Большая ловитва

А еще представилось ему, что шлем Молчана, натянутый чуть не по уши, все же сидит избыточно высоко.

И наслушавшись брани, ощутив и явное недоверие к себе как к предстоящему ратнику, Молчан почувствовал, что убывает в нем боевой пыл.

Все же превозмог себя. Испросил разрешения, получив согласие, высказанное нехотя и сквозь зубы, и справился: надобно ли ему брать на врагов щит, раз не обучен владеть им? Ведь без щита ему будет удобнее прицеливаться на скаку и пускать стрелы.

У Будимира, Первуши и Берендея зенки на лоб полезли! Понеже сами они никогда б не рискнули на подобное, пребывая в подчинении у желчного, придирчивого и непредсказуемого в реакциях Невзора.

Да и Невзор, ожидая некое любопытство, праздное, и изготовившись жестко урезонить Молчана, заметно удивился. Ведь строго по делу был вопрос! И ответил не сразу, поначалу сам спросив:

– Ужель совсем не обучен ты закрываться щитом?

И когда Молчан подтвердил, что не обучен – даже и на земле, не то, что в седле, Невзор, покачав головой, являя недоумение, что таковое могло быть вообще, осведомился:

– А не боязно будет без щита-то?

Молчан, весь подобравшись и отслеживая каждое произносимое слово, с достоинством обозначил, что и без щита не раз он участвовал в охотах на волков, клыкастых, а скоро – бывалые охотники уже пообещали ему, что возьмут с собой, намеревается и на медведя в берлоге сходить – пусть на первый раз и в подмоге.

Выручит же его, при случае, сулица, коя намного длиннее, чем замах любого боевого топора. Ею, едино метательной и колющей, он владеет ловчее всех сверстников в городище и даже многих старших. А от прицельной стрелы с ближнего расстояния не успеть прикрыться щитом!

И Невзор, удивленный еще боле, подвел черту:

– А ты соображаешь, вроде. Размыслил не по годам своим!

От щита и точно мало проку, когда не владеешь им. Одна помеха! А сулица, аще и впрямь ты ловок обращаться с ней, не подпустит любой топор для удара им.

К тому ж, завалить коня под Булгаком обязан именно ты – сам и решай, как сподручнее.

Дозволяю не брать щит. Быть по сему!

Вслед за тем Невзор приступил к детальным наставлениям о месте и назначении каждого в грядущем боевом строю. Берендею наказал в особицу: «Едва рванете на черниговцев, опережай начальствующего при сближении с ними. Грудью его прикрывай!»

И повторил, вслед за Путятой, о человеке того в отряде вражьем, напомнив и обе приметы, верные.

Внимая и запоминая, никто из них не сомневался в том, что недолго им дожидаться боя. И необстрелянный еще вражьими стрелами Молчан, изначально не искавший приключений на свое седалище, исключая согласие поучаствовать в дальней охоте на тура, вновь ощутил бойцовский импульс: «Скорее б!» …

XXXVII

Выходя провожать Молчана, Доброгнева надела любимейшее свое украшение – жемчужное ожерелье.

Сам собрал он все перламутровые горошины для него, отыскивая раковины-жемчужницы в недальней речке с прозрачностью, чище неба ясного, и глиняным дном красноватого цвета.

Как происходило сие в подробностях, Добродея не ведала, а спрашивать Молчана не захотела. Однако о самом промысле, понятно, была наслышана.

Во времена тысячелетней давности в реках, на брегах коих селились вятичи, промышляли жемчуг белого цвета. И жемчужные бусы с торгов, равно и одежды, вышитые жемчугом, приобретенным там же, не были великой редкостью у жен состоятельных мужей.

За ним ходили обычно до скончания лета, начиная от второй его половины. Предварительно мылись в бане и молились духам, ибо считалось, что жемчуг мог даться в руки только человеку, чистому душой и телом.

Использовался плот с отверстием посередине. Высмотрев на дне жемчужницу в водогляд – полую берестяную трубу, ее извлекали через отверстие длинными деревянными щипцами или просто ходили в воде и нащупывали раковины ногами. Найдя в раковине жемчужину, ловец тут же клал ее в рот для упаривания-истомления, а затем оборачивал в мокрую тряпицу и клал за пазуху, чтобы жемчужина твердела.

