Телохранитель

– Чего-то плохо она тебя кормит, – хохотнул Данилов, намекая на худобу и тыкая Петровича пальцем в живот.

– Не в коня корм, – отшутился Петрович. – Баню я затопил. Чуток перекусите или сразу?

– Сразу.

Попарились. Провели в бане часа два, не меньше.

Потом вернулись в дом. Сели в зале. Свет там был притушен. Тут появилась и экономка Анна Петровна, женщина лет пятидесяти, с очень черными крашеными волосами и живыми карими глазами. Зажгла посреди стола толстую желтую свечу – для уюта.

Откуда-то появился и Чебышев и тут же стал оглядывать стол, искать, что бы такое съесть и выпить.

Анна Петровна нахмурилась. Чебышева она не любила, как-то жаловалась на него:

– Он говорит, что после тридцати все женщины становятся драными ондатрами, а я не хочу быть драной ондатрой!

Она вышла. В приоткрытую ею дверь проник ветер. Пламя свечи заметалось, словно в панике, потом успокоилось и снова загорелось ровно. Все смотрели на огонь как зачарованные. Потом приступили к трапезе. Спиртного на столе, к неудовольствию Чебышева, не было. Тот хмуро прихлебывал чай. Данилов сел к нему рядом и они что-то с полчасала обсуждали.

Было уже десять часов вечера, когда Данилов, поглядев на часы, вздохнул и поднялся:

– Надо заехать к Максу – поддержать. У него вчера умер отец.

– Мне тоже туда идти или вас в машине подождать? – спросил Ховрин, не любивший всяких похоронных событий.

– Вместе пойдем, это нормально. Выразим соболезнование. И он нам нужен. Мы вместе какое-то время служили. Максимов его фамилия. А позывной был, естественно, «Макс», а позже, в Чеченскую, «Чума».

Свой позывной Данилов не назвал, а про Максимова рассказал следующее:

– В Чеченскую он командовал группой спецназа. Там были и срочники и ветераны-контрактники – настоящие псы войны, и сейчас помню некоторых: Тимоха, которому было уже под сорок, кличка «Дед», из них самый старый, и еще Серега-«Серый» из Воронежа, которому был тридцатник точно – не меньше, а то и больше. Я их встречал там. Грязные, заросшие щетиной, с первого взгляда они напоминали мужиков от пивного ларька или «партизан» – резервистов, призванных на сборы. Но это были самые настоящие профессионалы. Я пару раз видел их в деле. С ними вопрос с тем самым пастушком был бы решен очень просто. Тимоха отошел бы на минутку, якобы по нужде – и нет пастушка! Свернул бы ему бошку – тот даже ничего бы и не понял, и не пискнул бы, – а потом спокойненько вернулся и допил чай. «А где пастушок? Какой такой пастушок? А нету пастушка! Кто его вообще видел? А был ли вообще мальчик?» И они ему, Максу, беспрекословно подчинялись, как псы-волкодавы, которые рычат, скалят зубы, но покоряются приказам хозяина. Потом у Макса однажды полгруппы перебили, а его самого ранили – их кинули в бой, может, даже специально, как рядовую группу – выглядело это как подстава. И после этого он ушел из армии, сославшись на ранение. А вот Тимоха – «Дед» и тот Серега из Воронежа остались тогда живы и невредимы – что значит опыт. Можно поискать их в Донбассе или еще, где стреляют. Наверняка где-нибудь там и пасутся…

– А Максимов? – спросил Ховрин.

– Поправился, а потом еще какое-то время работал охранником в тюрьме. Блатных с тех пор ненавидит люто и считает самыми подлыми существами в мире, доверять которым нельзя ни при каких обстоятельствах. Хотя, рассказывал, был там один старик лет семидесяти – настоящий вор в законе. Так вот с ним еще можно было как-то общаться. Но таких людей по тюрьме было разве что один-два. А новые убийцы и воры, осужденные, по его мнению: тьфу – в одно помещение и сжечь! «Это настоящие животные, человеческого в них только внешние признаки, не пытайся их в чем-то переубедить. У них даже снижена болевая чувствительность. Они понимают только физическое воздействие. Сейчас редко кто сидит типа «за мешок картошки». В основном там одни сволочи и подонки!» Они его, в свою очередь, тоже ненавидели. Однажды в качестве протеста они всей камерой, чтобы ему досадить, одновременно вскрыли вены, на что он отреагировал так: «Что вы тут мне устроили фонтаны Петродворца!» Потом он какое-то время служил в спецназе УИНа «Тайфун». Слышал про такой? Говорил, что «Кресты» можно очистить за два часа. Все происходит очень быстро. Заключенных в таких ситуациях выгоняют конвейером и принимают в автозаки. Все просчитано детально.

– Уволили? – догадался Ховрин.

– Было за что, – сказал Данилов, не вдаваясь в детали. – Случился небольшой скандальчик – он иногда бывает жестковат.

Ехали недолго, но стремительно. Возможно, кого-то и подрезали. Кто-то требовательно гудел сзади, мигал фарами – Данилов не обращал на это никакого внимания. Однако какая-то машина обогнала их и резко остановилась.

