Край

– Это специалисты-герпетологи из областного центра, – представил Безуглый. – Пришлось вызывать издалека, в городе у нас ни одного не нашлось. Точнее, был, да и тот… – он обреченно махнул рукой, намекая на Шмидта.

Мужчина кивнул и рассказал, заикаясь через слово:

– Ба-ба-большое количество экземпляров разных видов. Я не всте-те-тречал такого обилия в одном ме-ме-месте. Если бы еще ми-милиция не ме-мешала проводить осмотр…

– Да, – подтвердила женщина. Она, к счастью, заметными дефектами речи не обладала, поэтому строчила, как из пулемета. – Я тоже никогда такого не встречала. Однажды ездила на международную выставку, и нам показывали огромные коллекции, обслуживаемые персоналом из нескольких человек, хотя кажется, что тут побольше будет. Просто не укладывается, как с этим хозяйством можно управляться в одиночку. Здесь надо жить, как минимум.

– Так он и жил, – сказал Тальберг и грустно добавил: – И умер тоже.

– Мы вычитали, что его змея укусила, – поддакнул Безуглый. – Какой-то бу… бум… Как там дальше?

– Бумсланг. Первый раз, кстати, слышу о таком. Кобры есть, знаю, ужи, гремучие… – перечислял Тальберг.

– Тогда все просто, – обрадовалась женщина. – Обычное отравление гемотоксином.

– Я физик. Мне это ни о чем не говорит.

– Яд, убивающий путем разрушения кровяных телец, – пояснила герпетолог. – Кровь перестает сворачиваться, все органы в теле кровоточат и жертва умирает, захлебнувшись.

– Должно быть, ужасно неприятная смерть, – Валентина Денисовича передернуло. Видимо, наглядно представил, что чувствует человек, укушенный бумслангом.

В коридоре послышался шум. Тальберг прислушался и едва не оглох, когда зазвонил телефон.

Безуглый ответил на звонок, громкий голос что-то неразборчиво прохрипел. Из-за плохого качества динамика ничего нельзя было разобрать, однако сильно помрачневшее лицо Валентина Денисовича говорило, что дело плохо.

– Институт горит! – прошептал он, положив трубку и рассеянно глядя на Тальберга.

– Как горит?

– Синим пламенем.

ГЛАВА XIII. Твари

54.

Кап… кап… оп… ляп… ляп-ляп… бр…

Кто-то где-то и зачем-то, как-то ни при чем… Три на первых, семь налево… А там вдоль и под скос, два прыжка – и скис… И хромать– ковылять, рука на пульсе, глаз на тике, внутри ток, двойной приток и переток в неустойчивом равновесии. Упасть плашмя и проскользить, извиваясь на ложноножках.

И тихонько-тихонько, чтобы не заметили. Шажок, грибочек, прыжок, травинка. Шум песка, стук кустов. Никто не услышит, не станцует ни польку, ни вальс, ни фокстрот, ни балет. Ни тонкая сильная ножка балерины, взмывающая струной ? la seconde на каждом повороте фуэте ан турнан, с переходом в man?ge в завершение коды, когда весь кордебалет бьет пуантами пол, словно конь перед скачками… Падам-падам, та-ра-ра-ра-рам…

Кап… тз-з… кап… тз-з… оп… ляп…

Мерзнут руки, стынет тело. Микроскопические холодные иголочки втыкаются в подушечки пальцев. Приятные нити холодка ползут по капиллярам, смешиваясь с интерстициальной жидкостью и уходя через посткапилляры в венулы, растягиваясь по венам хрустальной паутиной… В плазме монументально плывут гордые эритроциты, смерзшиеся в бугристые кластеры… Они парят, задевая стенки шершавыми боками, расталкивая на своем пути наглые лейкоциты и грубоватые тромбоциты. Холодно и щекотно.

Кап… оп… оп… ляп… хлоп…

Помнится сквозь трещины во льду, что чистое бытие образует начало, потому что оно есть и чистая мысль, и неопределенная простая непосредственность, а первое начало не может быть чем-нибудь опосредствованным и определенным. И если высказать бытие как предикат абсолютного, можно получить первую дефиницию абсолютного в том, что абсолютное есть бытие… И можно лежать тихо на полу, завернувшись в чистое бытие, словно в грязную простыню, и наслаждаться Абсолютом. Согреться бы только, тихо и незаметно.

Кап… кап… ляп… оп…

Башка трещит, мозг – вакуум. Мысли извиваются змеями, плывут в абсолютной пустоте разноцветными кругами вдоль черепа, трутся одна о другую с искрами… Те, которые запутываются, совершают фрикции в попытке вырваться. Маленькая юркая идея зарождается виртуальной частицей в поляризированном физическом вакууме и тут же распадается на множество измышлений. Квантовые флуктуации заставляют пустоту жить, дышать медицинским холодом. Мысль родилась, режь пуповину, пока не померла от отсутствия воздуха.