Что было любо-дорого для Доброгневы на особицу? Да то, что муж сам собрал жемчужины для нее. Сам! Не на торге купил, а добыл собственными трудами, вслед отдав умельцу, дабы тот просверлил их, нанизал и наладил крепление. А елико холодности от него претерпела!

Когда навсегда памятным вечером ее, невесту, привели в дом к Молчану-жениху, где молодую встретили хлебом, равно и медом, забрасывая зернами ржи, дабы она была зажиточной и плодовитой, сколь мечталось ей о будущем счастье брачном! И когда, согласно обычаю, она разувала жениха перед тем, как в новых рубахах возлечь им на брачном ложе, тоже мечталось ей…

А оказались напрасными мечты!

На медовый месяц подарили им, как и подобало, бочонок чистейшего, на совесть процеженного меда, дабы молодые съели его за месяц, и первый ребенок в семье родился богатырем.

Однако первенец их припозднился с появлением на свет. Зане муж не особливо усердствовал с его зачатием. И не токмо потому, что собственный их дом ладил с нанятыми помощниками, дабы побыстрее отселиться от родителей, не докучая им, и уставал, наработавшись за день.

Случались ведь порой и дни отдыха. И что же? Даже и тогда, в редких любовных ласках с ней, был, аки судак мороженый. По всему видать: не лез ему в горло мед из того бочонка!

И ведала Доброгнева, в чем причина того, да изменить ничего не могла.

Однако она, даром что моложе Молчана на пять весен, оказалась старше его по уму и мудрее сердцем. Все понимала, все в себе таила, ни за что его не упрекала. И оттаял он-таки понемногу. А впредь – мало-помалу проникся к ней. И когда затяжелела она будущим Храбром, отправился на речку ту добывать жемчуг на ожерелье.

Вручая его, готовое, обошелся без нежных слов. Буркнул лишь: «Это твое. Носи!». Вроде, как и повинился за прежнее, однако не вслух.

Не укорив его за гордыню и в мыслях своих, Доброгнева, молча, приняла ожерелье.

И неожиданно для Молчана поклонилась ему.

«Да куда ж годится таковое?! Мне б обнять ее за всю сердечность и терпеливость! Зацеловать во искупление холодности своей, прежней, из-за Млады! А я?!» – мгновенно ощутил Молчан угрызение совести.

И неожиданно для Доброгневы и себя самого, обнял ее и впился устами в уста…

С того дня и наладилось их супружество. А позде и расцвело.

И предаваться бы им безмятежной жизнью в полном достатке до истечения дней их, земных, как однажды – ни свет, ни заря – незадолго до весеннего торга, а весна в том году объявилась на диво ранней, пожаловал в городище, в сопровождении троих, Путята – старший родич Молчана.

Муж не часто упоминал его в разговорах с Доброгневой, однако неизменно с почтением. А когда как-то спросила, чем занимается родич сей, Молчан ответил, что по купеческой части он, исполняя особые торговые поручения главных старейшин Земли вятичей, кои нельзя доверить никому другому.

И не приглянулся Путята Доброгневе при первой же их встрече!

Говорливый, шумный, развеселый, с шутками своими, прибаутками, нескромными. И будто праздный весь. А ее Молчан всегда при деле был, и при ней, жене его любезной!

И ко всему, ухарь по всем ухваткам, явно охочий до женского пола! Вон как взглянул на нее, токмо в избу зашел. Словно облапил взглядом своим, охальным!

А когда намекнула о том мужу, усмехнулся Молчан, загадочно, и вразумил ее: «Не принимай к сердцу! Купцы, что даже в заморские страны ходят, все таковые!»

На второй день, а вечор купно провели у родителей Молчана, ведь мать его приходилась Путяте младшей сестрой, отправились они, будто бы, на охоту. На некотором отдалении от них следом поехали и те трое верховых, будто охраняя.

Доброгнева приметила еще накануне, что старший из них – без малого перста на шуйце, хорошо знаком Молчану, ведь обнялись они при встрече.

И с чем же они вернулись? Заяц един да рябчиков четыре. Рябчиков, коих Молчан никогда и не считал за промысловую птицу!

«Неладное тут! Явно замутил сей старший родич!» – обеспокоилась Доброгнева, не подавая и виду.

А поутру ускакали все четверо. Путята пред убытием подарил ей браслет серебряный, молвив, посерьезнев: «За то, что мужа хранишь!»