Большая ловитва

Ежели ж даст самые лживые, се еще лучше! – боле им будет веры у высших чинов княжества! А опираясь на них, прижать самого подвойского, и вынудить сдать воеводу с потрохами.

И по выполнении было обещано ему производство из младшего тиуна в тиуна – распоряжением самого князя Ярополка!

– Оп-па! Неладно, что он воистину чин в сыскной службе Киева, а ладно, что дурак и мелочь! – оценил Булгак совокупность полученных данных.

Ибо выходило, что не он, а Лутоня, дав под побоями слабину, попрал честь и достоинство скрытной службы, обозначив отсутствие оных!

Крепко подгадил сей своим начальствующим, огласив о кознях их при трех свидетелях. И себя раскрыл по имени и чину, и двух начальствующих своих выдал.

Не прощается таковое в тайных службах! «Не ведаю, что будет со мной, – оценил Булгак, – однако Лутоню точно выпрут!»

А пригрозят они мне, пригрожу в ответ и я. Мол, токмо троньте, и доверенные мои люди станут предупреждать всех приезжающих в Чернигов знатных гостей, дабы остерегались они, на какие пакости горазд киевский сыск! На все Киевское княжество ославлю! И возрыдают те, опосля!

Посему и уведомлю начальствующих чинов, охранных, во избежание им такового срама: аще они закроют дело, то онемею я, держа в утайке их облом, аки тать с вырванным языком. И вдобавок предложу кошель, доверху набитый дирхемами. Пущай делят промеж себя! Дороговато, конечно, выйдет, однако дешевше, чем собирался допрежь! – благодарствую за то Лутоне…

По итогу так и вышло. Воевода, а крепко озлился он на провокацию тиунов Нахвала и Коляды в исполнении младшего тиуна Лутони, замолвил за своего подвойского слово пред главным воеводой Свенельдом. Сам Булгак довел до тех, кто стоял выше Нахвала и Коляды, свою позицию о возможной дискредитации его обвинителей и смешивании их с грязью; обдумав, вняли они ей. А заодно выставил им кошель, и не остались они в накладе.

А вот младший тиун – красавец-мужчина до визита в совершенно секретную мыльню, заработавший в ходе спецоперации по приказу вышестоящих частичную глухоту, зияния в обеих челюстях, широкое рассечение верхней губы, дурно сросшейся впоследствии, отчего и стала она, будто заячья, повреждение зоркости на око шуюе, и хроническую депрессию до скончания дней его, пострадал, по служебной линии, хуже некуда!

В ходе внутреннего расследования его откровения пред чуждыми слушателями были признаны грубейшим нарушением священной присяги, сыскной, и изменой своему высокому долгу, скрытному. И получил он, пожизненно увечный, несоответствие занимаемой должности, разжалование из чина, изгнание из спецлекарни, спецтрапезной и спеццирюльни, выселение из ведомственной избы и отставку без выходного пособия…

Понятно, что высшие чины Секретной службы еще тогда затаили на избыточно увертливого подвойского. И когда его, по протекции, назначили – с повышением в чине! – в их ведомство, отнюдь не возрадовались они, приняв совокупное решение: никуда не допускать сего проныру и прохиндея, помимо надзора над узилищами и застенками предварительного заключения.

И ноне, из недоверчивости и зависти к дарованиям его, сохранялось у них подобное отношение! Даже и после обыска у Любослава, на коем настоял именно он, Булгак. Благодаря лишь ему, у ворогов не оказалось секретного оперения, особого кресала, новейших наручей и даже клея из смол древесных. Сберег их для Киева и заключил в железа главного сходника!

А что взамен? Черная неблагодарность, едва оступился из-за досрочной смерти Любослава. Он ли повинен, что у того оказалось слабое сердце? Не он! А кому тогда выговаривали боле иных? Вот и служи таковым! – сколько ни бейся, не дождешься от них повышения!

