Большая ловитва

– Не слепец я: говорю то, что зрю! И знамо мне, отчего таковой стала.

– Да отчего ж?! – токмо что не вскричала Белослава.

– Ясно тут! Мечнику она давно наскучила – сама ты говорила, а с мужем не спит из вредности, и нет у нее сердечного друга, вроде мя у тя.

Да и кто ж на нее польстится? – телеса наела, и чрево у нее, будто на сносях!

Сколь ни сладостно было Белославе, худобой своей напоминавшей ему хворостину в женском обличье, услышать сие, все ж возразила она, в чем и не сомневался Булгак, поелику жены в Киевском княжестве обожали вступать в противоречия:

– А вот и есть! – из младших дружков Истомы. Уж и не ведаю, почто он на нее польстился …

– Не верю! – воскликнул Булгак, возликовав в душе. – Не бывает такового коварства в старшей княжеской охоте! Там лишь дичь промышлять умеют…

Огласи его имя, горлинка моя, коханая, и тут же возражу тебе!

Однако вместо воркующего ответа, честного, что предвкушал он, голубка его лесная начала вилять и уклоняться, ссылаясь на клятву, данную Прекрасе. Злостное неповиновение оной вороны, ощипанной, надлежало пресечь на корню! – оставляя все ж возможность для раскаяния. Он и пресек:

– Аще душу мою изранила, встаю и надеваю порты! Клятвы не словами дают, а любящим сердцем, аки у мя! Доверилось оно, не лукавило, а зрю: напрасно было сие…

Ты даже Прекрасы хуже! Та, не любя тебя, все же открыла секрет свой. А ты – говорившая, что любишь мя, чужой таишь!

Не хочу и ведать о полюбовнике том! Спросил, дабы разговор поддержать, и что открылось? Змея на груди моей, доверчивой!

Не обманешь боле, доколе натягиваю сапоги! И не увидишь! Ухожу навек, ведь и не осознала ты…

Белослава столь опешила от жгучей обиды в гласе возлюбленного ея, что не сразу и сообразила, чем ублажить сию скорбь. И лишь почуяв бедствие, едва ль поправимое, и ощутив в душе пронзительную горесть, вцепилась в руце его, когда уж начал он неторопливо натягивать иной сапог:

– Не серчай! Прости бестолковую! Хмарой его зовут… И не помышляла обидеть тебя! Останься! – Ладой и Мокошью молю…

– Допускаю, что прощу, почитая Мокошь. Однако не сразу! Слишком оскорблен я, и еще не скоро отляжет от сердца и заживет в израненной душе…

Помыслю, тогда и решу! Надейся, хотя и не вполне: сперва заслужить надо! – смилостивился, вроде бы, Булгак, лихорадочно мысля вовсе не о Белославе. И не о Ладе с Мокошью!

Хмара!!! Вот он, сходник! И точно от вятичей. Предполагал ведь я, что они…

Нашелся! Уж теперь-то не уйдет!

И чуть погодя, стремясь поскорее упорядочить мысли свои и наметить планы особой срочности, покинул конспиративное жилище, в коем встречался с Белославой. Выделено оно было сразу троим тиунам для встреч с личными их соглядатаями.

Однако, опричь сыскных надобностей, чаще встречались они с очередными возлюбленными, заранее договариваясь, дабы не пересечься. И держали в строжайшей тайне блудливость свою на служебных лежанках! Ибо начальствующие, сами не без греха по той же части – вот токмо располагали они пуховыми перинами, а не соломенными матрасами, строго взыскивали за таковое, когда попадались нижестоящие…

Уходя, он сказал Белославе, еще не определившись, кем воспринимать ее отныне – то ли вороной, коханой, то ли общипанной горлинкой – однако безусловно в тоне горчайшей досады:

– Зришь сама, во что обратила мя. Уже невмочь и прикоснуться к тебе! – весь я в расстройстве. Уйду, дабы не высказать лишнее, усугубляя печаль и раны. Ежели прощу, тогда и вызову.

А пока забудь вход в сей дом! Все же дозволяю надеяться: порою отходчив я…

На улице его дожидались верные Здравень с Могутой – стражи его с прошлой осени.

Он шел и размышлял на ходу. Ликовал от удачи и упивался собственной прозорливостью.

Ведь верно рассчитал, что за историей с чертежами почти наверняка стоят сходники от вятичей. Загодя определил, что искать надобно чрез Прекрасу! И боле того, выявив примерно два десятка возможных ее покорителей, зрил в числе подозреваемых и сего Хмару – отчасти знакомца его, давнего.

Тут же вспомнил он и о тех приметах, кои давно уж вывел, размышляя о том, кто стоит за серией загадочных злодейств, не раскрытых. Дерзость замысла, пуще наглости, всегдашняя удача при исполнении, и – никаких следов, могущих стать зацепками…

– А вот и не сошлось у него! С зацепками и вечным везением точно закончилось! Осталась токмо дерзость, наглая. Однако близок конец и ей, и ему! – в азарте пробормотал он, сам того не заметив.

И точно! Зацепка по имени Прекраса была налицо. Нельзя доверять подругам свои блудливые секреты! – чревато сие… Не предусмотрел Хмара!

