Бейкер-стрит и окрестности

Не пугайтесь вида англичан, которые едят мрачно уткнувшись в тарелки, не стоит думать, что в тарелках что-то особенно мрачное. Просто это их обычная манера.

Советы относительно спиртного более красочны. В общем, они сводятся к следующему.

Херес лучше портвейна, потому что:

Английский портвейн делается из отличного русского спирта и греческого изюма.

Английский херес делается из плохого немецкого спирта и настоящего бордо.

Хотя на судне в общем чисто, не следует очень внимательно присматриваться к тарелкам. На их мытье никто не станет расходовать пресную воду, а в соленой воде мыло, даже специальное, не очень мылится. Так что в основном их тщательно протирают – грязными салфетками от обеда. Скатерти в салоне тоже меняют каждый раз, так что пятна на скатерти вы не увидите. Ножи и виски моют, окуная в бульон и затем уже бросая в холодную мыльную воду; окончательный лоск наводится теми же салфетками от обеда.

Никаких ограничений не существовало, каждый мог есть столько, сколько хотел. Мужчинам ежедневно полагалось по глотку спиртного – за обедом: микроскопическая порция бренди или бокал кларета. Итак, если вы за обедом обернетесь к лакею, он нальет вам немного кларета. Если вы проделаете это еще раз, ваш бокал будет снова наполнен. Но это уже влетит в копеечку. Средняя цена бокала кларета составляла три с половиной шиллинга; счет за выпивку предлагался в конце путешествия и мог сильно поразить воображение.

Из вин путешественники охотнее всего потребляли кларет, он был, разумеется, не самым дорогим и подавался в графинах, без пояснений, что там именно; но все же никто не подделывал бордо, в этом не было смысла. Зато виски, особенно ирландский, был как правило очень дурен, а коньяк уже вовсе невразумителен – что угодно, только не коньяк. Такова была распространенная практика всех компаний, за исключением судов «Инман лайн».

Последние два десятилетия века эта компания была своего рода отдушиной в унылом пассажирском трафике. К тому времени уже был выработан некий стандарт обслуживания, когда пассажира загружали как дрова, выдавали ему в соответствии с рекламной брошюрой: одну или две трубы, стеклянный потолок над салоном, глоток выпивки, формальную вежливость, чай с капитаном, вид на Ирландию, вид на статую свободы, кучу рекламы американских отелей, быстро перевозили и вышвыривали. Особенно типичны в этом смысле были бесчисленные кунардовские пароходы.

Типичный пассажир Инман Лайн – очень богатый англичанин, который ездит в Америку изредка или собирается в коем веке съездить. Пожилой очень богатый англичанин, на старости лет собравшийся первый раз в Америку, неизбежно, видимо, согласно совету, который он получал в своем клубе, оказывался на каком-нибудь «City of…». К тому же они позже ходили из Саутгемптона, а это было очень удобно, близко от Лондона.

Быт и стиль инмановских судов более походил на иллюстрации к Жюль Верну. Там вполне могли остановить пароход, чтобы пассажиры могли посмотреть на китов. Там в писсуары клали кусок камфары. Только там у них некое количество живности до сих пор кукарекало в клетках. При этом билеты были нисколько не дороже прочих (в 1892 на “City of Paris” первый – 12 фунтов, второй – 8 фунтов, и третий – 4 фунта)

К вопросу выпивки на инмановских пароходах подходили гораздо серьезнее. Там вполне могли держать бочку пльзенского пива, русскую водку, имели большой выбор минеральных вод, необходимых джентльменской печени, и прочее. Там на воскресную службу патриархально пускали пассажиров третьего класса.

Компания растворилась к началу века. К тому же на новых пароходах появились апартаменты для приличных людей, не желающих смешиваться с остальной публикой.

