Озябший ангел

– Все хотят есть. Вот мама придёт и что-нибудь принесёт.

«Это вряд ли», – подумал Вовка.

– Пейте чай. А я пока буржуйку затоплю, – сказал он и вышел.

Рядом с печкой лежал средних размеров топорик. Вовка отколол от принесённого им полена несколько щепок, разорвал учебник химии и зажёг огонь в печи. Но всё, чем он сейчас занимался, проходило мимо его сознания. Потому что он искал решение главного для себя вопроса: как ему поступить с пайком, который лежал у него за пазухой?

Вовка вспомнил своих младших братьев Витьку и Петюшку, подумал: они тоже голодают, вздохнул и начал расстёгивать фуфайку. Когда он зашёл в кухню и положил перед ребятами по камушку сахара и по отщипнутому кусочку хлеба, они затаили дыхание. Вовка почувствовал это. Ручки Анюты дрогнули, и она посмотрела сначала на него, потом на брата.

– Ешьте, ребята, – сказал Вовка, успокаивая ладонью внезапно возникшую в животе резь. – Я печь затопил, сейчас положу в неё дрова и дверцу закрою. Мне домой пора. Не сгорите, Санька, а?

– Не сгорим, – ответил паренёк. – Я уже большой.

– Ну, тогда расскажи, чего нельзя вам делать?

– Нельзя дверцу открывать в печке, зажигать спички.

– Молодец, а ещё?

– Аньку обижать… – задумался мальчик.

– Правильно. И выходить из квартиры, – дополнил Вовка. – Это вам просила напомнить ваша мама. Ждите её дома. Всё понятно?

– Понятно, – не сводя глаз с хлеба и сахара, ответили ребятишки.

– Ну, тогда, до свиданья, – сказал Вовка.

– А ты ещё к нам придёшь? – поспешно спросил Санька.

– Ладно. Приду.

Вовка вышел в комнату, положил в печь одно палено, закрыл дверцу, пододвинул жаровню с золой к самому поддувалу. И ушёл.

Он брёл по холодному зимнему городу и, несмотря на сосущую в животе пустоту, чувствовал себя спокойно. Дома Вовка тоже немного протопил – он не мог не экономить – и сварил щи с крапивой и одной картофелиной. Налил себе тарелку, хорошо посолил и поперчил. Поел и стал ждать тётю. Она пришла серая от усталости. Вовка пригласил её за стол. Поставил перед ней тарелку щей. И только сейчас вытащил из кармана паёк. Он рассказал ей всё, что с ним приключилось. И в довершение сказал:

– Себе я не взял ни крошечки. Ей-богу! А вот от Саньки и Анечки утаить, что у меня есть хлеб, не смог. Она попросила кушать, понимаете. Я не выдержал и отщипнул им хлеба, и дал по кусочку сахара.

– Что ж, ты всё правильно сделал, Вова. Маленьких детей жальче всех. Они не понимают: почему им не дают есть? Я и сама не хожу к соседям только потому, что Настя и Костик всегда смотрят на мои руки: что ж я им принесла? А что я могу им принести, если мы и сами голодаем? Изредка я даю им крапивы для щей. Но у них на четверых только одна рабочая карточка Татьяны; дедушка – на иждивенческой, плюс две детские. Семьсот пятьдесят граммов хлеба на всю семью, – мыслимо ли это? Ведь ничего же другого практически не выдают.

– Они умрут? – спросил Вовка.

– Если выживут – это будет чудо.

– А мы? – в упор посмотрел на тётю Вовка.

– Не знаю, – безнадёжным голосом ответила тётя Мария. – Во всяком случае, постараемся выжить. Будем держаться друг за друга. Даст Бог, выдержим эту зиму. У нас хоть не холодно. А я, дура, ещё смеялась над тобой. Нет, Вовка, ты у меня молодец.

Глава 8 Искушение

Галя Хачёва, отстояв в магазине целых десять часов, едва живая возвращалась домой. Настроение подавленное. «Ох и скверная нынче жизнь, – думала она, – несчастье за несчастьем». Буквально неделю назад всему населению города уменьшили нормы выдачи продовольствия, и в тот же день их семья получила извещение о том, что без вести пропал их Сашка, где-то под Тулой. Это известие маму прямо-таки подкосило, она разболелась не на шутку. А так как заводы из-за нехватки топлива стали один за другим закрываться, то её место тут же было занято. А маму перевели из рабочих в служащие столовой, что ещё больше усугубило их положение. Потому что хлебная норма служащих вдвое меньше, чем у рабочих.

Сегодня новая беда: очередное сокращение норм. И вот Галка несёт домой всего двести пятьдесят граммов хлеба. И это на двоих! Страшно. Из задумчивости её вывел простуженный мужской голос:

– Девочка!

