Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Плюс к патлам, я в Лунатик пододел свои тёмные очки, Мона-Лиза. Хоть вечером тёмные очки и ни к чему, Мона-Лиза своей тонкой золотистой оправой это – попсовый символ модного чувака, как и потёртые джинсы. Такие джинсы идут по 120–150 руб., выше среднемесячной зарплаты рабочего, неслабый навар. Доставка джинсов в Конотоп забота смуглокожих Алжирцев, которые учатся в Строительном техникуме на Проспекте Мира. Эти Алжирцы до того наивные. «Он моя сказаль пойдём говориль. Я пойдём он моя удариль. Зачему?» Но при всей наивности, цену на джинсы они не спускают.

А моя джиннота всего за 30 руб., на столько и смотрятся. Какая-то Бразильская хрень, не трётся вовсе, не то, что Лялькины "Levi's". Поэтому хотя вечером через тёмные стёкла плохо видно, на танцах они себя оправдывают, прикрывая нищету в джинсах…

На танцплощадку мы с братом подошли после перерыва, когда толпа уже в полном наплыве. Саша пошёл высматривать свою девушку, а я тормознул у сцены и там торчал, слушал Марика, он у Баши соло гитарист, классные брейки выдаёт.

Потом какой-то салабон подваливает и вылупился на меня. Ну ещё бы – патлы хипповские, Мона-Лиза, видуха столичная, в общем. Полюбовался и свалил в толкучку.

Я дальше стою и минуты через две—добрый вечер ваше хате! – тот же резак выныривает уже с кентом. Подходят и, синхронно так, назад откачнулись да и—гугух! – летят в меня два кулака за раз. Плечом отгородился, но общая масса двойного удара меня смела, и я скопытился в типа как вроде параллельное пространство.

Без балды, совсем иное измерение, как на морском дне. Звук танцев моментально отключился и я качусь, точнее, верчусь по бетонному полу. Со всех сторон немого пространства ко мне ноги ломятся, приложиться. Причём не цельные, а как бы обрезки, от ступни до колена, не выше. Так и просвистывают, отсюда-оттуда, только беззвучно, но мажут. Промах за промахом.

Я взвился аж на скамейку под круговой оградой, спиной к трубам. Тут и звук вернулся, девушки визжат, Баша микрофону проповедует: —«Дорогие друзья, соблюдайте…» А вокруг скамейки несколько хлопцев ко мне лицом обёрнуты, а один, здоровый такой жлоб, кричит: —«Ты кто? Ты кто? Очки сними!»

Мону-Лизу скидываю и кто-то сбоку крикнул: —«Из Орфеев!» Хлопцы явно с Посёлка, только никого не знаю.

В общем, сдёрнули меня со скамьи в свой тесный круг и вывели с танцплощадки, а сами назад подались, где уже общая разборка полным ходом. В тот раз новое поколение Деповской хотели застолбить Лунатик как свою территорию.

На выходе из парка я брата встретил, у него бровь разбита. Пришлось идти на вокзал и кровь замывать под краном в мужском туалете.

Труднее всего найти рукавицы, которые сам же заткнул себе за пояс. Я грабил плантации конопли аж у Кандыбино, а в соседском огороде, за забором, густая рощица произрастает. Вот что значит ограниченный кругозор. Смотрю за горизонты, под носом не вижу. Баланс справедливости восстанавливался ночью, а для сокрытия следов коноплю срубленную у соседа в огороде, перебросил через следующий забор, на улицу, а уже оттуда оттуда угол обогнул, допёр к нашей калитке и – в сарай на чердак… Проба показала, что у соседа качество ништяк и я отнёс малость Ляльке, чтоб и ему запушистилось, не зря же он меня эти два года подогревал…

Подвалила удача – растворяй ворота?. В Нежине, на участке неприметной хаты в Графском парке, через дорогу от кинотеатра Ленинского Комсомола, стояли пять объёмистых кустов и абсолютно без всякого забора вообще. Тут и святой не устоял бы шефскую помощь оказать… Но потом во весь рост встала проблема – как сохранить собранное без потерь? Под койкой в Общаге? Ага, очень смешно.