Как раз на «City of Paris» совершал свое путешествие Витковский, воскресенье пришлось на последние сутки:

«С берега повеяло теплом, пассажиры начали переодеваться и укладывать вещи. Какой-то джентльмен собирал деньги в пользу пароходной прислуги. Матросы открепляли какие-то снасти и приводили в порядок паровые лебедки, чтобы изготовиться к выгрузке багажа. Вот открылся берег и на юге, слева; значит, мы вступили уже в Нью-Йоркский залив. Право, подивишься правильности пароходного счисления, если после стольких дней пути, несмотря на бурю и туман, мы сразу попали в фарватер, не делая никаких поисков и напрасных поворотов

После весьма неприятной ночи, в течение которой мне удалось заснуть лишь под утро, я был поражен тишиною: качка прекратилась, стоны у соседей – тоже. Одевшись и выйдя на палубу, я с удовольствием убедился, что стояла превосходная погода. По-видимому, океан хотел порадовать нас к праздничному дню воскресенья. Солнце ярко светило, и небо почти очистилось от облаков. За завтраком я узнал, что на пароходе будут совершены церковные службы: англиканская в общей зале 1-го класса и католическая (для ирландцев) в каюте 2-го. Около 10 часов утра начало службы возвещалось протяжными звуками тех же инструментов, которыми пассажиры ежедневно, по нескольку раз, созывались к обычным приемам пищи. Пассажиры 1-го класса созываются ударами в китайский тамтам огромных размеров, а пассажиры 2-го – обыкновенным колоколом. В будни это были частые и веселые звуки; теперь лакеи с этими же инструментами, стоя у входов в каюты, ударяли медленно и с большими промежутками, что производило несколько грустное, но благоговейное впечатление.

Я отправился слушать богослужение англиканской церкви. Все входили в залу медленно и важно складывали шляпы на большой стол у входа. Обеденная зала преобразовалась в церковь. На столах лежали Библии и молитвенники в изящных черных переплетах с вытисненным золотом названием парохода. На возвышения стоял орган. В эту залу теперь допускались пассажиры всех трех классов и сюда же явились и все свободные от дела матросы и кочегары. Все поприоделись довольно прилично, не исключая и самых бедных эмигрантов, сидевших в обыкновенное время в одних лохмотьях. Случившийся между пассажирами пастор взошел на особое возвышение у органа и начал читать молитвы. Псалмы пелись всеми присутствующими под мощные звуки органа. В цветные окна зала проникали мягкие солнечные лучи и приводили молящихся в религиозное настроение. После тяжко проведенного вчерашнего дня молились искренно. Служба закончилась весьма подходящею к случаю проповедью пастора на текст о погибавших на Тивериадском озере.»

Но вернемся на «Адриатик». На второй день путешествия в третьем классе умер Томас Маррей, 62-х лет. Трудно сказать о нем что-либо, кроме национальности. Разыскивать в переписях Маррея – занятие неблагодарное. «Ежедневный Бруклинский орел» написал по приходе «Адриатика» в Нью-Йорк, что после него на борту осталась вдова и шестеро детей и, конечно, наврал. Впрочем, возможно, что он не был женат формально и жена носила другую фамилию, но детей при нем не было. Если семья действительно была, то она оказалось в жутком и безнадежном положении. Формально ее даже не должны были пускать в Америку. Впрочем, в любом случае ничего хорошего впереди их не ожидало. Как ни странно, но смерть в третьем классе была более досадным обстоятельством для капитана и механика, чем смерть респектабельного пассажира. Прежде всего, в этом случае пароход надлежало остановить. Это большой расход топлива и потеря времени – пар придется травить, воду сливать мимо холодильника, а потом снова набирать ход и, главное, давление в котлах. Его очень легко потерять, но трудно нагнать. К тому же Маррей умер невовремя – ни один колосник еще не успел прогореть, пришлось расстаться с мешком угля. Итого расходы: мешок, две старые простыни. Стюард, ходивший за старыми простынями, будит и приводит духовное лицо из пассажиров. Если духовного лица вовсе нет, или требуется какое-нибудь особенное духовное лицо, а обычное не подходит, отпевание производит капитан по англиканской процедуре. Все это стараются сделать рано утром, чтобы не портить настроение пассажирам. Для этого используется широкая и порядочно потертая доска, которая в третьем классе заткнута за бочки. Обычно пассажиры первого класса скидывались понемногу, если в третьем классе оставалась вдова или кто-то еще из близких. Для Маррея собрали, если верить тому же «Бруклинскому Орлу», 60 долларов. Это обычная цифра, которая в среднем составляла 20–25 фунтов. Обычно публика собирала немного в пользу стюардов.