Эх, дали б ему потянуть за ту ниточку, выявленную им, благодаря счастливейшему стечению обстоятельств! А ведь уже на третий день от хищения чертежей, украденных у ромеев, Булгак вычленил искомое звено в цепи своих умозаключений. И звалось то звено Прекрасой…

XLXVIII

Чую: весь изъерзался ты, ожидая, когда ж перейду к главному. А ведь оно всегда состоит из подробностей, не всегда приметных на первый пригляд.

Уступая твоему нетерпению, перехожу.

В ту пору был под моим началом один проверенный в деле человек, о коем уже упоминал, рассказывая о Мокше. Ему и поручил я выйти на Бову.

Располагались мы тогда в лесу, в дальних окрестностях киевских пригородов, понеже летние охоты на зверя и птицу были в самом разгаре, а обеспечение их возложено было на нас.

Неподалеку и озеро имелось, славное карасями неимоверной величины, кое любили посещать персоны высоких чинов, дабы наблюдать с берега, как их челядь сбирает неводами.

И единою, в будний день, после обеденной трапезы и непременного нашего сна, а никого не ожидали мы и не были обременены хлопотами, явился в наш лагерь некий торговец на телеге и стал предлагать свой товар. Все дружно заинтересовались, ведь выспались и пребывали в благодушии, однако уж и скука подступала, а тут – развлечение некое.

Выставил на продажу доброе, ано и запрашивал недешево. Все ж не скупились многие, поелику в наших кошелях и поясных карманах водились серебряные дирхемы и резаны, а не медная мелочь.

За особливую цену предлагались тем торговцем женские украшения от киевских мастеров и заморские благовония. Тут и покупателей почти не оказалось! При том, что ножи с костяными рукоятями, кресала разных видов, дорогие серьги, а любили вдевать их себе в обушия многие ловчие, и мужские браслеты, украшенные, бывшие еще дороже, шли прямо нарасхват. Чего уж таить, не водилось в нашей дружине привычки одаривать хоть чем-нибудь своих подруг.

Однако, вопреки сему обычаю, Бова нацелился на витую серебряную гривну, предполагавшую ношение на вые. Еще б ему не нацелиться, когда для него ее и привезли! Да и прибытие мнимого торговца к нам организовано было мной именно с оной целью. Ведь Бова, а будучи осведомлен, сколь я его нахваливал, он отчасти проникся ко мне, обмолвился незадолго пред тем в нашем разговоре, что мечтает девица его вожделения о витой серебряной гривне в подарок. А напрасными были первоначальные чаяния скрытного осведомителя второй потаенности! Торговец заломил за гривну ту совершенно несуразную цену. И воззвал покупатель ко мне, стоявшему рядом, выбирая из трех ножей с костяными рукоятями: грабеж, мол, сущий! – хуже уличного…

– Нет! – решительно оспорил я. – Гонишь кривду! Зане грабеж сей не хуже уличного, а равный ему, и узаконен он нашим князем. А значит, сие – норма рыночных отношений, включая и торговые. Ведь Киев ноне – сплошной рынок, где все продается втридорога, а иначе никогда не догоним мы булгар по добыче сосновой живицы! Лишь откинув сомнения, добьемся удвоения всего того, что вовсе не бывает, опередив и кочевых печенегов!

Разве ты против норм, установленных князем любимым, нашим? Не верю сему! – оба мы всегда за!

И самые лучшие они, сии нормы! – о том же и бирючи в Киеве вещают на площадях каждый полдень.

А не хочешь, не бери! Ежели ж сильно хочешь, поторгуйся…

Тут и торговец поддержал мя:

– Верно излагает сей, не ведаю, кто он! Когда на улице киевской грабят, могут оставить и без исподнего.

Кто обвинит мя, что снимаю исподнее со своих покупателей? Даром не нужно оно мне, даже и стиранное!

А поторговаться – допускаю сие. Закончу с прочими, подсчитаю выручку, тогда и обговорить можно. Будет она гожа мне, допускаю и некую скидку. Однако в разумных пределах! – не служу я при князе, и неоткуда черпать мне, помимо торговой наценки. Не говоря уже о расходах на мзду надзирающим за моими продажами.

