Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Жомнир утратил вдруг весь интерес к моим переводам Моэма. Он перестал жизнерадостно грозиться, что повезёт их в Киев на «засватання». Начал вяло пояснять, что нужно брать в учёт меняющиеся коньюктуры. Что в будущем году состоится столетие другого Английского писателя. Переводы из него, ради юбилея, легче будет протолкнуть. А Моэм, вообще-то, голубой…

Как будто при переводе рассказа про молодого пианиста самоубийцу я не смог догадаться про его ориентацию. Но в какой сточной канаве был бы сегодня этот лучший из миров без голубого Чайковского? Или Моэм, или ничего!

Александр Васильевич пожал плечами…

В гостиной на Красных Партизан, в присутствии Гаины Михайловны, я пожаловался Ире на двурушничество Жомнира. Они обе знали о моих неясных амбициях стать литературным переводчиком. Ира заохала, а моя тёща, без комментариев, зашла в спальню Тони и вернулась с пудреницей. Она открыла её, припудрила лицо перед зеркалом в двери шкафа и так же молча унесла обратно. Всё.

Вечером в дверь квартиры позвонил Жомнир и пригласил меня выйти с ним во двор. У подъезда его велосипед опирался на красный кирпич стены здания. Под тёмной листвой густых Вишен позади общих бельевых верёвок уже собирались сумерки и ползли к развешенным стиркам. От предыдущей пятиэтажки группа Иглз выдавали Отель Калифорния:

"Warm smell of colitas rising up in the air…"

В то время я ещё не знал насколько трагично жуткий конец у этой песни, а просто балдел от финального брейка соло-гитары…

Жомнир явно завидовал окружающей атмосфере, но повёл деловой разговор. На данный момент, мои переводы уже не черновики, но пока что ещё и не чистовая версия. Он не настаивает на перемене автора, но пусть они станут беловиками.

Он уехал, а я уважительно восхитился мастерству старой школы. Пускай они понятия не имеют о текстуальном программировании и наивно верят в чары варёной колбасы, но всего одного припудривания хватило, чтоб взять Жомнира за жабры! Ай, да тёща!.

Пелёнки я гладил не только из оборонных соображений, но и чтоб время скоротать… Ира, как мать с ребёнком, освобождалась от отработки за диплом. Меня распределили куда-то в Закарпатье. Куда точно я не вникал, потому что не собирался работать в школе нигде и никогда. Поэтому Гаина Михайловна (раз я такой храбрый) подала идею последовать примеру комсомольцев былых поколений, они очертя голову уезжали строить города, которых ещё и на карте нет. А вот, кстати, в газете пишут, что возле Одессы строится город-спутник Южный…

Решено было, что я отправлюсь туда, когда тебе исполнится один месяц, потому что Ире ещё трудно одной держать ребёнка. Вот я и коротал предстартовый месяц глажкой и выгуливанием коляски, в которой спала ты. Только мне настрого запретили опускать верх с наброшенным тюлем, чтоб тебя не сглазили. А в конце месяца, когда ты пройдёшь медосмотр, тюль можно снять и ограничиться обычной булавкой от дурного глаза…

Мой брат Саша приехал из Конотопа, и ты впервые посетила Графский парк. Ира и Славик тоже пошли. Возле озера в парке мы со Славиком взорвали косяк, но мой брат таким не баловался. Возвращались мы через узкую калитку возле здания МузПеда. В ней была приварена поперечина на высоте 30 см от земли, коляске не проехать. Томным после косяка голосом, я попросил Славика помочь с переправой, но едва он протянул руки ухватиться, мой брат резко вызверился на него: —«Пошёл отсюда!»

Славик послушно стушевался и тебя перенесли мы с Сашей. Я был горд, что у меня такой брат, а у тебя заботливый дядя – не уступил племянницу Славику…

Второй твой выезд туда же состоялся по приезду из Киева брата Иры. Игорь приехал с женой и она его постоянно шпыняла, а он примирительным тоном пытался сглаживать острые углы. Мне тогда подумалось, что у неё, наверно, ПМС, но в дальнейшем выяснилось, что ПМС этот у неё пожизненно.