Я все этажи обошёл, закуток высматривал, всё без толку. Но потом в умывальнике, на четвёртом, приметил стол. Не такой, как в комнатах студентов, а с ящиком под столешницей. Кто его туда притаскал и на как долго, я понятия не имел, но проблема складирования уже вконец зашкаливала (не в парке же под куст в дожди). Вынужденно загрузил дурь в ящик стола. В виде предосторожности, стол вокруг его же оси обернул и ящиком в стену упёр, чтоб кто попало не открывал бы от нечего делать. Потом, по мере надобности, заглядывал в умывальник отщипнуть головку-две для текущего потребления…

Из подшефного колхоза мои однокурсницы вернулись в полном шоке, без дара речи и в глубокой задумчивости насчёт смысла жизни. Ну то есть, смыслят ли они в ней вообще? Оказывается, во время шефской помощи два хлопца в том селе подрались на ножах. Из-за кого? Из-за Тани, что учится в моей группе.

Год назад, эти сучки безжалостные, мои однокурсницы, меня попросили изобразить будто я в неё влюбился. Просто для смеху, раз она такая тихоня и невзрачная. Ну а меня—тупого лосяру—долго подбивать не надо. «Таня! Я люблю тебя всей глубиной. Какое твоё взаимное влечение?» Два дня донимал её на переменах, пока не попросила меня отстать. Смотрю, вот-вот расплачется, ну стыдно ж стало, я и заткнулся.

Ну что? Съели, стервы? Кого хлопцы избрали до беспамятства? И теперь девушки на неё исподтишка и уважительно с завистью косятся. А она по коридорам ходит такая вся задумчиво торжественная, будто что-то такое про себя узнала, чего узнать никак не ожидала вообще. И на меня уже не так враждебно смотрит. Что если я взаправду тогда к ней приставал? Спасибо фехтовальщикам за алиби…

Но меня продолжала долбить мысль про настолько неправильный способ хранения дури. Ящик стола в умывальнике, это уму непостижимо, это пускает под откос всякий здравый смысл. Любой чувак с элементарным уровнем грамотности и понятиями в области, о которой речь, враз унюшит её влекущий аромат и вычислит источник, потому что тумбовый стол как-то не вписывался в интерьер стен из голого кафеля. А и если у ФизМатовцев зародится ненужный вопрос: с чего это я зачастил в умывальник на их этаже? Своего мало?

И вот по первому ноябрьскому снежку, как стемнело, я понёс запас к новому месту хранения. Планировалось спрятать её на чердаке Старого здания через слуховое окно, потому что в его заднем дворе я приметил мощную приставную лестницу из железа, до самой крыши.

Славик, Двойка и Ира сопроводили меня в задний двор Старого здания типа государственной комиссии при запуске космонавта в орбитальный полёт с площадки Байконура.

Пальто и шапку я отдал Ире, сунул пакет с дурью под рубашку и двинулся… Первые минуты после старта проходили в штатном режиме, вибрация лестницы не превышала нормы, вот только железяка оказалась жутко холодной и очень длинной – во времена Гоголя этажи строили в два-три раза выше нынешних.

В момент выхода на крышу возникли непредвиденные затруднения. Лестница не доставала до само?й крыши, а заканчивалась под нависающим карнизом. Пришлось цепляться за жесть жёлоба и переваливать через него. Из этого момента помню лишь беспросветную темень ночи, нас осталось только трое – жесть, я и тьма…

Крыша оказалась довольно скользкой, хоть и не слишком крутой, пришлось передвигаться наступая на гребешки соединения листов жести. Добравшись до слухового окна, я обнаружил, что оно наглухо заколочено толстыми досками изнутри. Спасибо за посещение! Нас порадовал ваш визит!

На обратном пути я вдруг оскользнулся на подходе к месту, где надо переваливать с жести на лестницу, но не упал. Я выпрямился, стиснул зубы, ощерился и, обращаясь сам к себе, проговорил в темноту:

– На публику работаешь, падла? – Потом я опустился на четвереньки, свесил ноги через край и нашарил ногами верхнюю перекладину лестницы.

