Дурной глаз

Он медленно приближается, огибает кровать, половицы скрипят под босыми ступнями. Его движения неуклюжи, но набираются уверенности с каждым шагом.

– Кто присмотрит за тобой, Лизавета? Не Борька же. Борька-трясущиеся цыцки.

Он хихикает. Присаживается на кровать в ногах у Лизы, как заботливый врач, который явился навестить больного. Происходит то, что она боялась предвидеть – лапа пришельца проникает под одеяло и касается её голени, гладит и скользит выше. Ладонь мокрая, сальная и ледяная, как какое-то глубоководное существо.

– Дай полюбоваться на тебя, – чавкает пастью монстр, подаваясь вперёд. Жижа, которой полон его рот, переливается через зубы и стекает по подбородку. Несколько капель попадает на одеяло. – Поизносилась ты, женщина. Пофиг. Я истосковался.

Его ладонь замирает на её коленке, шершавый большой палец ласкает кожу. Вонь стоит удушающая, она обволакивает, и Лиза думает, что ей вовек её не смыть.

Да и будет ли такая возможность?

Никита протягивает руку – чужая кожа свисает с кости, как дряблая старушечья плоть – и дотрагивается до её груди. Ещё несколько капель покрупнее оскверняют белизну одеяла. Муж щупает её грудь, сжимает сосок пальцами и с силой выкручивает. Лиза кричит.

Не от одной боли. Она наконец способна рассмотреть лицо чудища ближе.

Оно вздувшееся, как гниющий плод. Коричневая грязь скопилась в уголках глаз и ею же выпачканы брови. Его губы шевелятся, словно не понимая, какое выражение им принять. Зловонная мерзость тонкой струйкой проливается из его рта в ложбинку между грудями Лизы.

Она кричит снова.

– Всё наладится, – обещает монстр и вскарабкивается на неё. Одной рукой продолжает терзать грудь Лизы, другой откидывает одеяло и неуклюже стягивает трусы с пожарными машинами. – Будет хорошо.

Он тяжёлый и весит, наверное, центнер, а то и два. Он холодный, как те ящики с дешёвыми замороженными цыплятами, которые привозят в отель раз в месяц. Однако та часть тела, которой он вторгается в неё, грубо и без предупреждения, горячая, раскалённая. Лиза охает, и он, видимо, принимает её возглас за стон удовольствия.

– Какой чудный сон! – свистит и булькает чудовище. Чёрный сгусток, липкий и вонючий, шмякается из его рта ей на щёку. Его лицо, как гниющая чокнутая луна, дёргается над ней туда-сюда, и Лиза больше не кричит, она орёт, визжит, её голос срывается, и она чувствует кровь у себя в горле.

Эта огненная штука, пульсирующая внутри неё. На грани безумия Лиза догадывается, что извергнется в неё вместо семени: жидкое дерьмо.

Она пытается сопротивляться. Сбивает рукой ночник с тумбочки; он падает и из-под кровати отбрасывает на стену поток психоделического света, в котором мечется горбатая тень насильника. Тот ловит Лизу за руки, но она успевает оцарапать ему щёку. Из царапин сочится жёлтая слизь. Монстр кричит в ярости и хватает её пальцами за подбородок, разворачивает к себе.

– Смотри! – велит он, и хотя Лиза пытается глядеть мимо него, она видит.

Лицо твари опускается на её лицо, как тропический паук. Рот раскрывается шире и присасывается к её губам, юркий язык шурует меж её зубов; она пытается его укусить, но прежде, чем это удаётся, в её рот хлещет тошнотворная гниль, адская смесь из глубин канализации; эта же гниль выплескивается из ноздрей чудовища, из его ушей и глаз, выступает на коже точно пот, точно испарина.

Она кашляет, захлёбывается, её сознание меркнет, но тут чужие губы исчезают, открывая доступ воздуху. Она с надсадным кашлем исторгает из себя вонючую грязь. Её сердце – то, что от него осталось – колотиться на износ.

– Айда в ванную! – ликующе восклицает создание, ёрзающее на ней. В этот момент она ощущает, что сошла с ума и что это не вызывает у неё никакого сожаления. Обжигающая влага наполняет её лоно. Тварь отваливается, как нажравшаяся пиявка, и стаскивает Лизу за волосы с кровати. Она опять пробует сопротивляться, вцепляется чудищу в лицо. Кожа под пальцами смещается, словно надетый на голову чулок.

– Тебе надо помыть голову, – пыхтит тварь. – Параша как раз для этого сгодится.

