Большая ловитва

И едва оказалась она в трех шагах, внутренне изготовившись, в случае чего, сразу и дернуть в сторону, воззвал к ней со всей проникновенностью:

– Йа сас! Пу инэ эклисиа апостолос?

Что в вольном переводе означало: «Здравствуйте! Где тут церковь апостолов?»

А когда махнула она десницей в нужную сторону, сообразив, что бедолага оный – чужеземец, намеревающийся побираться у храма, и вряд ли поймет объяснения в акустическом исполнении, поклонился ей, сложив руце в районе сердца, а подняв главу, вперил в нее взор чисто мужского наполнения. И ажник засмущалась она, представив в фантазии своей нечто, о чем умолчим из присущей сему повествованию целомудренной деликатности и глубочайшей конспиративности относительно чисто женских тайн…

Еще шагов за седмьдесят до Храма Святых Апостолов обнаружил Молчан, что нацелились на него многие десятки зело злобных зенок!

Ибо вступал он на заведомо чужую и заповедную территорию, явно попутав берега и подпадая под жестокие кары за браконьерство.

Понеже кормежка с апостолов являлась здесь потомственным промыслом и семейным бизнесом; все амплуа передавались из поколения в поколение. И никаких вакансий на роли убогих, покалеченных, юродивых и просто оборванцев в рубище, годами не мывшихся, ради полного вхождения в образ, и источавших тот еще духман, не предвиделось даже на годы вперед!

Пришлось срочно остановиться, оставив мечту напиться щедротами кого-то из обслуги, высказав свое чаяние с помощью жестикуляции, мимики и вспомнившегося ему базового слова «нэро», означавшего именно воду.

Однако, рискни он продвинуться к храму еще на десяток шагов, его бы, вне всякого сомнения, смяли и добили по подозрениям в недобросовестной конкуренции, нарушении корпоративной этики и умышленном сбивании расценок.

Осознав, что противостоящие ему силы далеки от ангельской кротости, Молчан подал назад. И остановившись поодаль, начал прикидывать, у кого б наверняка осведомиться, как спуститься к улице Ликос, а сие, уверился он, не вызовет затруднений. Ведь пребывая босым оборванцем – в синяках, рассечениях, шишках и кровоподтеках, он смотрелся вполне органично на фоне здешних профи от Мельпомены – музы высокой трагедии, ибо безусловно трагичными были страдания, кои изображали те – в гриме, либо без оного, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из поколения в поколение, из века в век.

А опасения, что надобно остерегаться ему дневную виглу, отпали сами собой: ревнители службы той и не забредали сюда, понеже корпорация церковных побирушек исправно отстегивала в префектуре, взяв на себя взамен почетную функцию по соблюдению правопорядка и пресечению всех чуждых элементов, а пуще всего, потенциальных еретиков, яко инородных тел.

В ожидании предпочтительного выбора Молчан наблюдал за ходом представления, анализируя самые колоритные сцены в нем. И отнюдь не впечатлила его, смешливого, нарочитость разыгрываемых страстей, кои, по причине отсутствия должных дарований и явному наигрышу, изображались скорее по ведомству Талии – музы комедии, а Мельпомена и не ночевала здесь.

Хотя один из исполнителей воистину удивил его! Ибо исхитрился обучить ворону, дабы та периодически садилась ему на главу, и кропотливо вбивала клюв в многострадальное темя, попутно лакомясь неисчислимыми насекомыми на оном. Сие изображало подвиг истинной веры, ведь токмо подлинные страдальцы за нее удостоятся загробного блаженства, и мученику вельми охотно подавали, бросая в зело уемистую глиняную миску.

Словом, действо в жанре надрывной трагедийности, стимулирующее сопереживание у зрителей фоллисами, а изредка – даже кератиями, не вызвало адекватного отклика в душе и сердце Молчана. А вызвать материальный отклик оно не могло по определению – ему самому кто б подал!

«Нет, не заслушивает аплодисментов оный балаган! Таковых паяцев потребно лишь освистывать!» – рассудил он, взыскательный. И владей в совершенстве ромейским, непременно обратился бы к сей труппе несменяемого состава с пафосным призывом: «Любите паперть в себе, а не себя на паперти! Театр начинается с буфета, а на вас глядя, враз лишишься аппетита!»

