Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Памятуя обещание Марии вылечить меня в случае венерического заболевания, я ей позвонил и она назначила явиться в тот же вечер. Когда я объяснил, что у меня гонорея и нужно добыть семя для анализа, она раскрыла постель и начала раздеваться. Пришлось ещё раз объяснять, что у меня гонорея, но она сказала, что это ничего.

Тогда я тоже начал раздеваться, но предупредил, что соберу семя в пробирку. Она согласилась. Возможно, та противозачаточная пружина предохраняет не только от беременности, но и от триппера заодно. Поэтому я положил пробирку на тумбочку с приёмником, чтобы по рукой, и мы приступили…

Таис Афинская скормила Александру Македонскому какое-то зелье, чтобы они сексовались всю ночь. Не буду утверждать, что всю ту ночь у меня стоял непрестанно. Вслед за её очередным «Ещё! А! Хочу-у!», мы малость отлёживались перед тем, как снова приняться, потому что я не мог кончить до тех пор, пока серый рассвет за оконными шторами не утонул в широко разлившемся свете утра. (Может, задержку вызвало присутствие раскупоренной пробирки в выжидающей позе на тумбочке? Не знаю, я не специалист.)

И вот, наконец, я вокально поддерживаю её страстные «Ещё! Хочу! А!» своим атональным хроканьем и выдёргиваюсь.

– Нет! Нет! – вскричала она. – В меня!

Но было поздно. С таким упорством добытый миг последних содроганий залупа разделила с твёрдым краем узкого отверстия пробирки. С чувством исполненного долга, я излился и заткнул её. Марии явно не понравился такой финал, но уговор есть уговор…

Крайне довольный своим достижением, я поспешил к Доктору Грише и гордо показал извлечённую самоотверженным трудом влагу, в теснине из стеклянных стенок.

Он снял свой белый докторский халат, ухватил свой большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет… В тот день портфель его можно было наблюдать в различных, достаточно удалённых друг от друга точках Нежина в сопровождении животрепещущих Гришиных ягодиц с одной стороны и моей походки встревоженно-удручённого лося с другой. Не отставала и затаившаяся в заднем кармане моих джинсов пробирка со всё ещё не проанализированным семенем. Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь, просто выдался такой день, что венерический диспансер не работал, в какой-то лаборатории кто-то куда-то уехал, в другой что-то там кончилось и так далее.

Около двух часов пополудни, наша неразлучная четвёрка (Гриша, портфель, я и пробирка) зачем-то оказались даже на вокзале, где приняли решение, что хватит уже, симптомы и без анализа сходятся. Я выбросил пробирку в урну из обрезка серой азбесто-цементной трубы рядом с бюстом Ленина, напротив телефона-автомата в будке под щедрыми потёками масляной краски, жёлтой и красной, на полпути между вокзалом и высокой платформой поездов пригородного сообщения в Киевском направлении.

Выбрасывать как-то и жалко было вроде ж не чужие и как бы через столько всего прошли уже вместе с момента нашей первой встречи, но и достаточно веской причины держать дальше не находилось…

Я поехал в Общагу, а потом вернулся на вокзал, неделя кончалась и мне нужно показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали. До электрички на Конотоп оставалось минут десять и вдруг—меня просто как что-то толкнуло посетить бюст Ленина. Увиденное там меня буквально ошарашило. Из жерла серой урны упруго и неудержимо пёр плотный пук зелёной поросли… В изумлённый ум не сразу как-то уложилось, что за время моего отсутствия тут подравняли кустики, вокруг постамента с Лениным.

Подкатил пригородный поезд и, пересекая перрон к вагону, я бросил на урну прощальный и гордый взгляд – кустики или не кустики, но ё… то есть… э-это ж до чего ядрёная сила в том ё… эксклюзивном семени, эби-о-бля! Ну когда абстрагируемся от излишне малозначительных деталей…

Помимо придания моей моче жизнеутверждающе яркого цвета, Рифадин от Гриши не вызвал ни прямых, ни побочных эффектов. Благодаря капсулам, я ссал бравурно-бордовым и, превозмогая зуд и жжение, клял свою тупую невоздержанность с Люси Манчини.

Мария вероломно умыла руки от меня как бы обиделась, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе…

Меня исцелила Ира. Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в баракообразной детской больнице. Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди. Я приспустил штаны, прогнулся, получил укол в ягодицу и… И всё! Ничего больше не потребовалось.