До самого Ньфаундленда плавание было однообразным. Затем начинались туманы, капитан уже не спускался к обеду.

«Но плавание парохода среди тумана было гораздо продолжительнее. Двое суток мы не выходили из сферы туманов, и пронзительные звуки ревунов наводили тоску на всех пассажиров. К счастью, все обошлось благополучно, и пароход не уменьшал своего хода. На пятый день плавания мы были уже южнее Ньюфаундлендских мелей и быстро приближались к цели. Общее спокойствие поддерживалось одним видом нашего неутомимого капитана, который почти двое суток не сходил с верхней рубки и зорко следил за ходом судна и за порядком многочисленной команды. Правда, наш капитан был недоступен и держал себя гордо. Говорят, что на французских и немецких пароходах капитаны несравненно любезнее с пассажирами, но на океане не до любезностей; вопрос в том, где безопаснее, и я согласен примириться с грубостью капитана, лишь бы быть уверенным, что он знает свое дело и доведет пароход на место без всяких неприятных происшествий.»

Пассажиры скорее приятно взволнованы. Они не понимают, если не моряки, какой опасности подвергаются в эти часы. Но зато все понимают на рыбачьих шхунах. На мачте шхуны единственный огонь, вахтенный бьет в колокол. Но это огонь очень слабый, его не видно, а колокола не слышно. Слышны сирены пароходов, но рыбаки на них не обращают внимания, пока не услышат ту единственную. Вот она снова заревела, и уже все ясно. Ясна и скорость, с которой идет пароход. Остается только ждать. Если капитан вовремя заметит жалкий огонь шхуны, он, конечно, уклонится, не зверь же он. Но уже неизвестно, положит ли он руль на борт, если заметит огонь прямо под носом – всякие такие штуки для парохода нежелательны. Остается только ждать. Жаловаться не на кого, судится бесполезно. Сколько рыбачьих шхун перетопили трансатлантические пароходы, никому не известно.

Призраки жертв большой скорости на Ньюфаундлендской банке. Рисунок из журнала “Punch”. 1890

Как и всегда, официальные правила сильно отличались от общепринятых. Ночью и в сильный туман, особенно в районе Большой банки, полагалось сбавлять ход. Это как раз было очень некстати. Во-первых, никакой разницы, идешь ли ты в тумане со скоростью 17 или 10 узлов, нету. Наоборот, маневр при опасности столкновения состоит в том, чтобы ударить в борт самому, а не подставляться. Кроме того, на Большой банке полно рыбачьих судов, и самое главное, их шлюпок, с которых ловят треску, столкновения с ними никто избежать не пытается, да это и невозможно, а в таком случае лучше иметь скорость побольше, чтобы пассажиры ничего не успели услышать. Не дай бог, придется останавливаться и оказывать помощь со всеми мрачными последствиями. Поэтому между капитаном и механиком существовала сложная магнетическая связь. Как только пароход входил в туман и начинала реветь сирена, звякал телеграф и машина тут же сбавляла обороты, что замечали все пассажиры, обеспокоенно вылезшие на палубу. Затем без всяких команд машина начинала тихонько прибавлять. Имея все это в виду, становятся понятны места из судебных хроник, вроде:

– Увидя по курсу буруны, вы уменьшили ход?

– Да.

– Затем вы послали моряка в машину подтвердить приказание. Почему вы это сделали? Телеграф был неисправен? [переговорные трубы были залиты водой. С.Ч.] Или вы всегда посылаете человека в машину?

