Большая ловитва

– Гранатовое вино сгодится? – осведомился Нечай.

Он еще спрашивает!

– Сам бы не отказался. А ведь нету! – уточнил земеля-подлец.

И Молчан подумал, что вслед за Фомой с радостью загрыз бы и оного!

– Да будет тебе, не куксись! Мне все одно возвращаться надобно за кольцом, что у меня стырили. Там и напою тебя, – утешил его уроженец городища у Нары. – Еще и накормлю, наказав воришек подлых и изъяв у них.

– Так тебя без кольца оставили? – с натугой в иссохшей гортани выговорил Молчан, изображая участие и предуготовляя ответку насмешнику.

– То-то и оно! А с чего б я, по-твоему, орал, сквернословя?

– Да мало ли… Вдруг грызанула за причинное место кусачая живность? Иному недоумеваю я: с виду могутный ты, еще и варяжский стражник – чай, и сам василевс у тебя в знакомцах ходит! Однако оплошал! И дивно мне…

– Ну, ты и змей! В рванье одном, а изловчился ж ужалить! Уел!

Зрю: непрост ты. Хвалю! Сам я велик разумом и уважаю таковых же. За то и пощажу! Не то сей миг раздавил бы тебя, сжав в жменю, дабы закапало из оной, – провозгласил потенциальный знакомец василевса, явно исповедая правило: «Скромность украшает токмо того, коему нечем боле украситься».

«Чую: оный не уступит бахвальством и Путяте!», – подумал Молчан.

– Не тронув тебя по благородству своему, всем на зависть и в удивление, открою, сколь наказан был за чрезмерную доброту, – продолжил Нечай. – Ведай же, что провел я ночь близ стен женского монастыря. О прочем узнаешь по пути, ведь должно поторопиться, пока воришки не заныкали мое кольцо. А дорого оно мне! – ибо в дар от любимой мною инокини, еще не давшей обетов.

Однако отнюдь не пренебрегаю и теми, кто уже дал их, став монахинями. Ведь широк я и душою чист в свободное от службы время!

Не зря ж столь любят меня монастырские девы, а с ними и послушницы! Подлинно на руце носят, и не удивляюсь тому, понеже таковых, яко я, не сыскать боле во всем Константинополе и окрестностях! А все ж дорожу сей инокиней, превыше прочих, и не таю от тебя сего, ибо не настоятельница ты ея…

Да ускоряйся же, ускоряйся, аще жаждешь! Быстрее дойдем, скорей и напьешься! Вон уж, за поворотом, и тот шалаш будет. Там и накрою их!

Представь, когда пробудился я – в кустах, недалече от потаенного лаза под монастырской стеной и виноградника, а высоко уж поднялось солнце, зрю: отрады моей и след простыл. Ведь невмочь ей пропустить общую молитву! И чую: на вые у меня нечто. Цап, а там – серебряная цепочка, пропущенная чрез таковое же кольцо. А ведь и не почувствовал во сне, как надевала оное.

И даже боле того растрогался, еже увидел рядом, на холстинке, кусок овечьего сыра, три просвиры – се хлеб их, выпекаемый для служб, и малый мех с вином – тоже церковным, однако отменно вкусным. Ночью и не заметил, что принесла их…

– Ужель до капельки выдул? – справился Молчан, на всякий случай.

– Еще б мне и не выдуть, когда заслужил! И не пропадать же добру! Однако не стал закусывать, а прихватил с собой сыр с просвирами.

«Может, еще не дожрал, тая за пазухой?» – возмечтал Молчан в последней надежде на чудо. А тщетной оказалось она, поелику Нечай тут же и поведал о судьбе сыра, просвир, кольца, а заодно и цепочки.

Оказалось, возвращаясь, наткнулся он на трех мальцов, выскочивших из-за дерев, росших поодаль. Оные явно были детьми побирушек, промышлявших в граде и возвращавшихся сюда на ночлег. А злобных попрошаек тех опасался и сам Нечай, а посему, пробираясь затемно на свидание, всегда брал с собой ромфит, хотя боевым имел иной меч, и поддевал кольчужку под тунику.

Обступили его те мальцы и начали выпрашивать еду, распознав, что не пуста его поясная сумка. Сжалился он, отдав и сыр, и просвиры, после чего прыгнул на него самый шустрый и начал обнимать – из благодарности, решил в простоте душевной Нечай, и еле отцепился. А когда, отшагав уже изрядно, заметил свою ошибку, тут и огласился он, с досады, на всю округу…

– Нет, опоздаю с тобой, квелым! Стой здесь, и жди! А увидишь, что пробегают мимо, закричи мне во всю мощь, – распорядился Нечай. И рванул!

Не сразу воротился он. Молчан зело засомневался, дождется ли, отчетливо ощущая, что ноги уже подкашиваются, и рухнув, нипочем не встанет!

А наконец, и земляк объявился! И в деснице держал он амфору! И в шуйце его лепешка была, немалая! «Не чудится ль мне? – подумал Молчан.

Не почудилось! И едва начал поглощать он волшебнейший из напитков, именуемый водой, а вслед откусывал от лепешки и снова пил, поведал ему Нечай, как добыл он оное. Когда увидев его, кинулись прочь воришки, сообразил он, что побегут под защиту старших, кои где-то поблизости несут охрану и готовят еду, ведь не на земле же ночуют дневные добытчики по возвращении их, и ужинают не воздухом. Да кольцо с цепочкой наверняка передали им.