И наступило лето…

~ ~ ~

Как я провёл лето?. Как и подобает скромному, прилежному, трудолюбивому Хомо Сапиенсу… Прежде всего, я стал селекционером (так за бугром называют мичуринцев). Среди грядок вскопанной земли в конце огорода на Декабристов 13, зазеленели дружные всходы конопли благодаря посевному материалу от прошлогоднего грабежа по-соседски. Назвать растения «кустами» язык не поворачивается, они больше смахивали на молодые саженцы деревьев. И деревья эти росли единой дружной устремлённой вверх семьёй и превращались в густую рощицу, которой, разумеется, требуется прореживание и селекционная выбраковка. С улицы посадка не просматривалась, прикрытая фруктовыми деревьями, но взор внимательного соседа преград не знает. Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.

Мать моя ответила, что конопля производит множество семян (такие маленькие, кругленькие, маслянистого вида бусинки, сам знайиш), а на базаре любители канареек просто с руками рвут эту бижутерию на корм своим пернатым свиристельчикам…

Ах, как изобретательна материнская любовь! Я, например, не дотумкал бы выдать столь безупречную дуру. Самое большее, наплёл бы про компрессы, ножные ванны, варикоз и отложение солей. А это опасный промах, потому что канарейко-держателей на Посёлке неизмеримо меньше, чем ветеранов труда с подорванным здоровьем. Так ли уж трудно представить заслуженного ветерана с любящим внуком подросткового возраста, который готов пожертвовать часом-другим своего ночного отдыха, но добыть дедуле панацею с близлежащей плантации?. Ну хватит запугивать себя же понапрасну, отметим лишь, что непродуманная реклама вредна нормальной деловой активности.

И, кстати, вопрос задала жена соседа претерпевшего грабёж, который вдобавок к своей пенсии пристроился спать сторожем на ПМС, по соседству.

(…и нет моей вины в том, что в сокращении Путевая Машинная Станция настолько совпадает с аббревиатурой Предменструального Синдрома…)

Я не особо совестился по поводу экспроприации его конопли, мародёрский рейд оставил предостаточно, чтоб он безбедно дотянул до следующего сезона.

(…это лишь теперь, ретроспективно, на ум приходит возможное наличие и у него своих клиентов с канарейками…)

К тому времени, мать уже несколько лет как перетрудоустроилась из КЭМЗа в РемБазу, на комплектовку, где велся учёт наличия вертолётных запчастей или того вроде. Физически, работа её не утомляла и, вернувшись домой после трудового дня, она частенько делилась новостями о межличностных отношениях в коллективе из одних только женщин, за исключением начальника и мастера.

На работе ей, главным образом, доставалась роль конфликтотушителя в среде сотоварок, а в периоды затишья она забавлялась игрой в комплименты. То есть, сказав кому-нибудь очередную приятность, она засчитывала себе зачётное очко.

(…необходима хорошая школа и неусыпный самоконтроль, чтоб сыпать комплиментами без повторов того, чем уже делалась приятность…)

И не раз начальник их участка крутил головой, приговаривая: —«От же ж жидовка! И тут исхитрилась!»

И моя мать радостно ему в ответ смеялась, а потом ещё и дома при пересказе зачётного комплимента.

Мой брат Саша работал в ПМС, ездил в бригаде ремонтников менять шпалы и трамбовать под ними гальку ручным вибратором модели «штопка» на различных участках железнодорожных магистралей. Он единственный среди рабочих его бригады имел среднетехническое образование с железнодорожным уклоном.

Наша сестра Наташа, пока не найдётся работа, отводила мою дочь Леночку в садик и приводила обратно…

Меня же по ходатайству отца отдел кадров РемБазы временно принял в строительный цех, до конца лета. С тремя постоянными рабочими, я разбивал какие-то стены и возводил другие, не покидая территории РемБазы. Самой изнурительной частью трудового процесса были затяжные ожидания, пока привезут раствор. Заработок составлял фиг и нифига, но и работа – где посижу, где полежу. Во всяком случае, работодателя совершенно удовлетворяло моё качество исполнения работы.

От безделья, я снова оброс бородой и рабочие РемБазы окрестили меня «Фиделем Кастро». Моему отцу это нравилось, скорее всего оттого, что они с Фиделем одногодки. Когда в процессе ожидания раствора кончалось курево, я ходил к нему стрельнуть папиросу-другую. Он слесарил в цеху с культурным режимом, где привычка удовлетворялась в специально отведённых местах, как та беседка во дворе…

В цеху отца уважали за золотые руки и готовность показать как что делается… Когда видишь человека, который упорно сам себя мучает, чтобы испортить работу, можно втихаря посмеяться, да и пойти дальше, но мой отец не таков, он не терпит безграмотности. Постоит в сторонке, болезненно дёргая щекой, подойдёт, возьмёт инструмент из рук дилетанта – покажет.

– Ну, что ж тут такого заумного?

Поэтому его уважали и не обижались, когда он бурчит: —«Всё-то у вас си?кось-накось! Чему вас только учат?»