– Это был чрезвычайный случай.

– Но ведь машина уже сбавила обороты?

– Да.

– Тогда зачем же?

В каждой каюте были спасательные жилеты, закрепленные или на стене над верхней койкой, или на двери изнутри, или на потолке над дверью. Устройство жилетов было разнообразным, но почему-то они всегда действовали на пассажиров угнетающе. Обильно крашеные желтой или белой масляной краской, они были очень тяжелы и пассажиру, попробовавшему примерить жилет, как-то не верилось, что он и вовсе плавает. Модной новинкой были жилеты, покрашенные светящейся краской – они зловеще светились в темной каюте. К тому же бытовало мнение, совсем необоснованное, что все жилеты сделаны «из плохого материала» и быстро разбухают в воде и тонут. Откуда взялось такое мнение, непонятно. Многие руководства для путешественников предлагали свои, проверенные, рецепты самоспасания на водах – от резиновой грелки с приспособленными к ней ремешками, до боа, внутрь которого предлагалось вделать гирлянду из винных пробок на веревочке…

Надувной пояс. Рисунок из каталога “S. Maw & Son’s Quarterly price-current”. 1869

В главе о жильцах дома на Бейкер-стрит я писал, что 30 марта 1899 г. при кораблекрушении в Ла-Манше близ Гернси парома «Стелла» мистер Арнольд потерял жену и младшего сына Клода, а старший спасся только благодаря своим навыкам лучшего пловца Лондонской политехнической школы и тому, что мать успела засунуть ему под куртку футбольный мяч. Судя по тому, что мяч путешествовал в надутом состоянии, это была не счастливая случайность, а уникальный пример действительно эффективного применения таких рекомендованных средств.

Пассажиры были неимоверно и изощренно подозрительны. В третьем классе считали, что бадьи с золой, через каждый час опрокидываемые за борт, суть необходимая жертва морскому змею и беспокоились, если процедура задерживалась. Пассажирки первых классов бадьи не видали, но морского змея тоже опасались. Кроме того, пассажиры опасались таких вещей, которые нам сейчас и в голову не придут – например, что они заблудились. Такие подозрения особенно усиливались при подходе к Америке. Вместо того, чтобы беспокоится о своих контрабандных кружевах, зашитых в турнюры, и о встрече со свирепой американской таможней, они беспокоились о том, что пароход «унесло». Как уже было отмечено выше, согласно эмиграционным правилам идиотам полагалось ездить в первых классах. Это неукоснительно соблюдалось.

«3вуки тамтама прервали мои размышления, и я спустился в роскошный салон обедать. 3а одним столом рядом со мной председательское место занимал доктор, очень славный господин. На первый же раз он прочел нам, своим соседям, целую лекцию о пользе лимонов. По его мнению, лимонад представляет самый здоровый напиток, как в обыкновенном состоянии, так и в болезнях. Он очень полезен от глистов и накожных болезней. Лимонный сок не только излечивает разные недуги, но и предохраняет от них организм. Он особенно пригоден на море; моряки часто натирают себе десны лимонным соком. Далее доктор заявил, что лимонный сок весьма полезно употреблять вместо мыла: руки и ногти будут чище, белее, мягче и гибче. 3aмена мыла лимоном предохраняет конечности от отмораживания. Невралгия тоже излечивается, если больное место потереть свежеразрезанным лимоном. Лимонным соком хорошо смачивать также волосы; он укрепляет корни волос и уничтожает перхоть. Теплый лимонад весьма полезно пить на ночь при простуде. Вообще чем больше пользоваться лимоном в том или другом виде тем человек чувствует себя здоровее. В заключение доктор прибавил, что он уже пробовал лечить лимоном лихорадку и твердо уверен, что в будущем лимон совершенно вытеснит из употребления хинин.»

Ниже приводится список вопросов, которые не надо задавать на борту и поступков, которые совершать не рекомендуется; но это в высшей степени иронический список, своего рода фольклор, ходивший из одного путеводителя в другой. Действительность же, как и всегда, не могла быть превзойдена вымыслом.

