Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

– Кленов! Кленов! Мы с Шацким хотим шлюх! Зови всех шлюх, что есть в твоем заведении! Всех! Немедля! – при этом он неловко оступился и едва не упал, отчаянно захохотав, повиснув на руках Шацкого, который тоже посмеивался, придерживая товарища и упираясь рукой о ближайший стол, дабы не упасть.

Вид Шацкого поразил Ольгу. Он был изрядно пьян. Из-под расстегнутого темно-серого пальто виднелась белая рубаха, поверх которой висел темный шарф. Бросалось в глаза небритое лицо, развязная улыбка и блестящие пьяные глаза. Ольге стало неловко, он выглядел совсем не так, как она его помнила со встречи в Майском. Еще большую досаду вызывал пьяный Мясников, которого она прождала почти полчаса. Он еле держался на ногах, беспрестанно что-то кричал и хватал цыганок за талии. Было понятно, что он забыл про нее и вряд ли был готов обсуждать ее вопрос.

Еще наблюдая за Мясниковым и Шацким, Ольга услышала, как со стороны лестницы, что вела в номера, послышался смех и стук каблуков, и через пару минут на диване и креслах между господами в малом зале, не замечая ее, засияли подкрашенными губами и глубокими декольте девочки мадам Лебедянской. Некрепко стоя на ногах, Шацкий с Мясниковым добрались до них под пение цыган и одобрительный свист матросов. Пожав руки Кленову и Дмитрию Ивановичу, Никита, широко улыбаясь и предусмотрительно придерживая шатавшегося Мясникова одной рукой, схватил улыбавшегося Ростоцкого за шею и низко склонился к нему.

– Здорово, Ростоцкий! – громко и со смехом произнес Никита. – Сукин ты сын! Бушлат нацепил, тряпку красную, а сам с прежней компанией гуляешь? Наш Ростоцкий своего не упустит, да, чертяка?

– Не упущу, Шацкий, так и знай! – Ростоцкий, довольно улыбаясь, взглянул на него, вполне дружески пожав его руку, и прижал к себе девицу с коротко стрижеными рыжими волосами, которая так и льнула к нему, не упуская момента мягкими гибкими пальчиками умыкнуть со стола сыр и колбаски.

Никита усадил едва державшегося на ногах Мясникова в кресло, а сам скинул пальто, небрежно закинув его на спинку соседнего дивана, и сел сам, насмешливо разглядывая Ростоцкого.

– Вижу, что не упустишь, – снова насмешливо сказал он, со звоном стукнув бокалом по его бутылке. – Значит, держишь нос по ветру? Ай, молодец! Как тебя теперь величать? Товарищ? Комиссар? Экспрориатор?

За столом все заметно оживились. Даже Кленов, до этого с неприязнью и досадой поглядывавший на самодовольного Ростоцкого, придвинулся ближе к Никите и с довольной улыбкой отдал пару распоряжений официанту. Ростоцкий, нимало не смущаясь такого внимания к себе, уверенно влил в себя остатки вина из горлышка и смачно швырнул пустую бутылку в угол, с презрительной усмешкой предупредительно взглянув на возмутившегося было Кленова. Столкнувшись с его холодными красивыми глазами, Кленов с досадой сжал губы и ничего не сказал, отвернувшись к Шацкому.

– Я теперь – депутат Совета рабочих и солдатских депутатов и комиссар Красной гвардии, – довольно заявил пьяным голосом Сергей Ростоцкий. – И вам, товарищи, не советую ломаться, а признать большевиков, – он самодовольно усмехнулся. – Надо уметь видеть перспективы. А они вот где, – он размашисто повел рукой в воздухе. – Стоит только руку протянуть.

– Вот как? – Шацкий откинулся на спинку кресла, вытягивая длинные ноги в костюмных темно-серых брюках и модных ботинках. – Возможности, говоришь? И какие же? Силой брать то, что вам не принадлежит? – в это время мимо его кресла к столу прошла молодая, весьма привлекательного вида девица в укороченном платье темно-зеленого цвета с голыми плечами и гривой темных, почти черных волос. Подмигнув ей, Никита усмехнулся, когда она низко склонилась к нему и попыталась обнять за шею. Не обращая внимания на Ростоцкого, Шацкий прижал к себе девицу, зарывая пальцы в ее густых черных волосах. – Скучала, Люси?

– Еще бы! – жеманно отозвалась девушка, присаживаясь на подлокотник его кресла. – Говорят, вы, Никита Васильевич, уже несколько месяцев в городе, а к нам почти не заходите. Я на вас в обиде, – она забавно вытянула губки, кокетливо накручивая прядь темных вьющихся волос на палец. Наблюдая за этим жестом, Никита невольно улыбнулся и притянул к губам ее белую мягкую ладошку.

