Большая ловитва

Прибыл он на место, когда уж темнело. А еще в пути сообразил, каковым образом вызвать меня, однако и самому избежать чуждых глаз. Ведь не сомневался он: едва заподозрят пыточного подмастерья, а долго не продержится тот, понеже слаб духом, тут же пойдут и по его следу, начав с лавки для рыбарей. Потому и прихватил кошель свой, немалый, что ведал: боле он ни ногой в лавку ту! Аще ж промедлят с подмастерьем, все одно будут искать того, кто успел предупредить Хмару в лесном лагере большой княжеской охоты.

А придумал он! Натянул колпак, аж на уши. И оторвав от рубахи своей кусок, обмотал им, акт тряпицей, завязав вслед на зашее, десную ланиту, будто мается зубами. И привязав своего коня к ближнему древу, пошел вдоль окраины лагеря, высматривая кого-то из мелкой обслуги нашей.

Зараз же и повезло ему: некий из обслуги, возрастом чуть старше отроческого, тащил охапку хвороста – под растопку, для приготовления вечери на всех ловчих. И окликнул его негромко, изменив голос: «Эй, малой, подойди!»

Тот подошел, однако не вплотную, и с изрядной опаской: ведь на лике незнакомца сего явственно виделись токмо един зрак, да нос, а прочее было сокрыто повязкой.

Однако доверенный мой человек – днесь не утаю, что он ноне и сам начальствующий, хотя и далеко за пределами Земли вятичей, сумел успокоить малого, сославшись, что вся челюсть его воспалилась, оттого и вид таковой. И посулил ему две резаны, а в тогдашнем Киеве резана представляла половинку дирхема, разрубленного надвое, за то, что слово в слово передаст ловчему Хмаре от друга его по рыбалке, однако непременно отозвав в сторону, дабы не обеспокоить остальных: «Родич твой с брадой рыжей столь занемог, что и сам ты заразишься. Бросай все, и направляйся к ближайшему целителю, не то не успеешь выжить! Да и сам я спешу».

Дал ему одну резану в задаток, а вторую обязался отдать, когда малой принесет ему подтверждение – знак от Хмары, что передано ему в точности, и внял он. А каковой знак, тот и сам ведает.

И воистину ведал я! – поелику загодя договорился о способе оповещения при грозной опасности, и каковой знак передам в ответ, ежели не смогу обозначиться иначе. Едва малой, разыскавший мя в кругу товарищей по ловитве и со всей почтительностью попросивший отойти в сторону, передал устное послание, открылось мне бедствие, ибо из рыжебородых был в моем подчинении токмо один – связной с Землей вятичей!

И ведь предполагал я, о замене его прося!

А знак мой в ответ, один из четырех обговоренных – ведь разное случиться могло, таковым был: подкова, кою всегда носил в кармане на поясе, рядом с карманом, где хранил огниво, некий ключ от замка дверного и рыболовный крючок. Что означало: «Бегу! А ты затаись на время в конспиративном жилище с припасами – тебе и ключ от него. И погодя несколько дней, выбирайся из Киева по Днепру на той грузовой ладье, где наш человек кормчим».

И когда юный гонец вернулся с ответом, доверенный мой человек расплатился с ним, удостоверившись по переданному знаку, что все было исполнено в точности, и заспешил к древу, где ожидал его конь на привязи…

– Выходит, у тебя в подчинении и кормчие были? – встрял Молчан.

– Лишь тот один, – уточнил Путята. – Ловок, смышлен, отважен. А под водой продержаться мог, якоже никто! Поелику готовили его не токмо управлять ветрилами и кормилом, дабы позде выбился в кормчие, благодаря и мзде киевским речным начальствующим. Со всем тщанием обучили его и умениям скрытного подводного ратника, включая приемы боевого удушения.

Вельми отличился он при поджоге пяти кораблей в днепровской гавани. И премного помог мне раздавить двух именитых аспидов из Секретной службы, киевской, когда на ладье его конопатили днище и латали ветрило, и порой мог отлучаться без лишних вопросов от хозяина ладьи. Добавлю: о раздавлении высказал я иносказательно, ибо испустили они дух по-иному.

Попались тогда на наживку мою! Хотя, не утаю, наживлял я на одного, о двоих и не чаял…

Зрю: у тебя уже уши торчком! Снизойду до любопытства твоего, изложив наспех и о сем. Тем паче, уже упоминал, пусть и накоротке.

Когда шел отбор соискателей в младшую княжескую охоту, о чем подробно излагал тебе, киевский сыск решил внедрить туда своих.

Чаю, ты и сам разумеешь: даже в младшей охоте многое выведать можно, ведь не с ратаями, либо торговцами, мелкими, охотились ловчие, а с теми, кто состоял на княжьей службе! – порой и в немалых чинах. Да и скрытно приглядывать за теми, кто в ловитве, вельми удобно. Аще же со временем перейдет кто-то в старшую охоту, возможностей станет и того пуще!

