пропадут, восстановить их не получится.

Она смотрела на него блестящими глазами, бросая взгляд на Григория и дочку.

– Вы уверены, что все получится? Нам удастся спокойно пересечь границу? Мне так страшно…

– Вам надо быть сильной, – Никита сильнее сжал ее локоть, внимательно и ласково вглядываясь в ее глаза. – Все документы у вас на руках. Если поедете через дружественные страны, то все получится. Оснований для задержания нет. Но осторожность и внимательность не повредит… А еще помните, что многие двери открываются перед красивой дамой. Я уверен, что у вас все получится.

Ольга вцепилась в шляпку рукой, чувствуя, как от сильного порыва ветра та стремительно поднялась на ее голове.

– А как же вы? Надеюсь, мы увидимся в Европе? – она сжала его руку, с надеждой вглядываясь в его лицо.

Никита неожиданно широко улыбнулся и, потрепав за ухо Шоулана, произнес:

– Возможно, дорогая Ольга Павловна. Но для начала я все же решил отправиться в Казань, да, бандит? – Шоулан отчаянно замахал хвостом, поднимаясь на все лапы и пытаясь лизнуть его руку. Никита же улыбающимися глазами посмотрел на Ольгу. – Я уже купил билет. Мы отправимся сегодня же, последним поездом.

– Вы правильно делаете! – Ольга пылко обеими руками схватила его за ладонь и дружески сжала его пальцы в перчатке. – Прошу вас, передавайте Сашеньке привет. Не оставляйте ее больше. Мне так будет спокойнее, – она взволнованно и совершенно счастливо смотрела на него, неловко принявшись сильнее моргать, чувствуя, как слезы снова накатывают на глаза.

– Не беспокойтесь. Вы мне преподали отличный урок, – Никита притянул к губам ее руки в перчатках. – Но сейчас главное, чтобы у вас все получилось. Я вам оставил несколько адресов моих хороших знакомых в Швейцарии и во Франции. Свяжитесь с ними, как приедете. Они вам помогут и с жильем, и с клиникой.

В это время раздался громкий шум вырывающего из сопел пара, от чего Анечка вздрогнула и сильно заплакала. Ольга торопливо взяла ее на руки, ласково погладив Гришу по плечу.

– Спасибо вам, господин Шацкий, – прошептала Ольга, дрогнувшим голосом, быстро смахивая слезу рукой и смущенно взглянув на него, прижимая к себе ребенка. – Вы – хороший человек. Будьте счастливы!

– Постараюсь, Оля, – он усмехнулся. – Позвольте, я попрощаюсь с вашим мужем, – с этими словами он подошел к коляске, протягивая руку Григорию. – Григорий Иванович, счастливого пути. Надеюсь, дорога не будет слишком мучительной.

Григорий поднял на звук его голоса голову, почти безошибочно найдя рукой его руку, и крепко ее пожал.

– Благодарю вас, Никита Васильевич. Я не особо верю в чудеса, но, если Олю это сделает счастливой, я готов помучиться. Мы в неоплатном долгу перед вами.

– Не думайте об этом. Неизвестно, когда я доберусь до Швейцарии, а значит, мои средства рано или поздно могут пропасть. Почему же не пустить их на дело? В конце концов, не в деньгах счастье.

– Да? – Григорий усмехнулся. – Но без них никуда.

– Ерунда. Берегите Ольгу, Григорий Иванович. И берегите себя. Даст бог, увидимся, когда вернетесь в Россию.

Поезд медленно набирал обороты, погружаясь в клубы пара, с грохотом увлекая за собой скрипучие, разношерстные вагоны. Какие-то еще сохранили блеск прежних времен, другие были безжалостно перекрашены в темно-зеленый цвет военного времени. Ольга стояла у окна купе, не решаясь прижаться лбом к грязному стеклу, с трудом выискав Шацкого на перроне среди прочих людей. Она отчаянно помахала ему рукой, не сразу заметив, как четверо военных в длинных шинелях и серых каракулевых шапках с красными лентами, расталкивая людей, окружили Никиту, направляя на него штыки винтовок. Ольга испуганно прижалась к стеклу, когда раздался оглушительный выстрел, пытаясь разглядеть, что происходит, но поезд стремительно увозил ее и ее семью в новую жизнь…

– Гражданин Шацкий? – произнес один из красногвардейцев, направляя винтовку со штыком на Никиту.