Галина оглянулась. От легковой машины, стоящей возле крепкого кирпичного дома, в котором ещё совсем недавно жили немецкие колонисты, к ней подходил молодой мужчина в чёрной морской форме.

– Боцман Нефёдов, – козырнул он. – Здравствуй, девочка.

– Здравствуйте.

– Ты не могла бы мне оказать одну услугу?

– Да?

– Я приехал с начальником, рассчитывал заскочить в город к своей сестре, но оказалось, что времени на это у меня совсем нет. А так хочется поддержать её. Ты не могла бы отнести ей этот пакет? Я тебе заплачу.

– Я и так отнесу, – поторопилась она согласиться. – Не волнуйтесь. Где она живёт?

– Вот адрес, – подал он ей листок бумаги.

Она прочла и осуждающе посмотрела на моряка.

– Но ведь это на другом конце города, а трамваи туда уже не ходят…

– Значит, не сможешь? – огорчился он.

Галя обречённо вздохнула.

– Ладно уж, раз пообещала, схожу. Туда очень далеко. Сегодня никак не успею. А завтра не моя очередь стоять за хлебом, вот с утра и понесу.

Моряк в глубоком раздумье посмотрел на девочку, по сути подростка, заморённого, как и большинство горожан голодом, оглянулся вокруг. Улица была пустынна.

– Да вы не беспокойтесь. Передам.

Он вложил ей в руку ощутимый по весу свёрток.

– Спасибо тебе. До свиданья, – отдал он ей честь и пошёл к машине.

Когда Галка пришла домой, она первым делом сунула чужой пакет на шкаф. Потом разнесла хлеб и заборные книжки по соседям, а заодно с ними и дурную весть. У одного из них разжилась кипятком – для своей печки у них не было ни поленца, – и заварила чай на вишнёвых прутиках. Потом они с мамой ели липкий горьковатый хлеб, медленно ели, тщетно пытаясь уловить хлебный запах. Но разбудить хлебный дух в этом сыром кусочке можно только одним способом: подсушив его на горячей плите. Сегодня и это невозможно. Запивали пустым чаем. Гадали, когда же, наконец, и каким путём доставят в Ленинград продукты? Мама помолилась и легла спать. Она была всё ещё слаба.

Галке не спалось. Её прямо-таки терзало любопытство: что же может храниться в этом загадочном пакете? Пшённая крупа, ржаная мука или пачки три-четыре фруктового киселя? А если там сахар? Вряд ли. Нет, дальше так продолжаться не может. Разве она не имеет права заглянуть в пакет? Ну да, имеет. Ведь она же его будет нести. И Галина сняла пакет со шкафа.

Развернула одну газету, затем вторую. В ней в плотной коричневой бумаге обнаружился увесистый брусочек. «Неужели сало?» – пронеслось у неё в мозгу. Но когда был отогнут уголок бумаги, Галка сдавленно ахнула: – «Масло? Но этого не может быть. – Она взволнованно царапнула приоткрытую грань брусочка, облизала ноготь. – Настоящее… Да, настоящее сливочное масло. Фантастика. – Галину бросило в жар. – Мы едва не умираем с голода, а тут граммов восемьсот настоящего сливочного масла. С таким куском масла можно и маму на ноги поставить, и запросто до самого Нового года дожить.

Да. Но ведь оно чужое?! И я не воровка. Мне поверили. И я пообещала. Жаль, что оно не наше. Как жаль. А может, отрезать хоть кусочек, маленький-маленький. Та женщина, не станет же она его взвешивать? Конечно, не станет. Я ведь и так её, может быть, от смерти спасу. Тем более боцман хотел мне заплатить. А завтра я сварю суп и положу в него чуточку масла. Вот мама удивится! Спросит, откуда? А что я отвечу? Боже мой, какой стыд. Нет. Ни за что. Сестра Нефёдова сама меня угостит. Тогда будет не стыдно. Ну, конечно, угостит. У нас ведь одна беда на всех».

Эта ночь для Галины была одной из самых безумных в её жизни. Возбуждение долго не проходило. Но сон всё же сморил её. А чуть свет она уже была на ногах. И пока не проснулась мама, девочка отправилась в путь. Примерно к полудню Галка доплелась до этого злополучного дома. Поднялась на второй этаж. Заглянула в записочку: «Пятьдесят четвертая». Постучала в дверь. Никакой реакции. Прошло около минуты. «А если она на работе? – оторопело подумала Галина. – Что мне тогда делать с этим свёртком?» Она постучала ещё раз, уже более настойчиво. И тут лязгнула щеколда, и дверь квартиры приоткрылась. Из неё выглянула молодая женщина в лёгких бурочках и тёплом голубом халате. Её русые волосы, только что избавленные от бигудей, блестели правильно уложенными завитками. Глазки подведены. И никакой худобы. Словом, она вся была из той другой, довоенной жизни. И это удивляло.