Дурной глаз

Кончики пальцев коснулись воды. Борис помедлил, зажмурился крепче и с силой пропихнул кисть в слив. Труба обхватила его руку по запястье, как удав. Сердце Бориса бешено колотилось, его стук отдавался в ушах.

Но даже он не смог заглушить довольное, почти умиротворённое урчание воды.

– Быстрее! – прошипел Борис сквозь зубы.

– Уже, – алчно пообещал призрак. – Больно не будет.

И схватил Бориса за руку. Очень крепко.

– Надеюсь, – прибавил Никитос и рванул.

Борис успел подумать, что это грубая и безыскусная шутка, одна из тех, которыми развлекают себя школьные хулиганы, поймавшие забитого одноклассника. Надо лишь дать им удовлетворить своё жестокое веселье, тогда они отстанут – Борис хорошо это усвоил в своё время. Никитос попугает его и отпустит.

А затем его кисть целиком втянуло в ту часть слива, что была заполнена водой. Борис услышал всплеск и хруст костей. Горячая волна боли прокатилась по руке.

– Остановись! – взмолился он. Если ныть пожалобнее и изображать чрезмерное страдание, хулиганы быстрее оставят в покое, как вампиры, насытившиеся не кровью, но мучениями. Правда, сейчас его страх, как и боль, были неподдельными. – Прекрати, ты ломаешь мне руку!

– Знаю. – Голос призрака теперь звучал совсем рядом, возле уха. Никитос начал тянуть со всё нарастающим усилием, совершенно нечеловеческим, и Борис услышал треск, как будто кто-то наступил на сухую ветку. Руку пронзила боль, такая острая, будто он сунул руку в костёр.

Колени Бориса разъехались, когда рука протиснулась глубже. Вытесняемая плотью вода заплескалась, подбираясь к локтю. Его накрыла волна туалетной вони. Выше локтя рука превратилась в перекаченную автомобильную шину. Он упёрся рукой в край белоснежной чаши, в которую самозабвенно выплёскивал жгучее содержимое своего желудка всего несколько часов назад, когда самой его серьёзной проблемой было послать дежурную смску жене.

– Ох и жирный ты, – сказал призрак.

Борис завопил.

Треск, с которым сломались кости предплечья, был глухим, но боль, пронзившая его, оказалась яркой и ослепительной, как взрыв сверхновой. С нарастающим ужасом Борис понял, что теперь его рука изгибается, уходя в трубу, под неестественным углом, словно рукопожатие призрака добавило ей дополнительный локтевой сгиб. Он набрал воздуха для новых криков, но его горло оказалось прижато к ободку унитаза, край седушки заткнул рот, и его лёгкие выдали только астматическое сипенье. Боль была жуткая, чудовищная. Он никогда не испытывал подобной боли, даже представить не мог. Мелькнула мысль, что вытаскивать мертвеца из унитаза было наихудшей идеей из возможных. Затем сломалась очередная кость, и новая вспышка боли отключила все его мысли.

Теперь рука уходила в трубу по плечо, превратившееся в лиловую подушку. В панике Борис заколотил второй рукой, нашарил и сорвал с подставки рулон туалетной бумаги, и тот укатился, разматываясь, под ванну. Ноги Бориса елозили по кафелю – уже не в поисках опоры, но в агонии. Крышка унитаза шлёпнула его по затылку.

Бах! – сломалось плечо. Звук как взрыв. Щека Бориса расплющилась о фаянсовое дно унитаза. Дно было ледяным, щека – раскалённой. И здесь, под крышкой унитаза, было полно поднявшейся вонючей воды.

– Помогите! – просипел Борис. Изо рта вырвалась струя чёрной пузырящейся крови. Призрак разразился ведьминским хихиканьем, на что трубы откликнулись вибрирующим стоном.

– Не волнуйся, – проквакал он ободряюще, хотя Борис утратил способность понимать что-либо в мире, где остались лишь боль и агония. – Смерть – это только начало.

Борис умер до того, как кожа на его ладони лопнула и аккуратно разошлась по сторонам, как кожура банана. Дело сразу пошло быстрее. Закручиваясь, в слив засасывало сухожилия, мышцы, раздробленные кости запястья. Спутанными верёвками потянулись вены. Из складок скомканной шкуры показалась плечевая кость. Всё, некогда составлявшее внутреннюю среду Бориса, вытягивало из кожаного мешка, как густой коктейль через соломинку.

Жир и кровь. Лимфа и дряблые мышцы. Желудок и сердце. Селезёнка и печень. Перемалывающиеся кости, раскрошившийся череп и головной мозг. Наконец, с прощальным всплеском исчезла в унитазе лишившаяся наполнения кожа – и воцарилась тишина.

Она, впрочем, длилась недолго.

Унитаз взорвался. Столб жирной, коричневой жижи вознёсся к потолку и увесисто шмякнулся об пол, превратившись в вонючий потоп, забрызгавший стены канализационной скверной. Осколки унитаза разлетелись, оставляя выбоины на плитке, будто шрапнель. Лопнуло зеркало. Седушка, кувыркаясь, вылетела в спальню. Бачок покачнулся, накренился и рухнул, как аварийная многоэтажка. За несколькими стенами, в другом конце отеля, заворочалась во сне его владелица.

Сотрясаемые родовыми схватками, надсадно выли трубы. Поток нечистот, бурля, затоплял номер, словно смрадные околоплодные воды. Прежде, чем показался сам новорожденный, плафон в ванной моргнул и погас.