Придерживая воротник пальто и еще вглядываясь в уходивший поезд, Никита обернулся, усмехнувшись блеснувшему рядом с лицом лезвию штыка, и невольно отступил назад.

– Да, чем обязан?

Шоулан вскочил и отчаянно залаял, тревожно бросаясь из стороны в сторону, пытаясь защитить Никиту. Но военные, выставив вперед ружья, плотным кольцом окружили Шацкого.

Оглядывая их, Никита с усмешкой столкнулся глазами с довольным лицом Ростоцкого.

– А, Ростоцкий! Твоих рук дело?

– Пасть заткни! – грубо бросил Ростоцкий, держа на изготовке пистолет, и скомандовал красногвардейцам: – Взять его! Он открыто напал на комиссара Красной гвардии и отнял табельное оружие. Кроме того, есть сведения, что гражданин Шацкий поддерживает контрреволюцию, и связан с корниловцами.

– С кем? – Шацкий рассмеялся, но тут же кулак Ростоцкого оборвал его смех.

Пес злобно зарычал и бросился на Ростоцкого, всей своей огромной массой пытаясь сбить его с ног. В ту же секунду совсем близко раздался выстрел, и еще через мгновение Шоулан пронзительно и жалобно заскулил, падая на грязную, заплеванную семечковой шелухой брусчатку. Ростоцкий стоял, широко расставив ноги, держа пистолет перед собой, и со злой усмешкой смотрел на корчившуюся в конвульсиях собаку. Мимо быстро проходили люди, бабы испуганно крестились, бросая взгляды на вооруженных людей.

– Мразь! – Никита в бешенстве подлетел к Ростоцкому и со всего маху врезал ему в челюсть, от чего комиссар грязно выругался, отлетая на подкосившихся ногах в сторону красногвардейцев, с трудом удерживая равновесие. В ту же секунду щелкнул затвор.

– Ни с места! – крикнул один из военных, невысокий и щуплый с мелкими темными глазками, перезаряжая винтовку и целясь в Шацкого. Второй и третий вмиг подлетели и пытались справиться с ним с помощью прикладов, нанося ему удары в спину и голову. Никита пытался оттолкнуть их, прикрывая голову второй рукой, но силы были явно не равны.

– Отставить! – ехидно бросил Ростоцкий, пару минут наблюдавший за всем происходящим, и вплотную подошел к Шацкому, ткнув холодным дулом ему в шею. – Не рыпайся, Шацкий, одно движение, и будешь кормить мух, как твоя блохастая псина, – и он прицельно сплюнул в сторону издыхающего Шоулана и оскалился, говоря: – А ведь ты, кажется, так хотел отправиться на фронт!

Чувствуя холод металла на своей шее, Никита вынужден был остановиться и с жалостью смотрел на умирающего пса, пока красногвардейцы суетливо вязали ему за спиной руки веревками. Бедняга Шоулан лежал, тяжело дыша и судорожно подрагивая задними лапами, еще пытаясь рыкнуть в сторону своих обидчиков. Черные круглые глаза медленно закрывались и открывались, а блестящие зрачки, совсем по-человечьи, виновато и грустно смотрели на Никиту. Пару раз он пытался встать на лапы, но безуспешно, лишь громко, надрывно взвизгивал и падал. Никита с горечью смотрел на верного друга, не сопротивляясь тугим узлам на своих руках, и только глаза его становились все темнее, а на шее было видно, как напрягался кадык, и желваки ходили ходуном.

Тем временем Ростоцкий, явно упиваясь своим положением, схватил его за волосы, от чего черная фетровая шляпа скатилась с затылка на грязную мостовую. Тут же один из красногвардейцев с истеричным смешком пнул шляпу в сторону, и она, подскочив пару раз на камнях, отлетела под колеса проезжавшей пролетки. Брызжа слюной, комиссар процедил Шацкому в самое лицо:

– Ты мне за все заплатишь! И лучше не дергайся, а то хуже будет!

– Какая же ты мразь, Ростоцкий! Всегда знал это, но ты превзошел сам себя, – произнес Никита, в упор уставившись на комиссара.

Тот лишь снова презрительно сплюнул и процедил:

– Недолго тебе осталось, Шацкий. И все твое золото тебе не поможет. Я уже распорядился, чтобы твой дом перевернули вверх дном.

Никита усмехнулся.