Ведая про то, мои тогдашние начальствующие и приложили силы, дабы соискатели от сыска, проходившие испытание под личиной киевлян из семей среднего достатка, отсеялись по причине кончин их.

Об одном из них, сверзившемся с древа, уже упоминал. О двух иных промолчал, ибо упокоены были без меня – под видом их неосторожности.

Добавлю: и сам я трижды ходил тогда под смертью, ведь киевский сыск старался убрать всех, кто мог занять места соискателей от него, а я был приметен талантами в ловитве. И не токмо киевский! Тем же промышляли и от греков, и от ляхов, и от мадьяр – все норовили заслать своих лазутчиков в младшую княжескую охоту, а мест для приема имелось всего двенадесять.

Однако у Любослава, покойного, а он тогда надзирал за моим поступлением, промашка вышла. Ведал о трех соискателях-скрытниках от киевского сыска, а в последний момент добавили четвертого, именем Бова, однако на самом деле Михалап – в тайном для прочих чине осведомителя второй потаенности. И сумел поступить он, не выявленный и потому уцелевший.

Правда, вскоре, уже состоя, как и он, в младшей охоте, выявил я его. И Любослав, наделенный редкостным разумом, решил: ежели под моим надзором, пусть останется и живет, а вдруг пригодится?

Он и пригодился! Однако уже после смерти под пытками любезного начальствующего моего в Киеве. И я тогда поклялся отмстить за него смертью кого-то из высших чинов сыскных, не токмо теми кораблями.

Долго размышлял, прикидывая. И придумал: будет в подмогу мне,не удивляйся, Бова!

Не скажу, что привлечь сего секретного осведомителя чуждого сыска было для меня вельми трудным делом. Попотеть пришлось допрежь, накапливая опасные для него сведения. Ведь два совместных года в младшей охоте вел я скрытный пригляд за ним. Изрядно установил сам, а иное узнавал от Любослава, когда доводил до него свое. Ведь состоя соглядатаем и доносителем, беспечен он был и самонадеян, еще и небогат умом. Хотя и ловок в подслушивании.

И уж поверь, проведай в младшей охоте об его проделках, многих, недолго оставаться ему в живых!

Сам прикинь, что сделали бы с ним, узнав, что по его доносам охотничья дружина наша убыла – за выявленные им прегрешения, порой и ложные, на семерых! А один бывалый ловчий, непочтительно отозвавшийся во хмелю о жене князя Ярополка, даже в железа угодил.

Бова и под меня усердно рыл, аки вепрь под дубом, ища поживу. Однако не преуспел в своем копании. Ведь я-то острожным был, ведая, кто он таков! Да и положение мое вызывало зависть у иных. В младшей охоте нашей даже особливо заслуженные считали меня лучшим из младых ловчих. С их слов начали присматриваться ко мне и в старшей охоте, у коей были высокие покровители при княжьем дворе, и благоволил ей сам князь.

А когда назначили меня в старшую охоту, сообразил я, что гоже бы перетянуть туда и Бову, дабы под надзором был и всегда под рукой – на случай, аще для моих целей понадобится предъявить ему, сурово. И едва освоился на новом месте, раз за разом начал нахваливать его в присутствии бывалых ловчих: таковой, мол, умелец ловитвы остался в младшей охоте, что мне и не стоять рядом с ним. Те внимали и запоминали… Скрытного осведомителя второй потаенности подсаживали, дабы приподнялся он, и начальствующие над ним сыскные чины, киевские – ясно, почему. И единою он стал младшим ловчим старшей княжеской охоты, вскоре приступив к новым доносам. Всего чрез месяц завалил ловчего Тарха, зело уважаемого в нашей дружине охотничьей за рвение в ловитве и добрый нрав. И проведай о том друзья Тарха, ложному Бове мигом бы свернули выю, досадуя, что токмо одна она.

Выявил он тайные сношения Тарха с Румяной, женой гридня Братислава, охранника князя Ярополка еще с поры, когда тот был княжичем.

Казалось бы, в чем здесь великий грех по службе? Тем паче, Румяна и до Тарха со многими промышляла. Да и то баять, нечасто отыщешь святых пред собственными мужьями и женам, а редкие те, возможно, ловко таятся. И не иным судить, кому и с кем слаще! Однако Бова, донеся о том своим начальствующим, намеренно высказал хитроумное предположение: а не выведывает ли Тарх от Румяны сокровенные тайны княжеского двора? Не сходник ли он?

Откроюсь – теперь уж можно: суть многих его доносов была известна нам еще тогда, когда состоял он в младшей охоте. Зане все они проходили чрез незаметного служивого киевского сыска – изрядных уже годов. За оное усердие не в пользу Киева ему, еще при княгине Ольге, определили мы скрытное жалованье – в тайную прибавку к его служебному.

Что оставалось делать начальствующим, знавшим, что Бова вряд ли остановится, и способен донести выше, а дело может дойти и до князя? Токмо принять меры! Они и приняли. Тарха изгнали из старшей охоты и препроводили, на всякий случай, в застенок временного заключения, откуда он вышел, спустя немного дней, полностью очищенным от подозрений и без двух перстов на деснице. Вслед отправили его на постоянное поселение в дальнее городище, дабы не высовывался и помалкивал.