В сгустившейся, парной, зловонной темноте раздались новые звуки. Неуклюжее хлюпанье, грязное чавканье – словно аллигатор барахтался в болоте.

Существо с трудом выпрямилось в полный рост. Цепляясь за стену, шагнуло в комнату. Бледные лучи занимающегося рассвета заблестели на мокрой коже – коже Бориса Головацкого.

***

Лиза Сяглова – она вернула девичью фамилию сразу после прекращения уголовного дела – спала и видела сон. Ей грезилось, что она лежит под одеялом в комнате, под которую был приспособлен один из номеров отеля, и ночник, её талисман, оберегающий от ночных кошмаров, мягко и ненавязчиво светит с прикроватной тумбочки. Электронные часы показывают пятнадцать минут пятого. Как обычно, завывают трубы в стенах, и во сне Лиза думает, что не помешало бы вызвать сантехника.

Думает она так не впервые, как и не впервые забывает о своём намерении поутру.

Но, как это нередко случается в царстве Морфея, всё моментально переменяется и сон оборачивается кошмаром. Она различает колебание тени на пороге, гораздо более плотной и тёмной, чем полумрак комнаты. Пахнет пивом, воскрешая в памяти те славные добрые деньки, когда муж приползал на бровях из бара и принимался «учить её жизни». Лиза успела позабыть этот запах, однако сейчас воспоминания возвращаются. Врываются в её сон, её мир.

Цепенея от ужаса, она приподнимается на локтях. Одеяло спадает с обнажённой груди, и вошедший может видеть её соски, затвердевшие не от возбуждения, а от холода и испуга. Она, впрочем, забывает о своей наготе.

К запаху пива примешивается и другой, совершенно тошнотный, и поначалу Лиза не может распознать, что же она чует. Потом до неё доходит.

Гниль, промозглая сырость и тухлятина; этот букет прорывается сквозь запах «Мельника», и Лиза узнаёт эту вонь. Это её она улавливала, когда порой склонялась над раковиной.

Она хочет сделать что-нибудь, что помогло бы ей проснуться, но паралич приковывает к простыне. Теперь до неё доносятся и звуки, скребущиеся, мягкие. Они тоже ей знакомы. Когда муж напивался до такого состояния, что не мог открыть дверь, он начинал в неё царапаться. Запах нечистот делается крепче, он обволакивает её, и Лизе хочется вырвать. Она не в состоянии отвести глаз от ночного гостя, и ей остаётся уверять себя, что всё происходящее – сон.

Слабое утешение. Если кошмары могут быть столь реальными, они могут и нести угрозу.

Она понимает, что тварь, притаившаяся на пороге, сейчас заговорит.

И тварь говорит.

– Лизавета. – Конечно, то голос убитого ею мужа, и Лиза ощущает, как время поворачивается вспять. – Лизавет-та…

Он говорит в нос, невнятно, как обычно после попойки. Но в то же время что-то не так с его голосом. Она слышит в нём бульканье. Словно муж накачался под завязку и пиво вот-вот попрёт обратно.

– Я вернулся, Лизка, – клокочет пришелец. – Пусти меня под бочок, женщина.

Она не двигается. Внутренний голос твердит ей: проснись или сойди с ума. Проснись или умри.

– Молчание – знак согласия, – говорит гость и делает неловкий шаг к кровати. Из тьмы выплывает лицо, и она изумлённо понимает, что это её постоялец Борис. Только с ним случилось что-то неправильное.

– Приветик, – говорит Борис голосом мужа. Кожа на Борисе висит складками, как на шарпее. Он выше и худее, чем был несколько часов назад, но всё же это он, а кто же ещё; даже смешные трусы с пожарными машинами на нём, правда, мокрые, как и сам Борис. Его шевелюра съехала на бок, будто парик. И лицо… точно его разобрали, а после собрали заново в попытке слепить из плоти физиономию покойника-мужа.

Ночной гость поднимает руку и указывает на неё пальцем. С кончика пальца капает вода, «кап» да «кап», совсем как из крана.

– Приветик, женщина, – повторяет это создание. Она до сих пор в замешательстве, Борис ли это или Никита, но когда тварь ухмыляется, сомнения проходят, оставляя место безжалостной уверенности. Её мочевой пузырь сдаётся, и она чувствует горячую жидкость на внутренней стороне бёдер и ягодицах, которые недавно – и невероятно давно – ласкали пальцы Бориса. – Вот он я.

– Нет, – шепчет она и пытается отползти на локтях подальше. Да только деваться ей некуда, и она кричит: – На помощь!

– О, помощь уже здесь, – заверяет Никита. – Хочешь, я защищу твою честь от посягательств того жиробаса? Он не знал, что секс-обслуживание входит в прайс отеля. Я объяснил.

– Что с ним? – задыхается она. – Что ты с ним сделал?

– Позаимствовал кой-чего. – Ухмылка Никиты превращается в оскал. Она замечает грязь, сочащуюся сквозь его зубы. – Плюс трусы в придачу. Неплохо на мне сидят? Рада меня видеть, ебливая собачонка?

– Ник, уходи, – слабо протестует Лиза. – Ты же мёртв. Убирайся обратно…

– Не-ет, обратно я не хочу. – Никита выглядит одновременно оскорблённым и хитрым. – И ты не можешь сказать мне: «уходи». Я не твой дурацкий сон.