На полпути вниз меня догнала и пронзила ужасом запоздалая мысль, что падение с крыши ничто по сравнению с приземлением на кого-нибудь из комиссии на стартовой площадке.

(…некоторые мысли лучше и думать не начинать…)

И снова я высадил дверь. Что примечательно – ту же самую, хотя Илья Липес больше уже там не жил. Комнату населяли текущие четверокурсники и среди них Витя Кононевич, который неосмотрительно взял у Жоры Ильченко роман М. Пьюзо The Godfather, и Англо-Английский словарь А. С. Хорнби A Learner's Dictionary of Current English, две книги из Индийского привоза.

Какие незначительные, на первый взгляд, мелочи могут привести к резким всплескам в спокойном течении жизни. Допустим, ты сказал: «Жора, дай Годфазерa почитать», потом приходишь в общагу, а у твоей комнаты дверь выбита. Самым брутальным образом.

Кстати, на этот раз ни какого дрожания пальцев не наблюдалось. Как, всё-таки, быстро формируются основополагающие навыки. Возможно, сказалось и то, что в этом случае я работал не на Вирича, а на себя.

Криминальный роман Марио Пьюзо, Крёстный Отец, украден был не из праздного любопытства (задрожат ли пальцы?) и не ради повышения двероломной квалификации, но для перевода его на Русский. Роман, как и сам автор, оказался довольно толстым, около 400 страниц. С учётом образа каким он раздобывался, работу над переводом пришлось вести исключительно в Конотопе.

Потребовалось несколько месяцев напряжённой работы, чтобы превратить книгу напечатанную Издательством Пингвин в кипу толстых пронумерованных тетрадей, исписанных моим почерком на Русском языке, синей пастой шариковых ручек, различных оттенков. Эту кипу я передал затем Ляльке и его жене Валентине для прочтения, предположительно. О дальнейших передвижениях и общей судьбе этих килограммов исписанной бумаги мне известно не больше, чем куда заплыла и чем промышляла людоедка акула из Челюстей, тоже в исполнении моим почерком, на Русском.

По ходу исполнения второго из переводов, где-то на полпути до его завершению, мой отец поделился со мной своими критическими замечаниями…

У Пьюзо там шла речь о вечерах отдыха голливудских кинозвёзд в специально оборудованном для этого клубе и мне никак не удавалось подобрать Русский эквивалент Англо-Американскому термину «blow job». Описательные вариации казались мне чересчур длинными, а опции покороче явной нецензурщиной. При этом слово «минет» я отметал с порога за его излишнюю Французистость. Одну из неудачных проб, в порыве творческих мук, я выдрал из тетради и сунул в печь-плиту для утилизации в предстоящей растопке.

Вечером мой отец открыл чугунную дверцу, чтобы положить дрова в топку, достал скомканный тетрадный листок, расправил и внимательно ознакомился с его содержимым, а затем задал вопрос: —«Что это за херню ты тут понаписывал?»

Я не стал оспаривать его мгновенно сложившееся мнение по двум причинам. Во-1-х, то, что в печатном тексте воспринимается как эротика, в переписанном от руки виде смотрится как пошлая порнуха… Достаточно вспомнить тонкую тетрадку рукописного рассказа, ходившую по рукам среди старшеклассников Конотопской средней школы № 13, где имелся такой пассаж: «…она забросила свои ажурные ножки ему на плечи…» Трудно определить почему, но эти ажурные ножки вызвали у меня стойкую ассоциацию с Эйфелевой башней в Париже, сразу же и неразрывно. Спрашивается: какая может быть эротика с Эйфелевой башней на плечах? С другой стороны, вовсе неизвестно как на меня подействовали бы те же самые ножки, попадись они в ровной строке типографского набора. По одёжке встречают, сам знайиш…

Во-2-х, я всегда с уважением относился к тонкому литературному чутью моего отца. Так например, из центральной газеты ТРУД он читал лишь последнюю страницу с программой телепередач на неделю и ему хватало беглого взгляда на заголовки, чтобы дать определение всему прочему: —«Ни в склад, ни в лад – поцелуй блоха кирпич». Точнее не скажешь.