Когда они врываются в ванную, трубы принимаются неистово гудеть. В иной ситуации этот гул напомнил бы Лизе человеческий голос, но сейчас ей не до ассоциаций.

– А, заткнись, – презрительно бросает Никитос, словно понимая речь труб, и поднимает крышку унитаза.

***

Солнце очертило линию горизонта, когда он уселся в «Субару» толстяка. Дела сделаны, но ему не хотелось спешить. Он провёл кончиками пальцев по приборной панели. Щелчком отправил в пляс ароматизатор-«ёлочку», подвешенную к зеркалу. Опустил ладони на рулевое колесо – нежно, почти невесомо. С наслаждением глубоко вздохнул.

Закашлялся. Изо рта на рубашку из гардероба толстяка выплеснулась вода, но совсем немного. Он чувствовал, что жидкости в нём почти не осталось. Скоро солнце поднимется выше и хорошенько его просушит. Он не знал, что произойдёт тогда. Исчезнет ли вонь, которой он пропитан? Или исчезнет он сам?

Если второе, можно попытаться это отсрочить. Он отхлебнул из бутылки вино, недопитое Лизкой и её жирным хахалем, и рыгнул.

Как скоро её найдут? Он оставил мусорам столько загадок. Как, например, объяснят они, почему толчок в пятом номере разорван, будто в него засунули динамитную шашку, а края трубы развернулись лепестками металлического цветка?

С телом Лизки им будет попроще. Он держал её башкой в унитазе, смывая и смывая воду, а Лизка всё трепыхалась, и когда ему надоело, треснул её о дно лицом со всей дури, другой раз, третий, и, вновь нажав на смыв, смотрел, как забитое очко заполняется водой, подкрашенной кровью.

Он выкинул опустевшую бутылку в окно. Жарковато. Внимательно всмотрелся в своё отражение в зеркальце. Увидел щёки, свисающие, как пустые карманы. Складчатые рыхлые морщины, избороздившие лоб. Фиолетовые круги вокруг лихорадочно блестящих глаз, в уголках которых засохла коричневая грязь.

– А и пусть, – протянул он скрипуче. Его нижняя губа треснула, и на ней выступила прозрачная вязкая капелька, которую он машинально слизнул. – Я выбрался. Это главное. И почему бы мне не поехать, к примеру, в Сочи? Там жарко, но зато там целое море воды.

А ещё там супруга толстяка. Почему бы толстяку ею не поделиться? Он ведь спал с его женой? Поэтому всё честно.

Рассуждая так, он завёл машину и выкатил на пустующую утреннюю трассу. На скособоченном лице, его и не его, замерла улыбка.

Услышат ли менты шум в трубах, гадал он, разгоняя «Субару». А если да, разберёт ли кто-то из них человеческую речь?

Один голос или два?

Хороший вопрос.

Он включил радио, услышал старый добрый шансон – хоть вкус у бывшего хозяина авто был, что надо – и покатил на юг, где в ожидании его изнывал и плавился под солнцем город-курорт.

В конце концов, он заслужил отдых.

Седой Народец

июль

Что-то разбудило его.

Некое неуловимое изменение в пространстве комнаты, возможно, звук проезжающей снаружи машины, или сквозняком потянуло, или на табло электронных часов 02:11 сменилось на 02:12. Подумав, он пришёл к выводу, что его сон не могло нарушить ни одно из этих событий. Он всегда спал чутко, но эти явления были слишком обыденными, чтобы подсознание на них среагировало.

Тогда Игнат Веденеев насторожился.

Он повернулся на правый бок, тихонько, чтобы не разбудить жену, и убедился, что предосторожность излишня. Лия сидела на кровати, обхватив руками притянутые к груди ноги. Её глаза были широко открыты. Мелкий дождь суетливо выстукивал по оконному стеклу послание морзянкой. На мгновение Игнат решил, что его сон продолжается. Чтобы убедиться в обратном, он высвободил руку из-под одеяла, коснулся голой спины Лии и почувствовал под пальцами дрожь.

– Дорогуш, ты нормально?

Она молчала.

Игнат проследил за направлением её взгляда. Тот упирался в абстрактную скульптуру, скрючившуюся на книжной полке – какой-то испещрённый зигзагами диск из чёрного камня с отверстием выше центра. Подарок свояченицы на их деревянную свадьбу. Лие такие штуки нравились, а мнение Игната старшая сестра жены, как обычно, в расчёт не взяла.

Он сел рядом, приобнял Лию, прижал её к себе.

– Чего ты?

– На меня кто-то смотрел, – произнесла она монотонно, одними губами.

Игнат обнял её крепче… возможно, даже слишком. Лия мучительно вздохнула.