Превратности судьбы

Лулу – это всего лишь неудавшаяся попытка произнести одно хорошо известное всем слово. Лю… лю… Лю… лю… Невнятные обрывки, лишённые смысла звуки, междометия и более ничего, когда через силу, пересохшим от чрезмерного напряжения ртом стараешься выдавить из себя «люблю», однако ничего не получается, словно бы косноязычие на тебя нашло. Словно бы тебе с рождения не дано то, что для других просто и вполне естественно. И вот лепечешь что-то непотребное на потеху всем: «Лю… лю…». И снова: «Лю… лю…». И так до тех пор, когда деревенеющие губы оказываются уже в состоянии произнести всего лишь малопонятное: «Лу… лу». И наконец-то успокаиваешься на этом…

А между тем в сознании постепенно укоренилась мысль, что всё, что со мною происходит – это сон! Да, именно так! И дело совсем не в том, что будто бы кто-то начитался Фрейда. Старик наверняка свихнулся бы, пытаясь истолковать, да просто воспринять всю эту бездну человеческих страстей, неудержимой радости и горестных признаний, глупости и подлого злорадства, насмешек, хамства, пустословия… всего того, что, словно бы некой неведомой человеку силой исторгнуто из самых заповедных закоулков подсознания. Отзвуки пережитого и несбывшегося, вечная тоска по времени, которое уходит безвозвратно, наивные мечты о том, чего не будет никогда… Тщетная надежда прожить жизнь, отличную от прожитой, исполнить роль, которая вовсе не для него написана… А вдруг повезёт? Ну, скажем, повезло… Дальше-то что?.. Здесь главное высказаться! Здесь я – герой! Сегодня или никогда…

И вот уже время далеко за полночь, и пальцы еле чувствуют клавиатуру, и веки опускаются как бархатный занавес перед единственным актёром. В зале гаснет свет…

Часть II. Дорога на Таити

«Всё можно познать, только не самого себя», Стендаль

Глава 19. Москва – Гренобль

Иногда кажется, что всю свою сознательную жизнь, как бы ни была она утомительно длинна, человек обречён на постоянство, сущность его не должна меняться. Изменениям может быть подвергнута только оболочка – так сорванное яблоко морщится под лучами солнца, теряет свою привлекательность, но ещё вполне съедобно. На самом деле, в человеке всё не так. Многое из того, что ранее представлялось важным, уже через несколько лет становится ненужным и чужим. Словно бы не я это совершил, а кто-то посторонний вломился в мою жизнь и там покуролесил, начудил, а мне вместо него расплачиваться придётся. Но что поделаешь, пусть всё идёт так, как предназначено судьбой. Жизнь продолжается даже в том случае, когда хочется её приостановить, чтобы в том, что произошло, наконец-то разобраться.

И снова я лечу. Сколько уже было этих перелётов! По правде говоря, я мог бы обойтись без них – ну вот сидел бы у себя в квартире, лишь изредка выбираясь за город, а с этим удивительным и прекрасным миром общался бы по интернету или по мобильнику. Мне всё это просто ни к чему – восторги, разочарования, семейные конфликты, разлуки, ссоры, радостные встречи с интересными людьми и прочие прелести для ума и для души. Увы, я уже в том возрасте, когда такие ситуации интереснее описывать, а не переживать буквально, наяву. Хотя и то верно, что природа время от времени берёт своё, и без переживаний, конечно, не обходится, но тут, скорее, исключение, чем правило. Да вот и перелёты, путешествия, это безусловно увлекает – взглянуть на римский Колизей, и посетить Лувр или Большой каньон, а то и полежать где-нибудь на пляже в Полинезии… И всё-таки воображение предлагает взору куда более удивительные картины, чем долгожданная поездка в какую-нибудь дальнюю страну.