Большая часть рабочих РемБазы пришли туда из ближнего села Поповка и в «бурсах» не обучались. А сама Поповка настолько плотно интегрировалась с РемБазой, что в селе можно встретить изгороди из вертолётных лопастей, списанных конечно. Но лопасть примотанная проволокой смотрится безобразно, другое дело на креплении, как дядя Коля подсказал…

В необлицованной полхате на Декабристов 13 проживала тётя Зина, одинокая пенсионерка. Свои полуседые волосы она заплетала в тугие девичьи косички и подвязывала их крендельками под затылком. На крыльце её под жестью свеса над входом бо?льшую часть года висела жёлто-высохшая косичка венка с вплетёнными в неё луковицами… В жизнь двора хаты тётя Зина не вмешивалась и улыбалась всем подряд. Каждую весну, по указке отца, мы с братом вскапывали её часть огорода. Когда-то тётя Зина очень дружила с Ольгой и затаила на меня обиду за наш развод, но продолжала улыбаться даже мне…

В нашей, облицованной кирпичом, полхате из трёх комнат с кухней и верандой, не считая летней комнаты под одной крышей с сараем, жизненного пространства хватало на всех. Среди обитателей перечисленного пространства одна только пятилетняя Леночка воздерживалась от курения. Остальные смолили Беломор-Канал за 22 коп., кроме Наташи с её Столичными с рыжим фильтром, по 40 коп. за пачку. Пока не нашлась работа, времени девать ей было некуда и она подсчитала, что общий расход семьи на табачные изделия составляет 25–30 руб. в месяц…

Лето кончилось и перед моим первым выездом на четвёртый курс Английского отделения, моя мать спросила, что это я никак не привезу мою Иру из Нежина, познакомиться. Про Иру она знала от Наташи и последующих расспросов меня. И она даже видела Иру на общем снимке свадьбы в Борзне. В фотоателье райцентра гостей и родственников молодых построили на лавках снижающейся высоты за спиной у счастливых жениха с невестой, которым достались два стула.

Мать моя попросила меня показать ей кто в этой толпе Ира, а я ответил: —«Сама найди». На фото я стоял в правом верхнем углу в окружении трёх девушек, а Ира в диагонально нижнем. Палец матери прикоснулся к лицу на снимке: —«Она?» Я чувствовал, что ей почему-то ужасно не хочется, чтобы это оказалась она, но я не мог солгать матери: —«Как ты угадала?»

– Не знаю.

(…первым произведением на Украинском языке (в прозе) стала Конотопская Ведьма Квитки-Основьяненко 1833 года издания.

Кого хочешь спроси: —«Почему?», и тебе любой скажет: —«Не знаю»…)

Поэтому в сентябре, последовавшем за безмятежным летом 1977-го, состоялось знакомство твоей матери и Конотопской бабки…

Конечно, я привозил Иру в Конотоп и до этого, представил ей светскую жизнь высших кругов местного общества. Мы посетили Лунатик, где в честь её визита проводились показательные гладиаторские бои на паркете. Мне даже пришлось заслонить её, на всякий, около сцены. Потом Лялька повёл нас к своему кенту-казначею, в сокровищнице которого, изготовленного из натурального человечьего черепа, хранилась высококачественная дурь «инвалидка», названная так в честь достохвального производителя-поставщика.

Лялькин кент жил на четвёртом этаже вместе со своей кошкой, которую регулярно хватал и швырял обо что попадя. Не все воспитывают своих любимцев бессистемной лаской. Он поделился, что иногда ночами просыпается от нежного прикосновения её клыков к своему кадыку. Правда, кожу горла она не портила, а слегка так придерживала, в виде мягкого напоминания кто ночью правит бал на их жилплощади.

Когда мы уже выходили, Ира заметила пропажу своих перчаток. Кент клялся, что вообще их не видал. Сгорая от стыда, я начал строить предположения будто перчатки забыты в Лунатике, но Лялька не пустил ситуацию краями и настоял на продолжении поисков, пока те не нашлись, наконец, позади рамы с зеркалом, стоявшей на полу в углу прихожей. Некоторые кошки вороватее сорок…

В подъезде, естественно, света не было и я шагал первым, нащупывая ногами ступеньки в темноте, и даже не держался за перила, как бравый оловянный солдатик или одноглазый поводырь шараги слепцов из фильма Уленшпигель, потому что рука Иры лежала у меня на плече, а Лялька держался за её. Так мы и спускались в кромешной тьме…

В тот раз мы ночевали у Чепы, который уже стал примаком и жил в довольно-таки крупной хате, в гараже стояли две «Явы» – одна его, вторая подрастающего брата жены