Цветущая вишня

«Под рюмочку легко», – промелькнуло у Веры в голове, когда она сделала первые два глотка сока.

– Наделаю себе бутики с паштетом любимым моим печеночным, – напевая, мурлыкал он и громко облизывал большие пальцы.

Вера старалась, как она привыкла, есть беззвучно и почти незаметно. Матвей относился к приему пищи так же серьезно и ответственно – как он привык.

После того, как Егор Палыч вновь присоединился к столу, между ним и Верой, не заметно для нее, завязалась непринужденная беседа. Понемногу Вера прониклась к этому человеку, которого так предвзято посчитала неотесанным, грубым и опасным. И стоит простить Вере эту оплошность – ведь так поступает каждый человек, пусть и неосознанно. Оценивает по внешнему виду и, порой, не дает человеку даже шанса проявить свою истинную душу.

Матвей в их беседу не вступал и не прерывал ее, но слушал внимательно. Закончив свой завтрак, он сразу же принялся мыть посуду – он не любил откладывать горящее дело на потом, когда была возможность выполнить его сразу. Пока в ушах его шумела вода, позади него за столом периодически взрывался то женский, то сухой, скрипучий как старая дверь, смех.

Потом, когда к ним вернулся и Матвей, решивший отдохнуть от небольшой работы, в комнате раздался протяжный писк.

– Ох, опять, – проворчал Матвей, – Егор Палыч, вы покормили свое существо? Я этого, вы знаете, делать не собираюсь.

Егор Палыч оскорбленно вскрикнул.

– Матвей Сергеич, ей богу, существо! Это моя киса, кошечка моя, Нюра! Нюрочка, ай-да на ручки!

Вера увидела, как он нагнулся, чтобы подхватить в свои большие ладони маленький пушистый комочек – пепельную кошку с длинными усами и большими, пугливыми глазами кристального цвета. Она замурлыкала, задрожала в любящих объятиях своего хозяина, и нисколько не сопротивлялась. Егор Палыч, воркуя какие-то нежные слова, то прижимал ее к себе, то отдалял от себя, любуясь своим сокровищем, то целовал ее в макушку и носик, и каждый раз прижимался к ней своей щекой, усыпанной маленькими шрамами после раздражений на коже.

Вера наблюдала за этой сценой с улыбкой. Но затем в ней резко разгорелось такое сильное сострадание, что она не смогла себя сдержать. Любовь, которую Егор Палыч проявлял к этому маленькому теплому созданию, тронула Веру до самое глубины души – до той глубины, где находятся те самые чувствительные струны, настолько тончайшие, что так легко их разорвать. И, видимо, эти струны разорвались внутри Веры – и она расплакалась. Прижав руку к губам, она смотрела на эту любовь, любовь, которой ей так не хватало в жизни, и плакала, потому что не могла, больше не могла.

Матвей, нисколько не сочувствующий ни Вере, ни «сладкой парочке», однако, проявил снисхождение, за которое Вера и поблагодарила его мысленно – она, скорее, ожидала осуждения за слабость, за неуместное проявление столь сильных чувств. Юноша лишь закатил глаза, но Вера не обращала на него внимание.

Как только Егор Палыч заметил столь неожиданную реакцию Веры, он, испугавшись, выпустил кошку из рук и потянулся к девушке.

– Ой, что такое, что с вами, девочка? Что-то заболело? Матвей Сергеич, чего сидите, у нее что-то заболело, поди, а она и сказать-то боится! Все они так, дети, до последнего терпят, до морга! Ну, что болит?

– Ох, ничего, ничего, не волнуйтесь! – Вера махнула рукой и стала оглядываться в поисках носового платка, так вовремя протянутого ей Матвеем – остававшимся по-прежнему бесстрастным. Вера поблагодарила его за любезность и поспешно высморкалась, вновь ощутив себя посмешищем. – Просто…

И она поняла, что не должна ничего объяснять. Это не имело смысла – ее никто не поймет. Матвею были чужды чувства – это правда. А Егор Палыч просто не был способен это сделать – он не знал ее истории, не знал, что творилось внутри Веры, снаружи, в ее жизни, и за это его можно простить.

– Пойду принесу корвалол, – Егор Палыч рванулся с места.