В это время комиссар заявил, бесстыдно тиская девицу, уплетавшую за обе щеки сыр и колбаски:

– А хоть бы и так. Сегодня Россия – это пьяная, порченая девка. Она лежит и ждет, кто ее подберет. Только руку протяни. Такие, как вы, брезгуете, дескать, не по правилам, не слишком хороша. А большевики не пройдут мимо. Возьмут и оставят вас всех в дураках!

– Что?! – пьяное лицо Кленова вытянулось от негодования, и он всем корпусом подался вперед. – Россия – девка? Да ты, Ростоцкий, просто свинья! Да за такие разговоры тебя самого расстрелять стоило бы!

– А давай! – оскалился в презрительной ухмылке Ростоцкий, едва взглянув на него. – Стреляй, чистоплюй! Да только хрен ты выстрелишь, Кленов! Только и можешь, что жрать и пить в своем ресторане, да ныть, как теперь все паршиво. Наслаждайся, пока еще можешь. Скоро уж не получится, – с этими словами он слегка подался вперед, всей ладонью обхватив новую откупоренную бутылку вина, и, плеснув себе в глотку, скалясь на Кленова, довольно произнес: – Эх, хорошее вино, Кленов, у тебя! Скажи спасибо мне, что ваши склады и закрома никто не трогает. Пока, – он пьяными губами широко улыбнулся, протягивая руку с вилкой и отковыривая кусок осетрины.

Кленов возмущенно смотрел на него несколько секунд, затем обернулся к Шацкому, явно желая найти в его лице поддержку. Никита сидел в обнимку с темноволосой шлюхой, которая, нимало не смущаясь, закинула ногу в шелковом чулке на его колено, оголив подвязку. Сам Шацкий попивал вино и наблюдал за комиссаром.

– Спасибо тебе сказать? – произнес Шацкий, наконец. – Ну, спасибо, Ростоцкий, за то, что старых знакомых не забываешь. Вино с нами пьешь, девок с нами делишь. Да, господа, поблагодарим товарища комиссара за то еще, что радуется, видя, как Советы армию развалили, и расшатывают страну, пока идет война. Вот они перспективы, да, Ростоцкий? Скоро дойдет до того, что можно будет грабить и убивать без зазрения совести? Тащить все, что плохо лежит, свести счеты со всеми, с кем хотел прежде? Да ты просто герой, Сережа! Вовремя ты с фронта вернулся, а то бы такие перспективы упустил! Ты, кстати, так и не рассказал, как тебе это удалось. Героем или подлецом вернулся, все-таки? Но ведь молодец, а, господа? Ай, да Ростоцкий! Всем нос утер! – Никита в упор смотрел на пьяного, вспыхнувшего комиссара, который, свесив тяжелую голову на грудь, тоже тяжелым серым взглядом смотрел на Шацкого, а губы его кривились в злой улыбке.

– Здесь у них теперь власть, – оскалился злобно Ростоцкий. – Их поддерживают солдаты и рабочие. В этом их сила. Ты бы лучше поостерегся и принял их сторону, Шацкий. Все равно ведь придется.

Никита усмехнулся на его слова и бросил:

– Это как-нибудь без меня. Я – человек вольный, ни под кем ходить не собираюсь. От их лозунгов и призывов изжога берет. Все сегодня к этой власти рвутся, а что делать с ней, в толк не возьмут. А ведь власть – баба капризная. Тех, кто ее не умеет удержать, бросает, да с треском, с позором. Большевикам пошел служить? Кто это? Подонки, что призывали к поражению собственной страны, а потом под шумок, в самые тяжелые дни и месяцы припеваючи пережидали себе в Швейцарии, чтобы теперь обещать нам равенство? Равенство с кем? Вон с теми? – он кивнул в сторону большого зала, откуда слышались пьяные вопли и визги. – Я простого мужика уважаю, работящего, смекалистого, который и в голодный год умеет семью свою прокормить, который умеет работать, как никто. А мародерам и насильникам, что родную землю грабят, дезертирам, которые позиции свои покидают во время войны, поддаваясь на вашу агитацию, да немецким провокаторам, я и руки не подам, не то, чтобы им служить, – он и не заметил, как во время своей речи сильнее подался вперед, сверля Ростоцкого темным взглядом.

На несколько мгновений за столом воцарилась тишина, и только эти двое в упор смотрели друг на друга.

