Большая ловитва

Таковых можно лишь ненадолго бросить в острог, ихний, а позде, когда заявятся переговорщики от соплеменников их, придется все же отпустить, предписав незамедлительно и навсегда убыть, откуда засланы были.

Однако ромеи, а ими считаются и армяне, выходцы из Македонии, ведь Василий, нынешний правитель страны сей, именуемый василевсом, суть девятый подряд армянин на царьградском троне – причем, и по отцу, и по бабке по материнской линии, рассудили поступить по-иному – в памятное назидание всей киевской тайной службе.

И всех подручных Булгака, по сходничеству, коих сумели изловить, сожгли – туда им и дорога!

Еще и повезло им, несказанно! Ведь ноне за сходничество карают там лишь на костре.

А в прежние времена запекали в огромном полом быке, стоявшем на площади под названием Воловий форум, а пересекала ее та самая улица Меса, и отлит он был для наказания закоренелых злодеев. Их помещали связанными в чрево быка сего, закрывали вход и разводили снизу огонь…

Молчан аж содрогнулся внутренне, представив воочию!

Старший родич, зоркий, заметив некие физиономические изменения в младшем и неверно истолковав их, тут же добавил:

– Скорбишь, что подлый Булгак уцелел в тот раз? Порадую тя: уцелел, да не вполне!

Не сразу его, задержанного, хватились. Ведь не докладывал он никому, куда шляется в свободное от толмачества время.

И токмо на второй день полномочные киевляне забили тревогу и отправились наводить справки в присутственных местах дворца василевсов. Там им до них и довели, что к чему, и даже назвали место, где вытребовать оного.

Содержали его в некоем подвале, неподалеку от ипподрома – места, где при огромном скопище со всего града проходят гонки на колесницах.

Заметь: заточили Булгака без применения к нему пыток, на кои сам он очень охоч был в Киеве. И даже ни о чем не спрашивали! Лишь наказали…

Ведая, елико опасен для них сей злокозненный толмач, греки оставили ему чету вельми зримых отметин, дабы не сунулся он в Царьград впредь. Взяли, и лишили оного лазутчика десного уха, оставив к тому же и долгий след от раскаленного железного гвоздя на его шуюей ланите.

Завидев его таковым, возопили ходатаи: почто исказили лик киевлянина честного, в греческом сведущего?

И хозяева подвала, при исполнении, соблюдая приличия, как и надлежит в общении с иноземцами, вхожими во дворец василевсов, дали разъяснение, соболезнуя с виду и гораздо потешаясь в душе.

Ошибка-де вышла – сего злосчастного приняли за ночного татя! Ведь шастал он в сумерках, незнамо зачем, по царьградским трущобам, куда его никто не заманивал, вот и заподозрили.

А татей они клеймят и увечат! – могли бы и иное отсечь, однако смилостивились.

Вслед они, скрытно потешаясь еще боле, предложили, что во искупление погрешности своей, случайной, замолвят, из чистого доброжелательства, слово перед высокими чинами Ромейского государства для продления безвинному страдальцу из Киева срока пребывания в Царьграде еще на одну зиму.

Ведь надо же ему окрепнуть от перенесенных тягот, да и ожоги заживают долго! – а целителей они предоставят своих, из служебной лекарни, причем не требуя оплаты за оное попечение.

Поблагодарив за сию протекцию, однако яро негодуя в душе, ходатаи забрали меченого отныне Булгака, прозывавшегося в Царьграде Остромиром, и отправили его домой на первом же судне киевском.

Осмысли теперь, младшой, сколь извилисты пути земные! – не угадаешь, где рухнешь, и почему; где вознесешься, и отчего. Меж тем, причины бедствий, равно и счастий наших, вытекают одна из другой.

Не предай меня единою мой помощник, не пошел бы Булгак по моему следу. Не упусти он меня тогда, не сослали б его в Царьград. Не окажись он там, доныне остался бы с ухом!

Все мы – заложники судеб своих! Однако порой причастны и сами …

С той поры Булгаку и невмочь стало высунуться за пределы Киевского княжества, ведь опознали бы его сразу же и заковали в железы, а там, глядишь, и второго уха лишили.

Хотя вряд ли лишился бы он живота своего, поелику способен многое рассказать. А заслужив тем, что всех выдал, мог оказаться на должности в нашей секретной службе. Дабы стал он своим среди чужих супротив прежних своих, уже чуждый им…

– А ты бы казнил его, ежели поймал? – не удержался Молчан.

– Сразу же, и рука б не дрогнула! – не стал отпираться Путята. – Самое благое дело отмстить Булгаку за тех, кого замучил он в киевских и черниговских застенках. Да ведь и на меня не единожды подсылал убивцев.

Однако нельзя! Иное дело, будь он злодеем мельче. А от мертвяка в больших чинах нет никакой выгоды!

Меж тем, аще Булгака разговорить – тут, знамо дело, не смогу обойтись без пыточного мастера – сколь многих своих спасти сможем!