Пожалуй, смогу и сбросить на треть. Однако лишь при доброй выручке, общей, и тут я не отступлю …

И токмо разошлись иные ловчие, а я стоял в отдалении, наблюдая, тут же и подскочил к телеге осведомитель второй потаенности.

Оглядел его сверху вниз мой человек, и молвил. Здесь не могу поручиться я за каждое его слово, понеже не стоял рядом. А изложу по инструкциям данным ему мною.

– Припаздываешь ты, Михалап, в прямом подчинении у тиуна Годуна. Заждался я тебя, сыскная гнида, и осерчал! А осерчав, могу и порешить тут же. Кровушку таковых, якоже ты, считаю ведрами – не каплями!

Аще ж позову иных ловчих и оглашу им о Тархе, да про доносительство твое в младшей охоте, сами они порешат тебя на суку, а дознавателям скажут, в един голос, что повесился ты, незнамо зачем, по собственной воле.

Задрожал? Дозволяю. Однако не обмарай портов! Иначе – выдашь себя пред иными ловчими. Крепись, елико можешь! – чай, не малое дитя в твои-то дведесять девять. Кивни, ежели уразумел…

Зрю: кивнул. Стало быть, в соображение впал. Отрадно сие!

Доподлинно ведая, что ты за гадина, не стану предъявлять тебе. И выдавать тоже не стану. Ты мне потребен для иного – дела обоюдной выгоды. Таковой, что ты и повыситься сможешь в скрытном чине. И здесь не шучу я!

А посему: внимай мне, пуще чем Годуну! Сей миг, по команде моей, десять раз вдохнешь и выдохнешь, да поглубже! – не то наказан будешь. А допрежь, смежив зенки, представь зазнобу свою – безо всего, однако с гривной на вые. И не смей отвлекаться на иное!

Представил? Кивни, не отворяя зенок! Начинаю счет…

– По истечении тех десяти раз Бова отчасти пришел в себя, – внес ясность старший родич. – И мнимый торговец, доныне состоящий в нашем скрытном строю и дважды повышенный в чине, перешел к сути.

XLIX

Открыл он ему свою великую тайну, а небогатый разумом Бова жадно внимал. Оказывается, торговец являлся на самом деле скрытником от ромеев. Причем, одним из старших в Киеве, имея доверенных лиц даже в киевской сыскной службе! Отчего и не было для него секретом, что доносителем в младшей княжеской охоте, днесь и в старшей, является осведомитель второй потаенности Михалап под личиной младшего ловчего Бовы.

Ноне же, с прибытием из Царьграда нового начальствующего, что старше его годами, давнего недруга еще по совместному обучению в тайной школе иноземного сходничества, наступили для мнимого торговца худые времена! Новый начальствующий – тупой, неумелый, корыстолюбивый, а вдобавок и блудодей, не отвергающий и отроков, не забыл прежних обид и начал отыгрываться за старое. А понеже в царьградском руководстве засели дружки того негодяя, днями поступил оттуда приказ на мнимого торговца о срочном убытии, будто бы не справляющегося с обязанностями своими, скрытными. Ясно ему, что по возвращении он либо будет отставлен от службы – даже без выходного пособия, либо получит назначение с большим понижением и явным уроном в жалованье.

И не в силах вынести таковой обиды, лютой, решил он отмстить пред убытием! И открыть Секретной службе Киева всю скрытную ромейскую сеть и всех ее доносителей из местных – особливо тех, кто таится в самом киевском сыске. Сие великое благодеяние для Киева оценивает он в триста серебряных дирхемов, и торговаться не станет! Поелику и оное полагает редкостной дешевизной, на кою вынужден пойти из-за срочности с отъездом.

Когда передаст он тайны, а взамен получит дирхемы? Токмо на третий день от сего! Ведь на четвертый убывает он, успев до арестов, и загодя очистившись от любых подозрений.

Где и когда состоится оная передача? Здесь же, неподалеку – на том брегу озера, что зарос камышом, и ближе к вечеру.