Чувствуя напряжение, Дмитрий Иванович заерзал на диване, опасливо поглядывая на вооруженного комиссара. А Кленов наиграно весело произнес:

– Ну, господа, не будем ссориться! Сергей Иванович, Никита Васильевич, давайте выпьем за порядок. Ведь когда-нибудь он наступит? Ну, же, господа-товарищи, выпьем? – Василий Викторович подозвал пальцем официанта, велев разлить вино по бокалам.

– А кто ссорится? – усмехнулся Ростоцкий, откидываясь на спинку кресла, не спуская глаз с Шацкого. – Даже интересно послушать таких, как ты, Шацкий. Ты так ратуешь за Отечество в этой проклятой войне, а сам-то и не воевал ни дня.

Шацкий усмехнулся, сверля его взглядом, тоже откидываясь на спинку кресла, и небрежно бросил, слегка отстраняя от себя девицу:

– Я сполна выполнил свой долг в ходе войны. И в дождь, и в снег строил дороги и мосты, чтобы было, чем снабжать армию, которую вы, – он ткнул в Ростоцкого пальцем, – разваливали ее изнутри. Надо будет, так и отправлюсь на фронт. Да только, сдается мне, что с такими, как вы, нам скоро защищать будет нечего.

Ростоцкий молча смотрел на него пару мгновений, а потом зло смерил взглядом Дмитрия Ивановича, протягивавшего ему бокал с вином, и присосался к горлышку бутылки. Красные струйки вина, словно кровь, потекли по его гладко выбритому лицу, побежали по шее, впитавшись в темный ворот гимнастерки. После чего комиссар с грохотом поставил бутылку на стол и, подаваясь в сторону Шацкого, насмешливо произнес:

– Отправишься на фронт? Ха, как бы не так, Шацкий! Небось, золотишко свое пытаешься вывезти и документы готовишь на выезд? Деру хочешь дать, как все толстосумы! Что, не так? Признайся, не готов ты кровь проливать и дорогущий костюм сменить на гимнастерку. Это с такими, как ты, нам скоро защищать будет нечего!

Глаза Шацкого потемнели, однако, не подавая виду, он лишь язвительно усмехнулся, продолжая обнимать темноволосую Люси, и отозвался:

– Я не готов кровь свою проливать за подонков и демагогов, не собираюсь помогать тем, кто ведет страну к гибели, брызжа слюной, доказывая свою правоту. И пусть мне придется покинуть эту землю, а совестью кривить не стану. И золотишко мое в надежном месте, не переживай. Уж об этом-то я позаботился.

Ростоцкий смотрел на него исподлобья, вдруг с силой сжав ягодицы сидевшей рядом девицы. Та вскрикнула, испуганно взглянув на него, но он лишь пьяными, налитыми кровью глазами следил за Шацким. На время голоса и звон бокалов потерялись в громких песнях цыган, которые по знаку Кленова со всех сторон обступили диван и кресла вокруг стола. Они пели свои протяжные песни, пританцовывая и зычно подстрекая гостей больше пить и заказывать песни.

Ольга невольно в замешательстве смотрела на все, сидя в стороне, закрытая от шумной компании яркими рубахами цыган. Снова и снова бросала взгляд на дремавшего в кресле Мясникова, с досадой постукивая пальцами по столу и размышляя, остаться и подождать, или все же уйти.

Кленов снова распорядился на счет вина, несколько раз поднимался из-за стола на правах хозяина, взмахивал бутылкой с вином, разливая его по бокалам, и громко говорил:

– Выпьем, господа, что нам еще остается? Будем веселиться и наслаждаться жизнью, и пусть этот мир катится в тартарары! И ты, Ростоцкий, катись к черту со своими новыми дружками! – затем он почти падал на диван, давно скинув пиджак и позволяя двум как две капли воды похожим девицам ласкать свою шею и целовать по очереди в губы.

Дмитрий Иванович, откинувшись на спинку дивана, выставив свой крупный живот, обнимая широкобедрую девицу в шляпе с перьями, несколько раз озадаченно посмотрел на Кленова, делая ему какие-то знаки в сторону сильно захмелевшего комиссара. Сам он тоже раскраснелся, сильнее расстегивая ворот рубахи.

– В тартарары! – вдруг воскликнул Мясников, тяжело поднимаясь на пьяных ногах. – К черту всех! К черту большевиков! К черту Керенского! Вина и шлюх!

