Большая ловитва

А иные «утраты скорбные», по неясным причинам, среди соискателей и проверявших их ловчих, о коих будто бы вскользь упомянул старший родич?

Все походило на то, что не один Хмара засылался тогда в младшую княжескую охоту. Разве лишь вячичи полагали угрозой для себя прыткий до чужих земель Киев? Отнюдь!

– Уже и греков подозреваю я! – сообразил тут Молчан и улыбнулся, ибо никогда не видывал он их вживую, а токмо слышал от стариков, что единожды на осенний торг приплыла ладья из самого Царьграда с товарами заморскими, однако они и сами не были уже уверены в том.

– Чему возрадовался ни свет, ни заря? – услышал он за спиной и вмиг осознал, что допустил оплошку, не услышав, как подкрался Путята. Хотя и сам умел бесшумно передвигаться в лесу.

И уколол его старший родич, явно раздосадованный досрочным пробуждением своим из-за налета мшицы:

– Невелика цена охотнику, коего скрасть можно!

Молчан ощутил, как поднимается в нем раздражение, аки тесто в квашне. Уже подходит оно, и скоро ему – через край!

Посему и вознамерился врезать Путяте метким глаголом, дабы заерзал он, запинаясь в ответе.

И спросил он:

– Родич, горазд ты был прельщати меня, а собирался ль промышлять тура въявь, не токмо в одних обещаниях?

От резвого наката сего – безо всякого приличествующего вступления, Путята зримо опешил. «Юнец, а сколь попер! Словно на зверя с рогатиной» – оценил он выпад в свой адрес.

И неожиданно почувствовал явное уважение к младшему своему родичу, живо напомнившего ему самого себя – тех же лет: той дерзостью, безоглядной, той прямотой, наотмашь. А потом его приметили старейшины и начали подгонять под свои нормы…

«Вижу: в неких подсказках моих он, мало-помалу, уже разбирается. Приспело время отчасти открыть и остальное. Днесь бой, где у Булгака боле воев, чем у меня. И буде, пришел мой час, кто тогда расскажет Молчану за что я сложил голову? Пора!» – решился он в мыслях.

И молвил вслух, четко проговаривая каждое слово:

– Запомни, и всегда держи в себе: правда у всех разная, и не бывает двух схожих. Хочешь узнать мою? Поведаю, и узнаешь…

XXIII

«А будь у меня двенадесять солидов, золотых, купил бы лошадь! Сие гораздо удобнее, нежели с избитым моим седалищем трястись на осле за три солида. Ведь даже в копчик отдает! – рассудил Молчан, прислонившись спиной, дабы передохнуть, к некоему жилищу, построенному из плоского кирпича. – А допрежь купил бы младую овцу всего за один солид, дабы освежевали ее и поджарили на вертеле, переворачивая над умеренным огнем, а соки капали в него и шипели, испаряясь, и от запахов, сладостных, все трепетало во мне и даже слюну кружило! Истинно уверен: запивая гранатовым из посеребренного кубка, а возможно, и терновым, умял бы в один присест все седло ее, ибо самое смачное оно в том мясе. И обошелся без хлеба и фруктов!»

По ассоциации тут же восстановилось в памяти, что три его безусловно любимые, а четвертая, увы, лишь условная, напрочь пренебрегали хлебом. Иное заказывали они в престижных тавернах с меню, обильным деликатесами!

И потакал им Молчан, далекий от скаредности, неуклонно держась рекомендации Фомы-сводника, искушенного в понятиях ромейских дев блудного промысла относительно щедрых иноземцев, жаждущих отзывчивости: «Убога любовь на пустое чрево!»

Хотя и не собирался предаваться начальному совершенству, ввиду заве- домо завышенной таксы оного. Впрочем, гонорар Фоме за Юлию уже вельми приблизился к ней, составив два солида, семиссий и два милиарисия.

Елико ж доброго вина употребили те чаровницы! И не довольствовались лишь им!

Все они обожали сладости из меда, молока, орехов, фруктов, о коих упоминал Путята, не пренебрегая и крупными сочными ягодами.

И не оставляли своим вниманием, девичьим, дыни, арбузы, инжир, персики, гранаты, абрикосы, мушмулу, клубнику, финики и ранний виноград. Прочий же перекус оказался у них несхожим.

Агата налегала на многие сыры, особливо предпочитая козий. А вслед ее уемистое чрево без остатка вместило и зажаренного молочного поросенка.

Дорофея, умяв принесенную на огромном подносе зайчатину, любимую в столице ромеев многими, запросила на добавку кусище вяленой баранины.

Феодота же потребовала фазана на угольях, фаршированного рыбой. И не соврал Путята, нахваливая пред убытием Молчана в Царьград, вкус сего яства! Вот токмо не предупредил об его цене…

А бесчестная и коварная Юлия обусловила началом предварительных ласк насыщение устрицами живьем да черной икрой, выпотрошенной из лучших рыб Хазарского моря. И обошлось сие куда накладнее даже и фазана!

«Еще и виноградным белым не пренебрегла она», – мысленно подытожил Молчан, обозвав себя словами, пакостными, о коих лучше умолчать.