Ясно теперь со Светозаром и Годуном, утопшими в озере, недалече от полевого лагеря старшей княжеской охоты, где пребывал и сей ловчий.

Еще и корабли сжег! Нет пока прямых улик, а и они будут!

Явно преуспел и с Гремиславом, неустанным ворогом именно вятичей.

Зачем было поджигать секретную мастерскую, тайна сие! Все же и здесь проглядывает подлая его манера.

И мало того, что чертежи спер, еще и на него покушался дважды!

– Да, – подумал Булгак, убыстряясь в ходе, – дошло теперь до меня, что он и тут замешан! Эх, догадаться б о том ране! Хотя и вовремя остерегся я.

И точно вовремя! Когда на спуске из Верхнего града в Нижний – на ногах, а не в седле, ибо по ясной погоде захотелось следовать в ближнее узилище пешком – летела в спину ему двуконная повозка с грузом, ведь, якобы, понесли лошади, а возница, безмолвный, не мог, будто бы, удержать, и обернувшись в последний миг на грохот сзади, успел извернуться он, то незамедлительно доложил начальствующим, что мстят ему за смерть вражьего сходника. И настоял, дабы перевели к нему – с зачислением на скрытную службу, Здравеня с Могутой, кои давно уж рвались в Киев. А того возницы и след простыл, ибо не в силах был Булгак, весь в потрясении, гнаться тогда за ним…

И понимая, что чудом уберегся от неведомого ему злодеея на повозке, не сопоставил он тогда со встречей одной, двумя днями ране, на том же спуске. Был он верхом, и тоже спускался, а навстречу поднимался конный, чей лик показался ему знакомым, однако не мог припомнить, кто таков. И лишь, когда сблизились они, узнал: тот самый черниговец, непохожий на северянина, с коим, по заданию тамошнего сыска, довелось пересечься. Хмарой именовался он, пребывая торговцем мелким.

И оный его узнал, тоже не выразив радости.

А еже миновали друг друга, и взглянули – каждый в каждого – пристально, то недоброе исходило из зраков Хмары, о коем разузнал позде, что состоит ловчим старшей княжеской охоты. Однако Булгак ничего не заподозрил тогда, и токмо сей миг прозрел: «Да ведь он выведывал, каковым путем езжу в узилище я, предуготовляя мне смертельную каверзу!»

Здравень с Могутой выручили уже вскоре. По выходе из секретного жилища поздним вечером, едва свернул он за угол, набросились на него трое – с кистенями. Будучи настороже, успел отскочить он, крикнув на помощь своих стражей. А те – на каждого и двух кистеней мало, не замедлили, выскочив из-за угла! И худо пришлось злодеям супротив черниговских богатырей! – еле ноги унесли, бежав с позором, а один и с кровищей из носа…

И вдруг пришло ему на ум, что при всем подвалившем счастье возможны и затруднения. Как представить начальствующим свою сыскную удачу? Ведь сразу же и спросят: «От кого, тиун, выведал ты таковое?» И что ответить?

Сослаться на скрытную возлюбленную? Сразу же и затребуют ее к себе – на самое строгое дознание! И выложит она, коза тощая, едва пригрозят ей, связь свою с ним, тайную, на служебном матрасе. А ведь непременно застращают!

«И тогда конец мне! – дошло до новоявленного счастливца. – Мигом взыщут, ведь токмо и ждут, дабы поскользнулся я».

К тому ж, тут замешана Прекраса. А рискнут ли они за нее взяться? Ведь за ней – мечник, а за тем – главный воевода! Аще вернет себе Свенельд расположение князя, одолев войско Владимира, полетят головы у тех, на кого нажалуется ему Бажен.

Несдобровать и старшим тиунам! – не ему одному. И едва ли замолвит слово прежний благодетель – не до того ему ноне, когда Владимир идет с варягами на Киев, и вся приближенная к Ярополку знать уже намылилась бежать с уворованными богатствами в иные пределы.

Да ведь и на Хмару есть пока лишь внутренняя уверенность. «А доказательства где?» – непременно осведомятся начальствующие, сославшись, что весь Киев блуден, однако не каждый блудник – вражий лазутчик!

Ведь не успела забыться им оплошка с ловчим старшей княжеской охоты Тархом, оказавшимся всего-то потаскуном, а об ином мечталось, однако потерявшем в застенке предварительного содержания часть своих перстов, что вызвало ропот во всей старшей охоте и жалобы от нее вышестоящим. И вряд ли они дадут согласие на задержание ловчего той же охоты – с допросом в пыточной камере, без явных свидетельств его причастности…

«Получается: могу поставить капкан на самого себя!» – открылось прыткому тиуну. Ибо сложилось в Киеве: для высоких чинов, погрязших, нет наказаний. А всякий лиходей, дружный с князем по прошлому его, и вовсе неприкосновенен! Буде ж чин невелик, а попался, устроят показательное судилище.

И замедлившись в шагах своих, решил он повременить с докладом начальствующим, кои понятия не имели о тайном его открытии, а стало быть, и не торопили. «Выжду чуток, а там видно будет!» – определил он для себя.