– Говорят, опасно, когда в океане идет дождь, ведь он может налить через трубу полный корабль воды!

– Компания «Кунард Лайн» даже издала специальное распоряжение, чтобы через трубу постоянно пускать дым, который испаряет воду в атмосфере и тем самым устраняет эту страшную опасность.

Прибавьте к этому, что треть девиц, путешествующих на корабле, специально принимала такие мучения для того, чтобы выскочить замуж; другая треть была до смерти напугана рассказами о вольных нравах на борту и боялась всего; последняя треть сочетала в себе и то, и другое – понятно, почему в салоне почти всякого лайнера было два пианино, или пианино и фисгармония, иногда ставили третье! Звуки насилуемых струн и сиплых труб принизывали весь пароход, заглушая машину.

«Английские девушки, – пишет пожилой наблюдательный англичанин, – обычно сидят без дела на шезлонгах, пока незаметно подходящие партнеры не устремятся к ним. Американские девушки намного более откровенны. Они находятся повсеместно, и проводят целые утра в менее часто посещаемом конце судна, не с теми мужчинами, которые их выбрали, а теми, кого они, кажется, выбирают. Опасно формулировать национальные различия; но, если бы меня спросили, я бы сказал, что английское правило было каждому мужчине по девице или по две, тогда как американская система, казалось, была каждой девице по мужчине или по два.

«– Ах, вы англичанин! Мои предки тоже были из Англии. Они прибыли в Америку на “Майфлауэре”». – О! А каким рейсом?» Рисунок из журнала “Punch”. 1896

К концу путешествия пассажиры обычно измучивались настолько, что были близки к панике.

«Последняя ночь на пароходе опять прошла тревожно, – пишет Витковский, – Туман был слабее, но снова началась качка. Опять возобновились стоны соседей. Прислуга успокаивала надеждою, что это последняя ночь, и завтра мы будем на берегу; но многие не верили этому и возражали, что хотя по последнему бюллетеню мы и прошли 459 миль за сутки, но действительных астрономических наблюдений, вследствие тумана и туч, не производилось, и это пространство было только вычислено по скорости парохода; на самом деле мы могли быть бог знает где. Спрашивали, почему мы прошли в последние сутки меньше, чем в предыдущие, в которые обыкновенно проходили около 500 миль. Я уговаривал и объяснял, что, идя против течения Гольфстрима, мы должны были пройти меньше, но слушатели горько улыбались: «тут не Гольфстрим, а страшный западный ветер, который, наверное, отнес нас много на восток, и теперь мы еще очень далеко от берегов Америки!» Другие убеждали сомневающихся тем, что если бы капитан позволил себе выставить неверный бюллетень, то подвергся бы жестокой ответственности. Споры поднимались самые жаркие, а пароход качало все больше и больше, так что, казалось, наступит буря хуже выдержанной нами в ночь под воскресенье. Все измаялись до изнеможения; курилка опустела».

С точки зрения пассажира качка бывает двух, в общем, родов. Одна, самая распространенная, это когда сильно качает, так что пассажир страдает от морской болезни, но особых проблем с перемещением по пароходу, если конечно ему захочется перемещаться по пароходу, не испытывает. Второй род качки – тот, который он испытывает в жестоком шторме. Здесь все меняется до такой степени, что даже о морской болезни можно забыть.

