Большая ловитва

Что до единственной достоверной прорехи в нижнем ряду, сия являлась отметиной девятилетней давности от Некраса.

Заметив невдалеке ряды вертикально стоящих каменных плит, догадался Молчан, что они означают.

И подумал: «Каковая дорога ведет к ромейскому храму, уже ведаю я – чрез алчных, злобных и бесталанных побирушек! Каковая же ведет на погост в сей земле, еще не пройдена мной. А иного раза выяснить, может и не случиться…».

И возобладала в нем любознательность, превыше жажды и глада. Пройдя еще немного, обнаружил он новую колею, ответвлявшуюся от той, по коей двигался, и свернул на нее.

Вслед подошел вплотную, и с пристальным вниманием рассмотрел на ближних к нему местах погребений надгробные плиты с надписями, где значились имена усопших, род их занятий и добрые пожелания родственников, а иногда были и портретные изображения. Чудно было сие Молчану-язычнику!

А ощутив нечто трогательное в посмертных упоминаниях сих, впервые в жизни усомнился он, всецело ли правильны традиции вятичей, о коих Нестор-летописец поведал веком спустя: «И радимичи, и вятичи, и северъ один обычай имяху: … еще кто умряще, творяху тризну над нимъ и по семъ творяху краду над нимъ, и въсложахутъ и на краду, мерьтвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу…».

«Может, и надобно б, – подумалось ему, – не токмо ограждать могильные курганы наши частоколом из столбиков, а и увенчивать их чем-то?»

Тут и услышал он громкий возглас, доносившийся от базовой колеи…

«Упустили, и уже не настичь! Десять бы клистиров Юлии, да подряд, дабы навсегда запомнила! А хозяину, загулявшему невпопад, тридесять плетей по седалищу, голому, вслед и солью посыпать!» – впал в бешенство Фома, осмыслив нависшие угрозы.

Аще является сходником сей беглец, за ним и иные стоят, ведь явно встретился с кем-то втайне! – по ротозейству Никетоса и неразумному падению Басалая от буйного осла. И вполне могут те иные, когда доберется он до них и уведомит, приступить к сведению счетов, вплоть до роковых исходов. А невозможно схорониться в Константинополе от каждого сходника-убивца!

Надлежит срочно делать ноги, либо ложиться на дно!

«Сей же день возьму на службе отпуск без содержания и рвану подальше от столицы! – оперативно рассудил Фома. – Предупрежу и Басалая с Никетосом, дабы затаились на ближайшие дни.

Загульного того не жаль мне, и не закручинюсь, когда его упокоят! А доберутся вдруг и до Юлии, хотя ничего не ведомо о ней тому вятичу, опричь имени и облика, не возрыдаю и о ней!»

И приступил к неотложным действиям…

Молчан подлинно оторопел! Ибо сей возглас прозвучал на его родном языке – в басовой тональности, неоспоримо уверяющей мужское начало.

И изрыгало оное начало столь непотребное, что никогда не употребляется всуе даже первейшими асами матерщины, кои выпускают из себя сокровенное лишь на неконтролируемой стадии аффекта с приставкой «супер».

«Свой! Земеля!» – набатом ударило в его извилинах.

И тут же, аки джинн, вызволенный из поллитровки с «Солнцедаром», а любой, кто не понаслышке изведал последствия от употребления оного напитка, называвшегося в обиходе «скипидаром», «клопомором», «тошниловкой», «рыгаловкой», да и лучшим красителем для заборов, искренне порадовался бы за шайтана арабской национальности, выскочил на первой космической скорости внутренний глас, мигом нарушив собственный обет!

И завопил – аж заложило слуховые отверстия нашего вятича: «Чего-й стоишь-то, лапоть?! Бегом!! Не то уйдет сей!!!»

Резко повернув и семеня изо всех сил, хотя подниматься не в пример хуже, чем спускаться, Молчан выгреб на дорогу в направлении уже от погоста.

И узрел, шагах в пятидесяти, мужа в длинной тунике с рукавами – среднего возраста и роста, однако неимоверной ширины в плечах, повернувшегося в его сторону и уже поднесшего десницу к короткому мечу-ромфиту на поясе.

– Да свой я! Не остерегайся! – крикнул Молчан, что было мочи.