– Вот что он, гад, делает? – пробормотал Данилов, ударив по тормозам так, что Ховрин довольно чувствительно дернулся в ремнях. – Ведь он даже не знает, на кого может нарваться. Это же опасно. Это всегда лотерея…

Вздохнув, Данилов вышел и направился к водителю вставшей перед ними машины. Тот в свою очередь уверенно шагал ему навстречу. Это был крупный мужчина довольно злобной наружности, очень мускулистый. Наконец они встретились. Ховрин не слышал, о чем они там говорили, видел только жесты. Мужчина напирал, махал руками, вдруг толкнул Данилова. И тут же, получив удар в голову, упал на дорогу. Удар был не слишком сильный, мужчина сразу же сел и начал мотать головой. Потом с трудом поднялся, опираясь ладонями на асфальт, и, ссутулившись, волоча ноги, вернулся к себе в автомобиль, хлопнул дверью и уехал. Данилов вернулся в «Теану»:

– Думаешь, он изменится, запомнит этот урок? Или надо еще несколько раз получить по рогам? – Данилов слегка запыхался. – Правило: никогда не нарывайся!

Это случилось почти у самого дома, где жил Максимов. А звали его Максимова Алексей Михайлович.

Максимов был совершенно другой, чем Данилов. Роста такого же, но подтянутый, без «пивного» живота, с хорошей стрижкой, совершенно не седой, что делало его на вид гораздо моложе Данилова. Впрочем, он был довольно всклокоченный, вид имел утомленный, не пьяный, но и не вполне трезвый. У Максимовав в комнате кровать была вся замята, разворошена, на ней явно совсем недавно кто-то спал. В воздухе витал запах женских духов, потного женского тела и еще половых выделений, который трудно было определить точно – какая-то в этой смеси запахов была гадостная сладкость, которая в большой концентрации неприятна.

Максимов поздоровался за руку с Даниловым, чуть позже и с Ховриным, взглянув на него вопросительно.

– Виктор. Мой помощник, – сказал Данилов, кивнув на Хворина.

Максимов только вяло кивнул.

– Соболезнуем тебе, – пробормотал Данилов. – Сколько лет было папе?

– Восемьдесят девять.

– Возраст…

– Да… Помянете со мной? – Максимов потянулся за стоявшей на прикроватном столике наполовину опустошенной бутылкой виски.

– Давай… А ты, Витя, не пьешь – будешь за рулем.

Они с Максимовым выпили по стопочке, не чокаясь. Помолчали с минуту. Максимов откашлялся, заговорил про отца:

– В последние годы с ним было сложно общаться – он плохо слышал, но когда вдруг умер, а это все равно происходит внезапно, даже когда ожидаешь – возраст – я вдруг ощутил, что от моей жизни отвалился какой-то огромный пласт, – какой-то важный, поддерживающий меня столб рухнул. За день, когда это случилось, я ночевал у них. Сидел вечером за компьютером, шарился в Интернете. Он вошел, шаркая ногами, встал за моей спиной. Я почувствовал запах чеснока (он очень верил в целебные свойства чеснока и меда). Постоял, постоял и вышел. Надо было встать и обнять его. Еще вчера утром он был жив, мы вместе позавтракали, он спросил, где стоит моя машина. Потом, уже на улице, я обернулся и увидел, что он, отодвинув занавеску, смотрит и машет мне рукой, я махнул один раз, сердце сжалось, но так было и раньше, всегда, когда я приезжал, а через несколько часов он умер. Знать бы, я бы обнял его, прижался бы к нему. А сегодня ничего уже не воротишь. – Глаза Максимова налились слезами, он щмыгнул носом. Повисла очень долгая пауза. Потом он добавил сдавленным голосом:

– Казалось бы, ожидаемое событие, ведь возраст, но я испытал настоящий ужас!

Он и теперь казался сильно потрясенным, под глазами его набрякли мешки, а ведь это был, со слов Данилова, бывший профессиональный военный, не раз видевший смерть, да и по жизни явно не слишком сентиментальный человек.

– После училища я три года служил в Афгане в спецназе, но никогда родителям об этом не говорил. Письма писал, что служу в обычной части в Ташкенте, и они верили. Однажды мы попали в очень серьезную переделку. И я тогда подумал, что мне умирать никак нельзя – родичи расстроятся. Родителей надо беречь.

Потом помолчал и продолжил:

– Отец никогда не говорил ни о ком плохо. Никогда. В нашей семье как-то не было принято обнимание и целование. В некоторых семьях дети уходят спать и целуют всех, даже гостей. Я такое как-то видел во Франции.

Данилов тоже пригорюнился:

– Да. Самый большой детский страх это что родители когда-нибудь однажды умрут. С возрастом он притупевает, но всегда остается. И у нас в семье тоже была такая традиция: я, когда приезжал к родителям, а потом уходил от них, всегда оборачивался, они непременно стояли за окном и махали мне. И у меня тоже в этот миг всегда сжималось сердце. А теперь мне уже давно никто не машет. Вот так. Когда похороны?

– В субботу. Кучу денег заплатил за место на Смоленском, хоть батя и ветеран войны. Зато недалеко.

– И родить, и похоронить человека, если более или менее прилично, стоит примерно одинаково и очень дорого, – пробормотал Данилов.

Максимов ничего на это не ответил. Помолчали.

– Есть работа, – сказал Данилов. – Уж извини, что не вовремя.

– Для такого настроения – как раз то, что надо! Работа это хорошо. Хоть отвлекусь! Только сначала давайте где-нибудь поедим. С утра ничего не ел, только пил. У меня и есть-то нечего. Пошли!

Весь облик его тут же изменился, он бодро вскочил с кресла.

– Ты готов? – спросил его Данилов.

– Всегда готов! Как Гагарин и Титов! Я ведь был пионером. Витя, ты слышал что-нибудь про пионеров? – обратился он к Ховрину. Имя запомнил.