Во время прогулки она раз за разом распахивала свой зонт и тут же начинало накрапывать. На десятый раз Ира тоже разобралась про причину и следствие и попросила больше зонт не открывать. Жена Игоря обрадовалась, что её заметили и оставила зонт в покое, так что на обратном пути верх коляски приспустили…

«Князь» было семейным прозвищем Ивана Алексеевича и такое обращение его тешило. Естественная реакция, из крестьянского сына – в князи. Ну и вид у него тоже был княжеский, особенно с настежь открытой газетой в руках – весь такой сытно вальяжный, в белой майке и синих штанах от спортивки. В общем, баловали его этим прозвищем и было за что, ведь он – доставала.

В эпоху дефицитов, дефицит мог приключиться не только на свадебные костюмы, но и на любой другой вид продуктов, а тесть мой их доставал… Однажды привёз даже целый мешок гречки. У батареи центрального отопления под подоконником поставил. В левом углу от окна газовая плита, в правом – титан для нагрева воды, так что мешок гречки по центру доводил композицию до совершенства. К тому же есть чем гордиться, люди вон специально в Москву ездят за таким продуктом, и вдруг на кухне в провинциальном Нежине целый мешок гречки!

(…это как предмет гордости вроде как охотничий трофей – пара бивней или меч от рыбы отпиленный, или эти ещё… ветвистые такие… в общем, их тоже на стену вешают…)

Ладно, доставала, ну погордись неделю, пусть две, обходя этот грё… то есть… гречки мешок, а то ж уже столько, что даже тёща бурчать начинает, чтоб получить заслуженный ответ: —«А? Ну да…», и опять в газету зарылся.

Но тут в куче газет рядом с ящиком телевизора меня какой-то заголовок зацепил. Саму статью я не читал, но полагаю на тему Археологии. Главное заголовок броский такой, даже туалет Общаги вспомнился.

Я прихватил газету и сложил определённым образом, чтобы один только заголовок виднелся. Отнёс вечером на кухню и нежно так—голубоватым жестом—разместил его поверх мешка с гречкой. Потом вернулся к двери, потушил свет и ушёл спать, оставив в темноте мешок под заголовком:

Гробница Князя

То есть, как зять, я – классический «оте падло», но утром, когда встал, мешка на кухне уже не было…

За день до отъезда на строительные площадки города-спутника, я съездил в Конотоп повидать Леночку, которая отдыхала на Сейму в пионерском лагере. Когда она подтвердила, что я её папа, воспитательница отряда разрешила нам покинуть территорию лагеря.

В Сосновом лесу Леночка подобрала серое перо неизвестной птицы, я сунул его ей в волосы и дальше оно там само держалось.

(…Индейцы не дураки – такие перья делают человека частью свободного дикого мира, возникает контакт, причастность, и негласное взаимопонимание…)

Когда мы возвращались в лагерную цивилизацию, порыв ветра подбежал сзади, тихонько встрепенул перо из её волос и уронил его на прошлогоднюю хвою на тропе. Она даже и не заметила.

~

~

парад планет

В день отъезда всё висело на волоске, точнее – на паутинке. Мне это сразу стало ясно, как только вышел в подъезд раскумариться, потому что в квартире я не курил даже просто Беломор. Паутинка свесилась от верхней перекладины рассохшейся дверной рамы входа и не могла вернуться – не пускала прилипшая на конце обгорелая спичка.… Долго ли продержится?

Горелые спички в щель между рамой и небрежно белённой штукатуркой стены всегда запихивал я, потому что урны в подъезде не было, а меня, после того как Тонин пацанёнок изобличил мою сопричастность с дурью, не колебало что там мимоходные соседи унюшат в моём дыму… Выдержит ли паутина до отъезда?

Я выглянул из перегретой тени подъезда во двор. В зноем расплавленном небе проплывала эскадрилья чёрных воронов. Курс северо-восток, планируют, ни один и крылом не шевельнёт—кому оно надо в такую жарынь—чёрные перья по краю крыльев обездвижены, врастопырку, чтоб обдувало, прочёсывают горячий воздух… Сумею ли прорваться?.

Ира провожала меня на вокзал. Когда мы подошли к автобусной остановке, от ближней пятиэтажки Алла Пугачёва взрыднула вслед недавним из своих хитов:

"Приезжай хоть на часок!.."