– Не надо никакого корвалола, – спокойно отрезал Матвей, – без этого справимся. Вы, пожалуйста, оставьте нас одних, хорошо?

– О, ну конечно! К тому же, мне пора собираться уже давно! Я же на собеседование еду, знаете, слыхали, говорил я вам? А вот так вот, да, я, можно сказать, устроился! А вы бранили, что ничего не делаю, все лежу да лежу, мол, не хочу ничего, мол, трутень, так я ведь…

– Я бесконечно счастлив и горд за вас, Егор Палыч, но просьба моя граничит с требованием – оставьте нас.

– Понял-с! Ушел!

И, поймав свою кошку, Егор Палыч, насвистывая, покинул кухню.

Матвей, проводив его взглядом, обратился к Вере:

– Тебе надо вернуться к отцу.

– Он мне не отец, я же говорила.

– Так будет разумнее, – продолжал Матвей. – И надежнее.

– Я не могу вернуться, ты же знаешь.

– Не знаю, – быстро оборвал Матвей. – Если все, что ты мне рассказала, правда, то…

– Конечно, правда! – Напружинилась она. – Я не лгала, не лгала!

– …то ты не должна вести себя, как капризная девочка, желающая что-то кому-то доказать, показать, что-то там отстоять, чего-то там получить. Если ты взрослая вразумительная женщина, ты и сама должна понимать, как надо поступить правильно. Слышишь? Правильно.

И Вера, спрятав глаза в пустой тарелке, задумалась. Вытерев влажные щеки, она почувствовала стеснение. Матвей оказался намного мудрее нее, что догадался до этого первым. Конечно, она ведет себя как взбалмошная истеричная девчонка переходного возраста, в которой бурлят подростковые гормоны. А это сильно подрывает доверие. Неудивительно, что Матвей вдруг засомневался в правдивости ее истории. Ведь, будь она умнее, вряд ли бы она все еще сидела здесь.

– Ты прав, – сказала она, наконец. – Я поняла, насколько глупо выгляжу, прячась здесь. Хотя, конечно, не думаю, что меня кто-то ищет и переживает, где я и что со мной. Но и ты пойми, Матвей. Ты сам видел, что произошло в ресторане. Как я буду смотреть в глаза Никите? Стоит мне вернуться, и он сразу упечет меня в психушку.

– Это было бы логично, – пожал он плечами, – но ты же не изображала обезьяну, тобой не овладел дьявол, ты не разделась догола и не танцевала лезгинку. То, что случилось, просто раскрыло твою неустойчивую психику, только и всего. Я думаю, как отец, он переживает за твое эмоциональное состояние – видимо, нестабильное.

«Отец», – подумала Вера, и ее сердце екнуло.

– Матвей, – она посмотрела на него серьезно, – никто мне не верит. Никто. А ты мне веришь?

Он долго молчал, смотря ей прямо в глаза. Он ничего не боялся, тем более долгих пристальных взглядов. Вера никогда не могла понять, о чем он думает, его никогда не выдавали глаза, обычно считающие зеркалом человеческой души.

Выдержав долгую паузу и что-то обдумав, он сказал кратко:

– Верю.

Но сейчас, именно сейчас, Вера заметила в его глазах что-то такое, что он обычно так умело прятал за прочной завесой своей флегматичности, хладнокровной невозмутимостью что-то похожее на вспышку, такую короткую, такую неуловимую, но оказавшуюся вполне убедительным доказательством того, что он ей не верил.

Вера, осознав это, закрыла глаза и опустила голову. В груди у нее саднило. Она ударила, но несильно, ладонями по столу и поднялась.

– Я возвращаюсь домой.

Матвей вздохнул и поднялся вслед за ней.

– Я вызову такси. – И Матвей вышел из кухни.

Вера судорожно вздохнула и выдохнула, но, к собственному удивлению, слезы не вырвались из ее покрасневших глаз.

Вызвав такси, Матвей вернулся на кухню и обнаружил Веру, моющую посуду за собой и Егором Палычем.

– Что ты делаешь?

– Не видно? – Бросила она через плечо.

Матвей молча прошел к столу, уперся руками в спинку деревянного стула, видимо, что-то обдумывая перед тем, как начать разговор.

Но она начала первой.

– Матвей, – заговорила она, не отвлекаясь от дела, – скажи, как с тобой можно связаться?