Тут же основательно чихнулось ему, как бы удостоверяя истинность подсчета. И болезненно отозвалось даже в ребрах…

Вслед вернулся он из романтического в жестокую реальность, где не было виноградного белого, равно и мошны, уже изрядно похудевшей по причине интенсивной сладкой жизни, называемой праздными италийцами «дольче вита», верхних одежд, сафьяновых сапог, решечатого перстня и добытого в честном бою любимого серебряного браслета с драгим камнем.

А за один лишь браслет тот, кабы срочно продать его, пусть и за полцены, можно было переодеться, обуться, испить, перекусить, заказать запряженную мулами повозку и оплатить обращение к лекарю. Еще бы и осталось на скромное пропитание до отплытия! Молчан не сомневался в том, понеже, когда Никетос водил его по престижным ювелирным рядам, неподалеку от Большого императорского дворца, видел в одной из лавок вельми схожий.

«И передвигался бы сейчас на повозке! – подлеченный и насытившийся», – рассудил Молчан, вновь уносясь в мир иллюзий, не подозревая, сколь повезло ему остаться без ромейской медпомощи. Ведь местные лекари признавали панацеей лишь клистиры и кровопускания. Однако куда ему еще и лошадиная доза слабительного?! Сразу бы и помер, очистившись от шлаков!

Тут и вернул его в горестную явь внутренний глас, припершись ажно незваный гость, от коего не отвяжешься, и ехидно вякнувший, что следование пешком и впроголодь зело избавляет от лишних трат, а даже и сто солидов не одарят разумом того, в чьей прохудившейся главе гуляет ветер. Ведь предупреждал же его вещий сон о пагубе знакомств с рыжими! «Быв кузнецом своего барыша, стал ты и его могильщиком!» – едко заключил сей критикан.

И потерпевший был вынужден принять оный сарказм, не оспорив и того, что неразумен был, доверившись Фоме и протежируемой тем зеленоглазой Юлии, представшей пред ним, восхищенным и распалившимся, с огненными распущенными власами, ибо выдавала себя за незамужнюю, в румянах и алой скарлате с длинными рукавами, а по прибытии в нумер любви – и без оной.

Ах, Юлия, Юлия, итоговая по счету из четырех проплаченных им краткосрочных пассий, она же и роковая… Подлинно дева-вамп, пущай и рыжая!

А шпарила на старославянском, лишь ненамного уступая Фоме.

И не отнять: хороша была, чертовка оная, на пригляд! Недаром он столь завелся! А иного, опричь пригляда, и не изведал Молчан, понеже, за мгновения до вкушения итоговых ласк, ворвались те трое! – в черных повязках по самые зенки и банданах, тоже черных, надвинутых на самые чела их. И понеслось…

Что до ромейки, прекрасной, обольстительной, а вяще того, коварной, то ее, словно ураганом выдуло, едва приступили метелить ее платонического, получилось, возлюбленного, застигнутого врасплох в обличье завзятого нудиста!

Была сия, и нет…

– Помираю я! – поставил себе диагноз Молчан, продолжив-таки движение по загаженной улочке. – Вот-вот загнусь от неизбывной жажды, и рухну в смрадные нечистоты!

Отдал бы полбрады за глоток воды!

И оставалось лишь воззвать в остаточную силу голосовых связок к встреченным прохожим:

– Люди добрые, сам я нездешний… Пить хочу!

Однако из последних волевых усилий, помноженных на неизбывную гордость свою, пресек он сие упадническое намерение, постановив в душе: «Ведь вятич я! Довольно, стыдно мне выпрашивать у скаредных ромеев» …

«Возьми себя в ноги, раз уж руце выросли не оттуда, ведь и отбиться ими не смог! Не то завершишься уже днесь, а меня переведут в режим астральной консервации, и не скоро дождусь нового назначения!» – вновь раздался в ушах внутренний глас, исполненный укоризны, переходящей в негодование.

Имей сей собственные конечности, Молчан мог бы и возразить ему на несправедливость оного наката.

Ибо без разницы – в одеждах будь, иль нагишом, а при везении все же случается, пущай и редко, отбиться от двоих напавших, из бывалых, ежели ты и сам имеешь изрядный опыт жестоких уличных драк от первой крови и до последней – не токмо с мордобоями, а и с неумышленным, либо, напротив, преднамеренным, нанесением повреждений любой степени тяжести.

Однако супротив троих – могучих, ловких и с поставленными ударами руками и ногами, остаться относительно целым удается лишь непобедимым киногероям, либо чемпионам по боям без правил в октагоне, взбодрившимся серьезным допингом, а не пустяшным мельдонием. Кто сам прошел чрез оное испытание, неласковое, того и убеждать без надобности!

А не являлся наш вятич киногероем и чемпионом без правил. Касаемо же допинга, вовсе не употреблял! И невозможно было уличить организм его в наличии эритропоетина, анаболических стероидов, диуретиков, переливании крови по потаенным методикам, эфедрина, экстази и амфетаминов.

Молчан, отродясь не лукавя супротив чистоты спорта высших достжений, а бают, что иногда встречается она, даже кокаин не нюхал для повышения выносливости и снижения утомляемости! Тем паче, никто и предлагал ему.