Багажа при мне немного – портфель, в нём книга рассказов Моэма на Английском (мягкая розовая обложка, Московское издательство «Просвещение»), Learners' Dictionary Хорнби, школьная тетрадь в линейку, 12 листов, с наброском перевода начальных абзацев рассказа Моэма Дождь (4 страницы карандашно-чернового варианта со множеством исправлений), трудовая книжка (первая запись от 13 сентября 1971 г., Конотопский Паравозо-Вагоноремонтный Завод), паспорт, военный билет, бритвенные принадлежности.

Попутчиком портфелю – синяя спортивная сумка с плечевым ремнём, в ней пара трусов, две майки, пара рубашек, джинсы и курка геолога пошитая матерью из плотно-зелёного брезента… Поднявшись в электричку, я забросил их на бегущие повыше окон тонкие трубки багажной полки вдоль всего вагона, и вернулся на перрон.

Ира переживала, что двери захлопнутся и электричка уйдёт без меня. Я поднялся на одну ступеньку в тамбур и стоял там стиснув блестящий никель отвесного поручня: —«Я что-то оставил на подоконнике, пусть там и будет пока не приеду».

– Что там?

– Сама посмотри. Приеду за вами ровно через месяц.

– Как доедешь, сразу позвони.

Это был последний вагон. По перрону подбежала старуха, о чём-то спрашивала меня, но я не слушал и не слышал, а только смотрел на Иру, пока вагонные динамики не заорали «Осторожно! Двери закрываются!» И они отрезали меня от неё. Электричка дёрнулась и, набирая ход, застучала по рельсам в Киевском направлении…

Накануне вечером мы с Ирой вышли отовариться. Универмаг уже был закрыт, но стеклянный киоск у него под боком ещё работал. Там сидела дебелая цыганка средних лет, у которой я купил новый станок для бритья, помазок, стоячее зеркало и два платочка. По полю каждого бежали волнистые ряды тонких синих линий типа как море, а в центре – кружочек в тонкой рамочке, но уже красной. У одного в рамочке кораблик с парусом, а у другого – якорь. В моём кармане уезжает платок с парусником, а тот что с якорем оставлен на подоконнике. Когда приеду, приложу кружок на кружок. Кораблик на якорь. Это будет ритуал возвращения…

А уже совсем запоздно тёща вдруг впала в мандраж и начала тревожно меня уговаривать, что никуда ехать не надо, а билет на поезд Киев-Одесса всё ещё не поздно сдать в кассу предварительной продажи на вокзале.

Я чуть не ахх… ну в общем… какая нахер сдача билетов? Ира и Тоня тоже подключились в разговор, только тестя не хватало, срочно вызван тушить ЧП на ХлебоКомбинате. Не отводя взгляд от клеёнки притиснутой к столу бандурой телевизора, Гаина Михайловна невразумительно долдонила про слишком сложное положение, что даже вон Ваня не смог пробиться… Неделей раньше муж Тони, Иван, выехал в Закарпатье, но не доехал и через день вернулся из Киева—я так и не врубился что за дела—и теперь безвылазно отсиживался в спальне со своими детьми.

На тот момент я уже просёк, что мир безвылазно погружён в состояние постоянной битвы – но между кем и кем? Вот в чём вопрос! Конечно, всё закамуфлировано поверхностным слоем жизни, но сквозь этот покров для отвода глаз и дымовую завесу обыденности, я начинал уже подмечать прогалы, нестыковки, тайные сигналы—довольно-таки часто—ловить моменты, когда люди проговариваются о чём-то запредельном для обычной жизни, которую нам настырно впаривают за действительность.

Но точно ли люди? Ну я пока не разобрался как их ещё назвать… Проговариваются? О чём конкретно? Как?. О вещах, которые нам привито видеть только такими и не глубже.

…Ваню отрядили эмиссаром, он не пробился… а вы за кого?. (пожар на ХлебоКомбинате лишь эпизод вселенской битвы)… Кто на кого? Кто за кого?

Первая необходимость – собрать кусочки обмолвок и отбликов рассыпанной головоломки из подспудной реальности, сложить в нечто умопостижимое и при том не сбиться с курса, не заплутать в полунамёках на утаённо голую истину…

Гроза разразилась за чёрным окном гостиной. Шум ринувшей сквозь ночь воды раз за разом глох в грохоте грома от слепящих вспышек в фехтовальных перехлёстах молний. Невыносимо белый столб огня ударил в центр двора по будке трансформатора. Кромешная непроглядность сомкнулась вокруг.