Если женщина…

Сазонтьев сел напротив за Гришин столик, подвинул свой пустой фужер. Гриша налил.

Выпив, Сазонтьев спросил:

– Все дуешься?

– Вовсе я и не думал дуться!

В доказательство Гриша налил Сазонтьеву еще. Тот отглотнул с полфужера и сказал:

– Кисленькое.

Поискав на столе, чем бы закусить, и ничего не обнаружив, Сазонтьев потрогал пепельницу в виде шахматного коня и спросил:

– У вас хоть получилось что-нибудь?

– А что должно получиться?

– Ну вот! Я же говорю: ты дуешься! Когда человек не дуется, он друзьям все рассказывает подробно: что, где, как… на чем.

Гриша никак не мог себя почувствовать себя равным Сазонтьеву. Хотелось выглядеть мужчиной, но при этом не унижаться до грубостей.

– Что было, то прошло! – бодро, как мог, ответил Гриша.

– Вот и молодец, – снова двигая свой фужер к бутылке, сказал Сазонтьев. – Друзей не забывают! Она, кстати, мне недавно звонила…

Гриша налил ему еще вина и почувствовал, как потяжелел от обиды.

– Ну и что?

– Ничего, Гриша… Ничего! У нее таких как мы – легион.

Гриша поморщился, словно лимон увидел.

– Не грусти! Сегодня вина, говорят, двадцать ящиков завезли!

То ли от вина, то ли оттого, что давно ни с кем не разговаривал откровенно, Грише вдруг захотелось пожаловаться Сазонтьеву. Он вздохнул и тихо пробубнил:

– Тебе хорошо говорить… Ты живешь нормальной семейной жизнью.

– Что? – возмутился Сазонтьев. – Ты о чем?

– О нормальной семейной жизни.

– Нашел чего горевать! Мне бы твои условия, я бы… Я бы только с красивыми знакомился! А какие можно было бы закатывать вечера!

Сазонтьев тоже вздохнул и добавил:

– Я бы, может, уже гроссмейстером был!

Домой Гриша возвращался в состоянии великого человека, у которого не сложилась личная жизнь. Шел снег, то есть на дороге лежала грязь. Шагалось трудно, и трудность Гриша засчитывал в свою личную жизнь в ряд с остальными.

Он вспоминал, кого и когда гость-гроссмейстер обыгрывал на турнирах, сравнивал, и выходило, что сегодняшний выигрыш давал право сыграть в межзональном турнире. Только разве пробьешься сквозь бюрократические препоны! А может, гроссмейстер вернется в Москву и скажет: есть, мол, такой Григорий Дмитриев, надо его пригласить в сборную! Не зря ведь фамилию спрашивал? Практиковаться советовал… Надо написать ему письмо! Негде практиковаться! Он прочитает, скажет: помню, помню такого… Надо человеку помочь!.. А если не скажет? Если обиделся? Не надо было выигрывать! Гроссмейстеры такие обидчивые… Но написать надо. Узнать адрес и написать.

Брать с собой Марину в Москву или не брать, вопроса не стояло. Было сомнение: брать сразу или сначала освоиться, обжиться, получить квартиру… Представилось: «А я возвращаюсь за ней из Москвы, а она не утерпела, вышла замуж за Павла Антоновича или Сазонтьева! Я ей говорю: что же ты, милая, не дождалась? Прости, скажет. Нет! Поздно, милая! Я теперь на первенство мира еду!»

У дома стояла незнакомая женщина, держала на поводке незнакомую собаку. Собака залаяла. Женщина показала на Гришу и сказала собаке ласково:

– Ну что же ты лаешь? Видишь, никто кроме тебя не лает!

В воскресенье с утра Гриша долго стоял в трусах перед зеркалом и исследовал фигуру. Он был возбужден: Марина велела купить билеты на шесть часов. Они идут в кино!

Осмотр мышц ничего утешительного не дал. Гриша сжимал руки, двигал животом, напрягал ноги – все было слабовыразительным. В который уже раз подумалось: «Надо кончать есть и заняться отягощениями! Вдруг лето? Пляж, Марина! Со стыда помрешь! До лета надо все успеть исправить… И родинок много! Зачем? Зачем мне столько родинок? Чтобы я родителей не забыл?»

Вспомнив про родителей, Гриша совсем загрустил. Он привык, что их больше нет, но никак не мог привыкнуть, что здесь, в его квартире, больше нет никого. Гриша посидел на диване под портретом отца и мамы, вздохнул и отправился в ванную стирать. Чистое белье кончилось два дня назад.

Марина опоздала всего на двадцать пять минут. Когда они пробирались в темноте зала на свои места, герои фильма еще только целовались. Гриша два раза наступил кому-то на ногу. Кто-то зашикал, кто-то громко сказал:

– Тише вы!

Наконец сели. Гриша взял Марину за руку и замер. Началось время близости с любимой. Плохо только, что в зале было жарко, и руки быстро стали влажными. Гриша перекладывал ладонь Марины из одной руки в другую, а освободившуюся вытирал о куртку.

Когда вышли из кино, Гриша зацепил горсть снега, скатал снежок. Рукам скоро стало холодно, но Гриша снежок не выбрасывал, мстил им за то, что так сильно грелись в кинотеатре.

– А ты, говорят, в вашем клубе чемпиона мира обыграл? – вдруг спросила Марина.

– Ты откуда знаешь?

– Сазонтьев твой звонил. Набивался в гости.

Гриша смял снежок между ладоней, и снежок стал плоским, спросил:

– А ты?

– Я сказала, пусть сначала возьмет шампанское, купит фруктов, шоколада, а после я – подумаю.

– А он?

– Он сказал, что тоже подумает. Ты же знаешь своего дружка…

Толпа, в которой они вышли из кино, рассыпалась. Свернули в переулок, почти пустынный, белый от снега… Снег шел крупными хлопьями, не таял на асфальте. Было морозно. Погода обещала маленький кусочек красивой зимы в городе до утра…

Гриша бросил плоский снежок в толстую липу, не попал.

– Давно не тренировался, – объяснил он, вздохнул и посмотрел на небо.

В этом плохо освещенном переулке можно было увидеть немного звезд.

– Вам что-нибудь платят? – спросила Марина.