Однако вместо сего обратился к выбранному им ромею, явно из благочестивых, направлявшего стопы свои к храму: «Йа сас! Пу инэ нэро?», помогая себе жестикуляцией и мимикой…

Фома пребывал в унынии! Отпросившись ненадолго со службы и покинув свою канцелярию, токмо что узнал он от прибывшего Никетоса скорбные известия. Называвшийся Молчаном исчез в неизвестном направлении!

С рассветной ранью предполагалось отправить в застенок предварительного заключения его, представлявшегося купцом из вятичей, по обвинению в предерзком злодействе супротив хозяина жилища, где в целях прагматичной оптимизации романтических чувств сдавались на ночь комнаты по схожей цене. А подлый собственник жилья в ту же ночь гульнул на радостях от неосмотрительно выданного ему аванса, запоздало встал, и притащился, с двумя вызванными стражниками, оплаченным свидетелем и загодя расцарапанной ланитой, в злополучный для Молчана нумер, когда того и след простыл.

И шибко озлился Фома, что Юлия явно недоглядела за приглашенными криминальными элементами невысокого пошиба, каждый из коих получил за труды свои по солиду, не считая сафьяновых сапог, браслета с аметистом и перстня в прорезях, а на молчановы порты и не позарились они. Было же наказано ей: смотреть в оба, дабы подозрительного чужеземца не забили до смерти, а все ж и не очнулся он до стражников. Однако не сумела добиться строгого соблюдения заданных пропорций! А почему? Из-за самонадеянного небрежения достойным опытом ветеранов!

При том, что поначалу проявила похвальную предосторожность. Памятуя, как тот германец, резвый со старта, аки дятел, атакущий личинки на древе, откинулся, синея и конвульсируя, уже в позе снизу, она, динамя торгового гостя, сознательно затянула переход к апофеозу ласк, пока не нагрянула группа силового воздействия. Ибо убоялась, утратив над собой контроль, скопытить и его. А не желала множить жмуриков, да и начальство возбраняло сие!

К тому ж, осточертело ей таскать с собой спринцовку и скальпель на каждое свидание по служебным надобностям, вот и презрела прихватить их, следуя на подработку по заказу Фомы. Тем паче, сей иноземец обязан был, по плану операции, оставаться живым! – хотя бы до надлежащего времени.

Ведь в застенке предварительного заключения из него, пребывавшего в болевом шоке и психологическом ступоре, а еще и под обвинением – при свидетеле – в попытке разбойного нападении на владельца съемного жилья, тут же вытрясли б признательные показания даже в том, что он – тайный агент китайцев, раз уж добирались те до Константинополя.

И не отвертеться ему! Вследствие чего каждый из трех нештатников получил бы вознаграждение в размере годового оклада тайных осведомителей низшей категории. Понятно, что Никетосу и Басалаю надлежало, по справедливости, отстегнуть Фоме по две трети от наградных, хотя не наработали они и на остаточную треть! Ноне ж и Юлии, будь у нее потаенная совесть и секретная честь, следовало отдать взад половину солидов, составивших ее долю из конфискованной мошны, за допущенный брак и перенесенный организатором стресс. Однако зело сомневался Фома в наличии упомянутых моральных качеств…

XXIX

– Да уж продолжи! – чуть не взмолился Молчан, сей миг осознав свою оплошку.

И прекрасно понимая вящее разочарование младшого, а рассвет уже проявился во всей красе, одновременно желая избегнуть даже малого раздора в канун боя, молвил уязвленный в душе Путята, снизойдя до Молчана:

– Утешься! Зане не утаю, что было с Булгаком, еже он упустил мя в Киеве. Буду краток, а то уж пора подымать отряд.

Послали его, разжаловав из тиуна, на исправление, в Царьград – под видом толмача. Там завсегда ошиваются посланцы от Киева. А Булгак шпарит по-гречески, не хуже, нежели я.

Добавлю, что наказание могло быть и строже, да в Киеве, пока шло долгое расследование, переменилась власть. И воссел Владимир-князь, поставивший в начальствующие над тайной службой киевской своих людей, близких ему еще по Новгороду.