Кап… кап… ляп…

Любить всех, здесь, немедленно, не откладывая ни на секунду, одним всеобъемлющим движением, убить в порыве страсти, задушить шелковой нитью. Но они мешают, не дают, смотрят в тридцать пар глаз, не моргая, в ожидании ошибки. Ждут неверную фрикцию, фальшивый вздох, непонятный звук, неуверенный всплеск.

Хлоп! Падает черная тень и сшибает крайнюю доминошку, возникает цепная реакция. Кость цепляется за другую, та – за следующую, и вот уже волна несется, набирая скорость, и никуда нельзя уйти, нужно бежать на перегонки на одну кость вперед… И последняя костяшка падает плашмя, сотрясая землю и вызывая цунами. Нет ни передышки, ни вздоха. Плыви, пока не накрыло.

Кап… кап…

Стоят кругом, сложив руки на груди, и оценивают тщетные попытки спастись. У них нет глаз. У них бессчетно глаз. Они видят каждый волосок, слепы, как амебы, гениальны, как кирпич, и бесчувственны, как поэт в звездную ночь. Они разрезают логику на маленькие кусочки, чтобы клеить из них праздничный оксюморон, катать его по полу головкой сыра, а потом разделить на ломтики и раздать детям для парадов в честь жизнерадостной скуки. Они требуют от него дать свободу, стереть ее с лица земли, посыпать солью, вырастить камни, чтобы расцвела безжизненность.

Цзынь!

Зазвенело стекло, осыпая дождем, раня осколками. Пустяки, ему не нужно столько крови, пусть стекает.

– Что там случилось?

Твари! Они хотят, он должен.

Он не в состоянии противиться, когда тень требует невозможного. Так просто – совершить три невозможности до завтрака. Нужно, сложно, но тотально, невозможно.

Края, края, вокруг края, острые, ни развернуться, ни разбежаться. Но если ждать, все пропадет, все пропадут, на него одна надежда.

Сердце жмет, нечем дышать, инфаркт. Мозг поплыл – инсульт. Ноги не идут – судорога. Глаза не видят, уши заложены, руки выставлены вперед. Выжить, жить, хотя бы чуть-чуть. Не для себя – для других, ему до гробовой доски хватит.

Пальцы натыкаются на стены.

Он знает, твари рядом. Они смотрят, смеются, предвкушают, но он их не видит сквозь веки. Не открывать их никогда, не открывать, пока глядят. Вдоль шлакоблочной кладки, шаг за шагом, аккуратно, не спотыкаясь. Они ждут его падения, чтобы наброситься и растерзать.

Он понял. Они двигали его руками, ходили его ногами, смотрели его глазами. Это их голос усыпляюще шептал, пока он плыл сквозь воздух, что плотней воды. Они изуродовали его, испортили ключ, порвали внутреннюю пружину, и теперь он бессмысленно дергается на остатках завода, вызывая смех и жалость поломанной игрушки.

Взрыв, шум, радостные вопли. Твари хохочут, рассказывают анекдоты, играют в домино на чужие души, рассевшись у адского пламени. Знают, никуда он не денется. И он знает, что они не сбегут. Грубые крики, скабрезные шутки. Гнилостный запах преследует повсюду.

Открыть глаза, медленно идти вдоль стены, не оборачиваться, ступая тихо, чтобы волосок не шелохнулся в ухе самой чуткой и маленькой твари.

Дошел. Стол. Грубый, грязный, с облезшей краской, со скачущими тенями от пламени. Пульс долбит, руки перебирают, ни за что не цепляясь. Где ты? Шершавое, гладкое, крашенное, липкое. Не то, не то, глупости какие-то. Время летит, но не попадается нужного. Часы тикают, нет-нет, нет-нет, да-да, да-да… Где же оно? Обязано быть. Прячется в тенях, языки пламени скрывают искомое.

Блеснуло. Острое, холодное, быстрое.

Первая невозможность.

Рука сжимает дерево. Крепко сдавливает ручку так, что белеют костяшки, а ногти до крови впиваются в ладонь, которая теперь не разожмется, она одно целое с первой невозможностью. Он проучит, он вынудит просить пощады. Будут плакать, исходить слезами, но ничто не заставит сжаться его сердце. Если дрогнет, он сам вырежет его за предательство.

Твари не ведают, что ему осталось две невозможности.

Снова шум, гам, бурная радость. Дьявольские пляски возле костра, от которых стынет кровь. Нужна тишина, нужно быть сама внезапность. Только так есть шанс сделать вторую невозможность до обеда.