Шацкий насмешливо дернул его за локоть, от чего Мясников рухнул в кресло, слегка потеряв равновесие, расплескав вино. А Никита вдруг поднял свой бокал и, глядя в упор в глаза улыбающейся темноволосой девице, громко произнес:

– Господа, давайте выпьем за неизменные радости: отличное вино и замечательных девочек мадам Лебедянской. Ну, же! – он насмешливо окинул взглядом всех. – Дамы, за вас! – Шацкий обвел глазами девушек за столом, подмигнув им. Со всех сторон послышались их довольные аплодисменты и смех, и вдруг поднялся, взметнув вверх крепкими руками девицу, что сидела у него на коленях. Она взвизгнула и захохотала, хватаясь за его шею. А Шацкий закружился с ней под звуки гитары, слегка пошатываясь на пьяных ногах, и вдруг поставил ее на соседний стол, не замечая сидевшую тут же Ольгу. Под подбадривающие крики и смех он принялся хлопать в ладоши, горячими пьяными глазами глядя на нее, делая знаки цыганам, которые окружили Люси, играя ритмичную мелодию на гитарах.

– Ну, порадуй же нас, Люси, снимай все! – крикнул Никита, хлопая снова и снова в ладоши, пританцовывая на месте. И все вокруг – господа и девицы – закричали следом:

– Снимай! Снимай! Танцуй и снимай!

Девица насмешливо смотрела на него, соблазнительно двигая бедрами, потом встряхнула копной темных волос и принялась медленно стягивать с плеч ткань платья. Когда показались ее округлые груди с крупными темными сосками, послышался протяжный одобрительный гул, и все господа поднялись со своих мест, неистово хлопая в ладоши, окружая ее со всех сторон. Даже пьяный Мясников вышел вперед, вцепился в Шацкого и неистово завизжал в угаре и возбуждении, подбадривая ее. Люси жеманно закусила губу, изрядно двигая гибким телом и пританцовывая на столе, спуская платье. Ее упругий живот и спина двигались волной, вызывая настоящий экстаз у довольной публики вокруг.

Когда платье полетело в зал, раздался дружный одобрительный возглас. Дмитрий Иванович с азартом поймал ее платье и вожделенно уткнулся лицом в его складки, покрываясь испариной и краснея от возбуждения. А обнаженная девица продолжала извиваться на столе, словно змея, закинув руки кверху, явно наслаждаясь всеобщим вниманием. Глаза ее были темны от возбуждения, щеки раскраснелись, губы приоткрылись в призывной улыбке. От этой картины, а еще от белых ягодиц, что соблазнительно выглядывали из-под пояса с подвязками, и упругих овалов грудей глаза мужчин поплыли. Они бились в угаре, размахивая руками, стягивая с себя пиджаки, распуская галстуки, и по очереди норовили ущипнуть, шлепнуть, лизнуть голую Люси, которая бесстыдно позволяла им это.

Шацкий уже давно сидел на диване у стола, опрокидывая в себя бутылку, мутными пьяными глазами наблюдая за бесстыдницей. Вокруг кричали и визжали, слышался беспрестанный хохот и похотливые призывы. Мужчины окружали танцующую девицу, то и дело толкая друг друга, пытаясь подобраться к ней ближе, продолжая хлопать в ладоши и хватая Люси за мягкие части тела, восторженно глазея на нее. От всеобщего внимания она сама была в агонии, неистово двигала то руками, то плечами, то бедрами, нисколько не смущаясь своей наготы. И вдруг повернулась к ним спиной и звонким голосом крикнула:

– Ну, же, ловите! – и бесстрашно начала падать вниз на вытянутые руки.

Шацкий насмешливо усмехнулся, наблюдая, как восторженный возбужденный гул снова прошел по залу, а Кленов, Мясников и Дмитрий Иванович с готовностью приняли вытянутыми руками обнаженное тело. Оно, словно лодка, поплыло по малому залу под звуки гитары и цыганские песни. Остальные девицы, поддаваясь всеобщему возбуждению, а может, боясь потерять своих клиентов, тоже принялись снимать свою одежду и обнимать голыми руками мужчин, танцуя на ходу. Голая Люси лежала на вытянутых руках, хохотала, закинув темноволосую голову, и кричала в пьяном восторге:

– Как с вами весело, господа! Я люблю вас, господа!

Шацкий с кривой улыбкой наблюдал за тем, что учинил, и тяжелым мутным взглядом скользил по хохочущим лицам и голым телам, которые вдруг слились в один сплошной хоровод – все закружилось и поплыло перед глазами, сливаясь в какую-то бесформенную массу, изрыгавшую бесконечный омерзительный хохот и крики. Голова нестерпимо трещала, а от вида разыгравшейся оргии тошнота подступила к самому горлу. И когда рядом с ним скользнула чья-то белая грудь с крупными сосками, а потом женские руки легли ему на плечи, и красные бесстыдные губы возбужденно шепнули ему в ухо:

– Никита, идем, будет весело…

Он устало закачал головой, пытаясь прийти в себя, и пробормотал:

– Прочь… Уходи! Уходи!