Коли не заупрямится, не стану отправлять егона казнь. И выведав все, что нам надобно, предложу ему выбирать самому.

Согласится служить на нас, возьму его. Однако для вящей надежности заставлю вернуться к прежней вере! Прикажу волхвам, дабы провели над ним нужный обряд.

И непременно извещу о сем Киев через своих людей, доверенных! Якоже прознают в змеюшнике том, каков суть аспид их корноухий герой, то без промедления приступят к строгому дознанию по всем его начальствующим, равно и чинам, над коими начальствовал сам Булгак: вдруг и они изменщики? Долго им не до вятичей будет!

Разрешу ему даже чтить, превыше всех, Перуна – главного кумира в прежнем Киеве, а не Стрибога, коего почитаем главным мы.

А откажется служить нам под строгим надзором, на то его воля! Стало быть, сидеть ему, закованным в колодки, в сырой и смрадной яме до скончания дней своих. Сострадать ему точно не стану!

И Молчану открылось во всей полноте, сколь могущественен на вятичской службе тайной его старший родич, аще имеет право казнить и миловать вражьих сходников по своей воле, а волхвы у него в подчинении ходят…

XXXII

«Одно славно, – подумала Доброгнева, собирая снедь для мужа: вдруг проголодается в пути? – не встретится он, едучи на торг, с нечистью. С обозом-то никакой лешак не страшен!».

Суеверная, равно и все вятичи, особливо опасалась она лесной нечистой силы. Более, чем той, что обитала в жилищах и хозяйственных постройках: овинников, бабаев, домашних кикимор, невидимых днем и выдирающих мужские власа ночью, а также банников, обожавших пугать моющихся женщин – пуще всего тех, кои брюхаты.

И при убытиях Молчана на лесной промысел, Доброгнева не сомневалась, что при встрече со злыми людьми он осилит постоять за себя. Даже и крупные звери не столь тревожили ее: знаменитому уже охотнику не нужна подсказка, где отступить, а когда ударить первому. А вот ежели леший, тут жди худа!

Сей властелин леса был опасен дурной привычкой своей: сбить человека с лесной дороги, дабы плутал тот, завести в непроходимые трущобы и погубить его там.

А уж насчет «водить кругами» – вообще его любимая забава! Ежели он незаметным обходил кого-то в лесу, замкнув круг, тот не мог преступить черту и метался внутри.

Еще одна опасность, чреватая, заключалась в том, что у лешего имелись заветные тропы, наподобие звериных. Горе было тому, кто ненароком ступал на таковую!

И невозможно было спутать его ни с кем, повстречав в лесу! Не в том верная примета лешего, что огромен, космат и не расстается с котомкой – таковой с виду может оказаться и бродягой, хоронящимся от людских глаз, голью перекатной. Главные его зримые особицы в ином: одежда всегда наизнанку, ходит с шуюим лаптем на десной ноге и десным лаптем на шуюей, и при этом никогда не надевает шапку. Что до словесного портрета – не имеет ни бровей, ни ресниц, зеленоглаз, – то мало от него было толку. Ибо кто ж осмелится разглядывать лешего в упор?!

Впрочем, Доброгнева доподлинно ведала, чем Молчану расположить к себе косматого лесовика. Страсть, сколь охоч был он до вареных куриных яиц, поелику не неслись куры в его владениях, да и не водились. И всегда благодарен тем, кто, заходя в лес, приносил ему любимое его лакомство, положив его на пенек. Посему и не отпускала она мужа на охоту без того, чтобы положить ему в кармашек на поясе свежайшее вареное яичко из утренней кладки.

А в соседний кармашек клала зубок чеснока, чей запах не переносим был для лесной кикиморы – карги малого размера, покрытой травами и мхом. Терпеть не могла чесночного духа и болотная кикимора, жившая в топях и всегда готовая завлечь в свою трясину.

Летом в тот же кармашек добавлялось по листку крапивы, мяты и плакун-травы, а полыни – сложенную вдвое веточку, дабы отгонять назойливых русалок.

Однако, чем отвратить водяного, не слыхивала ни от кого Доброгнева. И коли Молчан отправлялся на охоту за крупным зверем или многой дичью пернатой на телеге и с возможной ночевкой близ опушки, она всегда опасалась, что ненароком потянет его к воде, ведь проистекали через тот бескрайний лес две речки.

На одной из сих, сказывали старшие поселянки, промышляли бесстыжие русалки, заголяя перси свои и намеренно не прикрываясь тиной, а на другой – злобный и хитрый водяной, вельми сноровистый утащить на дно любого, кто проходил мимо.

Впрочем, русалки представлялись Доброгневе малой опасностью для Молчана, исходя из того, что он сам рассказал ей единожды – перед сном, еже уж загасили огонь в глиняной плошке.

Случилось сие вскоре от возвращения его с первым снегом из того злополучного плавания в Царьград – исхудалым, помятым, в драном зипуне, рваной рубахе и прохудившихся лаптях – меж тем убывал в сапогах сафьяновых, и без какой-либо выручки, хотя брал с собой отборный товар.