Добавлю: измышления Бовы показались мне тем подлее, что Румяна была бестолкова, и не годилась в скрытные осведомители, а подходила лишь для утех с ней. В том лично убедился я, во имя вящих надобностей скрытной службы моей во благо Земли вятичей, и не смей помыслить об ином!

На какие жертвы не пойдешь, выполняя служебный долг, священный! И когда поступал приказ: «Надобно, Хмара, надобно! Не жалей чресла свои, Отчизны ради!», приходилось и телом кривить – не токмо душой…

XLV

Была у Булгака ниточка! А толку-то? Не ему доверили вести дознание! Ибо начальствующие не верили в его сыскные способности. И относились к нему аки к выскочке, пристроенным в Киев своим покровителем – бывшим черниговским воеводой, вошедшим в силу при Ярополке и возведенным в чин княжьего мужа, коего небезосновательно считали они редкостной шельмой, доносчиком князю и казнокрадом.

Не удивительно, что относились к Булгаку с подозрением и остерегались вести в его присутствии разговоры на внеслужебные темы, памятуя и тот его огрех в Чернигове, наделавший немало шума в Секретной службе…

Тогда, принимая гостей со всех концов Киевского княжества, встретил он, в числе прочих, и незнакомого ране киевлянина средних лет в драгих одеждах и добрым мечом на поясе, а сей могли позволить себе лишь те, кто с изрядным достатком. Верные люди известили Булгака: мол, объявился приезжий, прибывший в Чернигов закупать лошадей для войска. И решил Булгак, что столь серьезного человека надобно, не промедлив, основательно приветить – таковые знакомства, полезные, всегда пригодятся таче!

При первой их встрече оный киевлянин – пригожей внешности, крепкого сложения и с брадой, подстриженной накоротко, представился Буриславом из княжьей дружины в чине купчины – сановного дружинника, состоящего при войсковых воеводах по части важных закупок.

Ясно, что для таковой персоны, важной, нельзя было ограничиться одним угощением в трапезной! Надлежало предоставить и телесное яство, дабы запомнилось оно надолго! – с благодарностью в памяти к устроителю.

Посему Булгак и выставил Буриславу, по завершении трапезы и доверительного приглашения в совершенно секретную мыльню, лучших своих мастериц: Любаву, Забаву и Новицу, коими не брезговал порой и воевода.

Сам же поспешил к пруду, вырытому почти что рядом с мыльней, будто бы проверить, не завелась ли в нем тина. Подходить сюда иным, ближе, чем на полста шагов, когда в мыльне парятся, либо наслаждаются не токмо жаркой помывкой, категорически воспрещал он. Поелику заметить, чем занят был, спустившись к пруду, являлось вельми затруднительным.

Недолго выждав, он прокрался к мыльне с той стороны, что выходила на пруд, а иная сторона ее обращена была к гостевым строениям. Извлек из осьмого бревна снизу деревянный стержень толщиной в перст и прильнул к образовавшейся дырке. Немногое в нее узришь, ведь единственное слюдяное оконце, плохо пропускало свет, да и находилось почти под потолком. Дорога была та слюда, однако не бычий же пузырь помещать в оконный проем мыльни с повышенными удобствами для дорогих гостей!

Булгак привык к подобному неудобству и давно уж смирился с ним. Тем паче, обычно подкрадывался к секретной дырке не подглядывать, а подслушивать. Да и то лишь в редких случаях, когда особливо заинтересовал его гость, а сей точно заинтересовал, ведь из Киева. Касаемо остальных, довольствовался он докладами своих искусниц, исподволь подзуживавших разомлевших и не протрезвевших еще гостей на непозволительные речи. Ему и в голову не пришло бы делиться с кем-то сведениями, почерпнутыми из тех речей. Сие рассматривал как личное свое достояние, рассчитывая, что рано иль поздно оно поможет ему в продвижении по службе. Вот токмо бы перебраться в Киев!

До поры ничего путного не доносилось из конспиративного отверстия. К тому ж зело отвлекало налетевшее комарье. И уже перекусило оно отчасти кровушкой подслушивающего, когда Бурислав вскричал: «Будя! А с озером – повременим!», и рухнул на лавку у стены, втайне пронзенной единожды буравом Булгака.

Сразу же заметно улучшилась слышимость.

И едва отдышался Бурислав, сидючи на лавке, и в глас вступил, у Любавы, Забавы, Новицы и Булгака иже с ними зашевелились власа не токмо на главах их!

– Зрю я на вас, шалавых, и скорбно мне! С кем связались вы?! Ведь подвойский сей, под коим ходите, суть вошь, презренная, и гнида!

А воевода, у коего состоит он в прислужниках, подлых, и того мерзей! Казну обкрадывает, купцов грабит и весь, до пят – гнилой уд, что пора отсечь!