Вообще-то говоря, в этом деле многое определяет опыт. Скромного чиновника, всю жизнь просидевшего за столом в своей конторе, я могу понять – на старости лет его так и тянет на экзотику. Можно подумать, что осмотр дворца Тадж-Махал или статуи Будды где-нибудь в окрестностях Бангкока способен компенсировать годы прозябания и возродить мечты, сделать их реальностью. Нет, жизнь уже прошла, словно загадочный зверёк прошмыгнула мимо, и нечего кричать вдогонку: эй, подожди, остановись! Всё суета сует, особенно в почтенном возрасте. Ну вот и я – только смотрю той жизни вслед. Что и говорить, мне есть, что вспомнить – хватило бы на несколько томов, если б надумал описать. Жаль, что на некоторые сюжеты из прошлого наложено табу, что-то вроде негласного запрета. Однако и эти воспоминания изредка прорываются через рукотворную блокаду, словно бы ветер и вода подточили стену и тогда в каменной кладке образуется просвет. Ах, как мне хочется туда взглянуть! И вместе с тем, боюсь: а вдруг увижу что-нибудь такое, что даже злейшему врагу не пожелаешь?

Я мог бы ещё долго размышлять о некоторых причудах своего не вполне типичного существования, но тут услышал за спиной чуть приглушённые голоса. Первый из них принадлежал, скорее всего, пожилой даме, её манера неторопливо, словно бы нехотя произносить слова не позволяла в этом усомниться:

– Да нет, это не он.

– Я тебе говорю, не спорь, – ответил ей другой, тоже женский голос.

– Так неужели это тот, что женился на молоденькой актрисе? Она, кажется, сыграла главную роль в его последнем фильме, – с лёгким налётом зависти сказала старая дама.

– Ну что вы такое говорите, мама? На самом деле он писатель, а фильм был снят по его роману. Всё именно так.

– Да нет, ты не права. Я помню, он привёз её из Франции, где и снимался этот фильм, – не унималась мать.

– Так она француженка? – удивился третий голос, принадлежавший, как мне показалось, даме средних лет.

Эта дотошная троица начинала меня раздражать. Несут всякую чепуху, видимо, полагая, что их никто не слышит.

– Мне говорили, она из старинного княжеского рода, – попыталась разъяснить вторая дама. – Прадед, бывший царский генерал, воевал в армии барона Врангеля. А дочери его удалось бежать во Францию, иначе бы её ждала незавидная судьба.

– Ах, как интересно! Это же целый роман!

– Нет, роман был вовсе не о том, – снова вмешалась третья дама. – Роман о страданиях пожилого донжуана Вовчика, неужели вы не помните?

– Ну, как же! – хором воскликнули мать и дочь.

– Самое любопытное в другом. Как выяснилось несколько лет назад, Ладыгин написал роман в ту пору, когда лечился от запоя, я уже не помню, то ли в Кащенке, то ли в ещё какой психушке.

– А дальше? – заинтересовалась дочь.

– После такого откровения следующий роман Ладыгина был нарасхват, а позже по мотивам этого романа сняли нашумевший фильм. Кажется, его то ли номинировали на Оскара, то ли представляли в Каннах.

– Ах, какой ужас! – воскликнула старая дама немного невпопад. – Подумать только! Что ни талант, так обязательно запойный.

Это уже слишком, пришлось мне надеть наушники – дело привычное, если хочешь избавиться от назойливых соседей. Когда работаю, предпочитаю слушать джаз, да тут любая популярная мелодия сойдёт, лишь бы не знать, не ведать, как тебе перемывают косточки. И почему все так и норовят судить о том, чего не знают – что эти говорливые дамы, что мой лечащий врач. К несчастью, там, в клинике, этого невозможно было избе-жать.

Когда пошёл на поправку, начались долгие, иногда весьма утомительные, часа на полтора-два, беседы. Его интересовало всё – и детские впечатления, и отношение к родителям, и даже не подглядывал ли я в подзорную трубу за соседями из дома, что стоял напротив наших окон, во дворе. Мне стоило большого труда не сболтнуть при этом лишнее. Но думаю, что он всё равно догадывался о том, что я пытался скрыть – эти психиатры такой дотошный, въедливый народ, их очень трудно обмануть. И то ладно, что о моей прежней работе он не спрашивал.

Да, он знал всё. Даже о том, что существует Он. Хотя, пожалуй, нет – скорее всего, лишь подозревал о его существовании. Поверьте, это вовсе не досужие предположения. Вот посудите сами, как складывался наш последний разговор:

– Я рад за тебя. Ну просто восхищён!