А те, памятуя, как Булгак привечал их в Чернигове, замолвили за него слово перед Владимиром, дабы разжаловал, а все ж не упек в узилище. Понеже, применительно к чину тиунов, во всем княжестве Киевском только князь, и никто иной, имел право вершить суд над ними…

– Ты и язык греков ведаешь? Откуда сие? – не сдержался полюбопытствовать Молчан.

– В Киеве чему не научишься! Однако сами они именуют себя ромеями, – туманно ответил бывалый конспиратор.

И младший его родич понял: ничего он не скажет боле, а откроется не прежде, чем захочется ему самому.

– И никто не распознал его? – вернул Молчан рассказ в прежнее русло.

– Незачем и распознавать было: тамошний сыск загодя ведал, кто таков Булгак, еще и не приплыл он.

– А как же прознали о нем? – вновь не утерпел младший родич.

– Нашлись таковые, кои уведомили греков, – не утаил Путята, ничего боле не прояснив.

«Любопытно мне, кто сии таковые? Уж не сам ли Путята?» – мигом прикинул Молчан.

И ложной была его догадка! Старший родич, чудом успев умчать из Киева после предательства связного, зализывал в то время душевные раны, на кои придирчивое и желчное начальство периодически подсыпало соль.

И оные печали отчасти утолило лишь награждение мечом-скрамасаксом, аки почетным боевым оружием. А на перспективу ему посулили за грядущие подвиги щит, выкованный в совершенно секретной кузне!

К тому же подпал он под скрытую проверку бдительного руковдства, решившего досконально разобраться, не по путятиной ли оплошке – пока неведомой, однако теоретически вероятной, изменщик Немил, под оперативным псевдонимом Ярун, предал служебный долг. И преступил моральный кодекс бойца невидимого фронта, одновременно поправ и нравственные идеалы, свойственные, аки сказывают, пламенным промысловикам вражьих секретов, состоящим на службе в нашенском Центре, в разительное отличие от подлых иноземных лазутчиков – заведомо аморальных уже по определению!

Параллельно в конспиративной его конторе началось и куда более глубокое бурение сущности недавнего Хмары, носителя в Центре оперативного псевдонима Бова, на предмет, не вступил ли тот в Киеве на скользкую тропу, став объектом вражьей перевербовки и «двойным агентом».

Ведь мало ли?! Сегодня он – наш, а завтра – ворог-разложенец, клюнувший на чуждые нравы, гнусные дирхемы, вражьи, да голых девок! И наоборот.

Лучше уж – для вящей надежности и во избежание! – перебдеть с холодной головой и горячим сердцем, предварительно вымыв руки, дабы чистыми были при любом последующем вскрытии.

А резидента Ромейской империи в Киеве уведомил об убывающем Булгаке преемник Хмары под оперативным псевдонимом Мазай, получив оперативную информацию от совершенно секретного агента, близкого к Душице, влиятельной наложнице князя Владимира.

XXX

Грунтовка с буйством бузующих сорных трав меж колеями – се вам не автобан!

И живо заподозрил Молчан, начиная понемногу и ускоряться, ведь дорога шла под уклон, а ступать босиком по утрамбованному накатом колес повозок суглинку сущее блаженство в сравнении с передвижением по раскаленному уличному покрытию, что строительство вилл в окраинной низине далеко еще до реального бума и полного совершенства.

А тут же вспомнил он о градациях совершенства от Фомы и невообразимо захотелось узреть его воочию, дабы незамедлительно загрызть в самом буквальном смысле! Однако не в плане каннибализма, хотя одолел бы, кажется, в один присест, и цельного гуся, запив третью четверти хлебного вина, а из чувства праведного возмездия.

Ибо суровое добро, карающее за зло, непременно должно быть с пудовыми кулаками! А кулаки Молчана даже и не сжимались днесь. Касаемо же зубьев, те остались все же целы, и лишь четыре из них зашатались, являя очевидное – невероятное. Не зря, оберегая их, увертывался, как мог, и подставлял под нацеленные удары руце свои, пока не лишился чувств.