И угадал! В глубине того леска обнаружились шалаши, откуда выскочили пятеро – трое женского пола и двое мужского.

Тех, что мужского, пришлось тут же и урезонить: одного – сапогом, ниже чрева, иного – кулаком в переносье. А пока оные корчились, обнажил свой ромфит, предостерегая вопящих, относившихся к женскому полу, от неразумных действий, и объяснил им: как пентарх Варанги, пресекающий злодеев по долгу службы, тут же обезглавит сих двоих, напавших на него при исполнении, вслед и уничтожит все шалаши, ежели не вернут ему кольцо с цепочкой, заплатив за моральный урон водой да едой.

И услышал он проклятия в три женских гласа вкупе с оскорблениями его мужского достоинства – пришлось и мечом взмахнуть, после чего одна из них извлекла из глубин своих лохмотьев кольцо, вторая – цепочку, а третья побежала за водой, принеся и лепешку, ведь к готовке еще не приступали они…

– Да не озирайся ты! – заключил победоносный добытчик. – Не рискнут они за нами вдогон! Ежели ж рискнут, всех порублю! – никого не оставлю. И начинай свой рассказ! Вельми любопытно мне, как увечат гостей торговых.

И поделился Молчан своими печалями, кое-что и утаив.

– Фома? Скриб в императорском дворце? Косоглазый и с переносьем, вмятым? – заинтересовался Нечай по завершении горестного повествования.

– Ха! Вем такового… Друг мой на него в большой злобе! Подсунул ему тот Фома девицу, не из дорогих, а вслед он все лето по лекарям ходил, и вельми потратился. А сводник сей отказался оплатить хотя бы половину расходов!

И хватит о сем! Пора выручать тебя из беды. Вот что надумал я. Доведу тебя до одного сада, а садовник знаком мне, где и схоронишься. Вечером принесу еду, питье и одежку с обувкой; там и заночуешь. А поутру, когда вернусь с ночного дозора во дворце, жди меня. Вместе пойдем: рядом со мной не страшен тебе ни один дневной стражник…

Что пообещал Нечай, то и вышло. А наутро забрал бедолагу из сада и довел до места его временного проживания в ромейской столице. Тамошняя охрана не обрадовалась ему, ведь надеялась, что не вернется и можно будет поживиться хотя бы частью от подарков, закупленных Молчаном.

А те пришлось распродать за полцены. Однако хватило лишь на пропитание до отплытия и оплату обратного пути морем до Меотийского озера; сие – с учетом четырех солидов, врученных героем Варанги пред отходом судна.

– Да ведь не вернуть их тебе, – начал, было, возражать Молчан.

– Вернешь Шую, аще встретишь. Доведешь, что от друга детства его – на память о проказливой нашей юности. Пущай поднимет чару за Нечая!

Дал бы тебе и куда боле, да и сии еле занял. Поиздержался я с зазнобами – хоть побирайся!

Доброго тебе пути! И отчего-то мню: видимся не в последний раз…

По возвращении и доклада Путяте, а сам тот примчался в городище по первопутку, попросил Молчан о встрече с Шуем. Однако отказал ему старший родич, сославшись, что занят Шуй и увидятся позде, как освободится тот от выполнения задания особой важности.

Освободился Шуй лишь в канун лета. И передал ему Молчан то, что наказано было, однако не солидами, кои не были в ходу на территориях вятичей, а серебряными дирхемами – в эквиваленте.

Дале не преминули они обменяться новостями, перетереть о Путяте, и отмечая свиданьице то, осушить за Нечая, коей при последующем общении представился ему много глубже, чем при первой встрече. А явно нарочитые бахвальство его и пофигизм наводили на мысли о скрытном и хватком уме под личиной простака и бузотера…

XXXI

– И долго ли он в том Царьграде толмачил? Сразу, поди, и выгнали оттуда? – ловко составил Молчан очередной вопрос свой, в надежде, что старший родич приоткроется чуть боле.

– Эх, и зелен ты! – высказал Путята с заметным сочувствием к явленной простоте. – Зачем же сразу-то? Надобно было сначала приглядеть за ним: куда ходит, с кем встречается, что вынюхивает. Понеже и дозволили ему греки целых два лета и две зимы шататься, таясь, поздними вечерами.

И каждый раз начинал с прогулки, будто бы, по улице Меса, главной в граде том. Шастает Булгак, вроде бы, а потом – ныр в проулок, по секретным надобностям своим, и ищи его, аки ветра в поле!

Настал, меж тем, срок, еже вконец зарвался Булгак, вербуя себе сходников и докладывая в Киев. Изрядно порадел он в Царьграде на радость своим начальствующим. Искусник!

Столь ловок был, что многое за ним не доглядели даже греки, перехитрить коих мало кому удается. Пришлось уведомить их еще раз…

Не стали они предавать его казни – там паче, публичной: не рвалась Ромейская держава ссориться с Киевом, – продолжил Путята. – А Булгак, сколь ни крути, был при киевских посланниках открытым толмачом, не скрытным.