Ужасающие волны терзают пароход. Из-за своей длины он не всходит носом на волну, а прорезает ее, так что сотни тонн воды заливают бак до рубки, сокрушая все. О расписании приходится забыть. Винт постоянно оголяется, а потом, при погружении в воду, раскрученный винт испытывает такой удар, что содрогается все судно. Приходится уменьшать обороты, хотя это опасно. Механики все время в машине. В котлах почти невозможно выгрести шлак, но это делается, хотя часть котлов приходится вывести. Хуже всего угольщикам – они массе своей неопытные люди. Их засыпает углем в ямах, они наступают в раскаленный шлак. Рулевая машина может в любой момент выйти из строя, и вот, несмотря на опасность, на верхней палубе снимают брезент с огромного штурвала и четверо матросов-скандинавов ставятся к нему на всякий случай. На многих судах компании, в первую очередь «Кунард Лайн», с маниакальным упорством устраивали стеклянные потолки над салоном или главной лестницей – видимо, было подсчитано, что такой потолок на фотографии в рекламном листке сильно прибавляет число соблазненных. Между тем на судах, ходивших через Аталантику в 80-е и 90-е годы этот потолок заливало водой при всяком сильном волнении.

Пассажир, мучающийся в каюте, ничего этого не знает, но ему передается беспокойство сверху. Беготня и топот по палубе, треск сломанных шлюпок сильно действуют ему на нервы. В коридорах появляются невиданные люди – страшный, черный кочегар уводит врача вниз, нужно срочно оттяпать кому-то ногу. В такую погоду капитан неизменно, как бы тяжела ни была обстановка, должен присутствовать во главе своего стола за обедом.

Но не только это вселяет ужас в пассажира. Его положение по-настоящему опасно. Его швыряет и кидает по каюте как куклу.

«Трижды побывав на полу, я пытался удержаться на диване, но понял, что мне это не удастся, и решил перелечь на койку, которая была расположена поперек судна. Как только я спустил ноги на пол, страшный удар обрушился в стену корабля за моей спиной, словно мы наскочили на скалу, и я полетел вперед, головой в умывальник… Малейшая попытка встать или сделать пару шагов мгновенно каралась тем, что я падал и неудержимо ехал по полу до соприкосновения с каким-либо твердым телом. В конце концов, я нашел такое положение, при котором я хотя бы не мог никуда выпасть – лежа на койке и обложившись, вернее, расклинив себя со всех сторон подушками и одеялами. Боже, какой день и какую ночь я пережил! Иногда качка усиливалась настолько, койка становилась почти вертикально, и я боялся не того, что судно перевернется, а того, что я просто выпаду. Иногда вдруг происходил сильнейший удар в днище, от которого все мои клинья вылетали, и мне приходилось судорожно запихивать их обратно. Дверь каюты хлопала, стены скрипели и я ясно видел, как они отходили от потолка. Массивный сундук ездил по полу туда-сюда вместе с ковром, который он собрал в комок. Стюард успокоил меня своей невозмутимостью, с которой он усмирил мой сундук, забив его обратно под койку вместе с ковром, но и одновременно вверг меня в бездну отчаяния. Утром это не кончится. «Вряд ли, сэр».

«Наденьте жилет, сэр». Как? Почему? Неужели настал час? Нет, оказывается, так я надежно застряну в койке. Итак, всю ночь я пролежал, действительно насмерть вбитый в койку, в длинном пробковом пенале, который пах мышами.»

Это мучения пассажира, который имел мужество оставаться в своей каюте. Но большинство пассажиров в такие часы стягивались в салон, опасаясь оставаться внизу в одиночестве. Вот здесь-то было куда лететь и что ломать! Если над салоном был уже описанный стеклянный потолок, то его внезапно накрывали брезентом и публика в ужасе замирала. Иногда этого не успевали сделать, и огромная волна била стекла и вода заливала салон. Во время сильного шторма у стюардов было много работы. Непрерывные звонки от пассажиров из кают, которым важно было убедится, что все в порядке, выбитые иллюминаторы и двери на палубу, через которые внутрь вливались десятки тонн воды. Вода часто разливалась по коридорам, иногда в каюты, иногда начиналась настоящая паника. Стюарды должны были всюду поспевать и своими жизнерадостными и энергичными рожами вселять уверенность в пассажиров. Если возникала паника, то по счастливому внутреннему устройству тогдашних пароходов и их тесноте, большая часть паникующих оставалась в каютах, застряв в дверях в своих спасательных жилетах и не успевала добраться до трапов. Поэтому давили людей мало и нечасто.