По всему виделось: оторопел сей муж! А не подвинулся встречно. Ибо облик Молчана вызывал лишь явные подозрения, и ничего опричь!

И в десятке шагов расстояния недоверчиво спросил он гласом таковой мощи, что Молчан невольно подумал: «Будь и у меня сей, незачем втыкать шило в ослиный круп! Гаркнул бы в ухо, и тот пол-улицы опрокинул»:

– Откуда речь мою знаешь?

– Родная она мне! Вятич я! – воскликнул Молчан.

– Вот-та на! Ужель земляка встретил? А сам-то ты откуда?

– У реки Москвы мое городище!

– Ха! А мое у Нары. Слыхал о таковой?

– Не токмо слыхал, а и побратим мой из тех краев.

– А как звать его? Может, и мне знаком?

– Прозывается Шуем. Не в одной сече бились рядом…

– Шуем?! А с виду каков он?

– Широк в плечах, а до тебя далеко ему. По-соловьиному горазд – заслушаешься! В последнем бою отсекли ему малый перст на шуйце. Угрюм…

– Так ты побратим друга детства мово и юности, коего соловушкой звал! – вскричал земляк с громадным размахом плеч. – А я Нечай, из Варанги – варяжской стражи василевса. Слыхал об оной?

Еще бы не слыхать Молчану, когда о ней ведали не в одном Константинополе, а и далеко за пределами! Вся она, организованная правившим императором Василием Вторым, рассматривавшим ее как свою личную гвардию и стратегический резерв в сражениях, в основном состояла из варягов-русов, присланных из Киева князем Владимиром; были в ней и восточные славяне, наводившие на врагов ужас главным своим оружием – двуручными топорами, бравшими любые доспехи. И платили им токмо златом! – иное они отвергали.

Отбор в сию стражу был жестким, зачисляли самых лучших из нанимавшихся воев. И избранные те пользовались таковым респектом, что с ними, когда учиняли уличные дебоши, не рисковали связываться ни дневная вигла, ни даже ночная, пред коей трепетали все горожане, не относящиеся к знати.

– Пентарх я, пятью командую! – огласил вслед сей легионер, явно исполненный фанаберии. – А было, и в декархах ходил, десяток имел под началом.

– Ужель не угодил кому? – заподозрил Молчан.

– Твоя правда: не угодил! А виной тому – наговоры, зависть к доблестям моим и лютая ревность.

– Ревность-то при чем? – удивился жаждущий и оголодавший.

– При том! На пятый день от моего назначения заступил я в караул во дворце василевса с десятком своим. И тут прицепился ко мне начальствующий над всем караулом. Отпетая мразь! Вознегодовал за свою полюбовницу. А я-то чем повинен, что сама призвала меня к себе? Попробуй, не поспеши, аще дева ромейская просит, слезами обольешься вслед! Ведь мстительны ромейки!

Слово за слово, и попер он, остервенев. Однако успел чуть увернуться я, и подлый удар его пришелся не впрямую, лишь нос чуть свернул мне, да юшка пошла. Что оставалось? Токмо врезать в ответ!

А когда врезал, и рухнул он, и долго отливали его, пока не очухался, оказалось: челюсть ему свернул. Дело житейское, чего печалиться? Тем паче, оную ему все же поставили, куда надо, пущай и не сразу, а на третий день, ведь бестолковыми оказались два первых костоправа. А сей взбух! Наябедничал! И вернули меня в прежнюю мою должность – якобы, за избиение старшего…

Тебя-то как кличут?

– Молчан я, торговый гость.

– Торговый гость? – Нечай сначала прыснул, а вслед расхохотался в полный бас, не скрывая причины своего крайне неуважительного ржания.

– Зрю: все свои доходы на роже носишь! Счастье твое, что доверчив я. А вот дневная стража, угоди ты ей в лапы, могла и усомниться! – молвил он, от души высмеявшись. – И куда ж тащишься, босой и битый? Нет округ торга, где выдал бы порты свои за пушнину, и вряд ли найдутся охотники на них.

Так что приключилось-то? Колись! Пред земляком – не зазорно!

– Испить бы мне! – отворил Молчан уста, на коих уж и соль проступала, рассудив, что не время для сурового спроса за насмешки. Да и силы не те…