Помимо этого, он обладал поистине изумительной лингвистическая изобретательностью. Вероятно, из-за своих Рязанских корней. Рязанщина всегда лежала на перепутье языковых контактов…

Ну например. За кухонным столом мастерит какую-то «железку», напряжённо сдвинув поседелые брови над пластмассой оправы очков, вправляет «энту» в «энту». Я резко прохожу мимо, между столом и печкой к окну, лишь только за тем, чтобы развернуться и пройти обратно. Не отрывая внимательных глаз от «энтих» у себя руках, отец мой вопрошает: —«Чё вздыркался?»

Ни в одном словаре не найти этого слова. Но до чего сочный глагол! Сколько в нём упругой пластики, как точно ухвачена суть действия и внутреннее состояние производящего это действие задрота! И—самое главное—слово это родилось спонтанно, только что, пока эта поебень никак, сука, не влазит.

– А как не вздыркаться, если сикулька запенькала?

Он роняет «железку» на стол. Долгий взгляд поверх оправы сдвинутых на нос очков. Потом произносит:

– Тьфу!

И в этом, кстати, ключ к периодически модной теме «отцов и детей» – наплодят себе подобных, а потом сами же тюкают-тьфукают.

(…возвращаясь к Крёстному Отцу…

К сожалению, в Американской литературе почти не осталось писателей – Пирсон, Сэлинджер, Пинчон и… обчёлся. Остальные превратились в сценаристов кропающих мультяшные сюжеты и мыльно-оперные диалоги для сбыта в Голливуд.

Конечно нет! У меня и в мыслях нет кого-то упрекать! Ни-ни! Все мы одним миром мазаны, разнимся лишь в умении скрывать и глубже прятать наше стремление продать себя—да, подороже—той или иной модной индустрии. Вот почему, при всех моих персональных расхождениях с доктринами и практикой Христианства, я не могу не восхититься инструкцией М-ра И. Я. Христа: «Пусть кто ни разу не ходил налево станет зачинщиком убийства этой бляди». Так весь сброд рода человеческого, оптом, получил отпущение грехов на множество грядущих тысячелетий.

Но существует ли альтернатива? Конечно и абсолютно – да. Она вся выразима словами похвалы самому себе за результат приложенных усилий: —«А чё, так, в общем, вроде как ничё. Местами. Кой-де до хохота вставляло. И лет двенадцать срока скоротал». Но каши, безусловно, из этой альтернативы не сварганишь. А насчёт нагреть руки, то и совсем не сюда. Так что – ну их, заоблачные материи, идём на мягкую посадку, пристегните ремни безопасности – под крылом литература.

Оглянёмтесь-ка на Британца Моэма. У него первый абзац рассказа как аккорд, вступление к фуге. В нём, среди случайных, якобы, деталей, рассыпаны узелки-зёрнышки, что вырастут в дальнейшее повествование и в развязку с далёкими отголосками нот первого абзаца. Вот где мастерство ремесла! А а у подёнщиков-голливудистов ремесло без мастерства. Отец мой сказал бы «тьфу!»

Пьюзо – ролевая модель для всё тех же и таких же как он голливудописцев. Он стал первым, кто отшматовал шестизначную сумму долларов за выстаранное изделие. Честь, хвала и зависть бухгалтерному первопроходцу! Однако, Крёстный Отец страдает немочью общей всем боевичным бестселлерам: покуда герой борется за выживаниие в неблагоприятной среде из враждебных мафиозных кланов, читать ещё можно, но как только начинается раздача слоников, то есть, планомерное истребление плохих парней, вся вина которых лишь в том, что не менее плохие парни оказаться хитрожопее (так не честно! автор подсуживает!), интерес сникает, иссякает, испаряется. И, при всём респекте к мистеру Линкольну впортреченному в зелень купюр, зево?та нападает.

Та же херня, что и с 19-й песней Одиссеи Гомера (?), где герой возвращается из долгих скитаний и мочит претендентов на его жену, одного за другим, с эстетически анатомическими подробностями о растекании мозгов из проломленных черепных коробок и расползании потрохов из вспоротых брюх. Мне так и удалось дочитать эту песнь даже в добротном Украинском переводе, не из брезгливости, нет, просто скучно стало…)