Тут надо пояснить, что мы с профессором в общении тет-а-тет давно уже перешли на «ты». На брудершафт пить не пришлось, однако атмосфера доверительности к такому обращению располагала.

Огромная голова с остатками седых волос – её размеры воспринимались так в сравнении с карликовым ростом. Он походил на гнома, этому впечатлению способствовали и аккуратная маленькая борода, и даже характерная походка, когда он, заложив руки за спину, расхаживал по комнате, искоса поглядывая в мою сторону. При этом моложавое, тщательно ухоженное, круглое лицо, на котором привычно расположилась довольно милая, а иногда чуть плутоватая улыбка. Ну что ещё? Покатые плечи, руки пухлые, как у ребёнка. И непременно маленький, выпуклый животик.

Так вот, этот самый господин в который уже раз пытался проникнуть в самую сокровенную часть моей души. Ну и с какой стати я ему откроюсь? Что из того, будто мы беседуем, как старые друзья? Даже перед близким другом я бы не стал выворачивать себя наизнанку. Тем более, если он в белом халате, ну а я… Хотя бы и на том спасибо, что не в смирительной рубашке.

И что это ему не даёт покоя мой роман?

– Ты знаешь, я никак не ожидал, что мы придём к столь поразительным, я бы даже сказал, экстраординарным результатам, – тут коротышка замахал руками. – Да нет, ты не подумай, что… Я на открытие, тем более, на авторство, не претендую. Да кто бы сомневался, это, в основном, твоя заслуга. А я так… просто мимо проходил, – судя по выражению лица, профессор улыбался, однако глаза смотрели строго и внимательно.

– Не прибедняйся ты, – я бы мог выразиться более изысканно, однако наш разговор в последние годы каждый раз начинался именно с этих его слов, так что я уже исчерпал запас подходящих комплиментов.

– Нет, нет! Моя заслуга только в том, что я тебе подсказал, направил твой нестандартный разум в нужном направлении. А дальше ты уж сам… – он словно бы оправдывался передо мной. – Кстати, за прошедший год рецидивов не было?

– Да нет, всё вроде бы спокойно.

Конечно, не очень-то приятно, что он по-прежнему разговаривает со мной, как с пациентом, как с больным, но ничего тут не поделаешь, таковы уж правила игры, в которую мы десять лет играем. Было бы странно, если б я его допрашивал.

– Ну вот и славно. Вот и хорошо, – он успокаивал, как бы отводя от себя подозрения в излишнем любопытстве, однако в итоге снова принимался за своё: – А всё же расскажи, как это у тебя получается?

– Ты о чём? – я сделал вид, что ничего не понимаю.

– Да всё о том же, – проговорил «гном», слегка прищурившись. – Честно скажу, ты для меня по-прежнему загадка. Стыдно в этом признаваться, но против правды не пойдёшь. Такой пациент за многолетнюю практику у меня впервые, не было среди клиентуры ничего подобного. Да, приходилось лечить артистов, музыкантов. Кого-то от запоев, у других просто нервишки расшалились. Кое-кто из людей весьма известных в этом кресле до тебя сидел. Было даже несколько писак… да ты, наверно, знаешь. Но дело в том, что я не бог, я не могу из бездарности сделать литератора, мне это никогда не удавалось, – он снова пристально посмотрел в мои глаза. – Так в чём же дело, почему тебе-то удалось?

– Даже и не знаю, что сказать…

– А ты скажи всю правду, как на исповеди.

– Да я вроде бы исповедовался перед тобой уже не раз…

– Возможно, о чём-то умолчал. Или забыл… – похоже, он вконец расстроился. – Или боишься рассказать?

– Господи! Ну чего же мне бояться? Твоими стараниями… Да что тут говорить… Ты меня спас!

– Ладно, ладно, – «гном» снова замахал руками. – И всё же, как у тебя это происходит?

– Ну вот беру бумагу, карандаш…

Профессор рассмеялся. Немного принуждённо, так, самую малость.

– Да, да. Ты ещё расскажи, что пишешь, стоя за конторкой.