Бык и бабочка

Игорь молчит, он не думает о словах Веры, он думает о том, какой урок судьба хочет, чтобы он извлек из этой по-своему безобразной и по-своему очень красивой сцены жизни.

– Что, совсем не ревешь что ли? – после обоюдного молчания произносит Вера. – А зря, в твоем возрасте это опасно. Отложение солей будет или еще какая-то хрень, – с улыбкой произносит она, не контролируя выражение своего лица, которое во многом получается карикатурны. – А бы могла такую елду за вечер наполнить слезами из-за того, – приподнимает она указательный палец, – что ты не любишь меня, – неспешно по-пьяному произносит Вера, дергая бровями. – Ну что, бобик, любишь меня?

Игорь смотрит на ее голые груди, прикасающиеся к столу. Он смотрит на ее лицо и на затаенное страдание в нем, и Игорь не может взять в толк, почему именно в эту минуту Вера так сильно ему напоминает Еву.

24

– …А потом настало сумасшествие дверей. Она ушла, и в моей душе настало сумасшествие дверей. Ты знаешь, как выглядит сумасшествие дверей? – спрашивает первый актер.

– Нет, не знаю, – отвечает второй.

– Это когда даже никто не входит и не выходит, а они хлопают, потому что я жду ее прихода. Они хлопают, хлопают… Они хлопаю так, что, кажется, будто скоро сорвутся с петель улетят и унесут меня в никуда. А, может быть, они уже унесли меня в никуда, и именно поэтому я и здесь.

* * *

Игорь не любил каждое время года по-своему, но ничто не действовало ему так на нервы, как весна. Соки жизни отчаянно начинали бежать по его венам, возрождая к жизни уже, казалось, давно отжившую и залегшую на дно души память. Но он не хотел жить полной жизнью, он не хотел пробуждаться от спячки, он не хотел вспоминать. Ему комфортно было жить в полусне. И в этой внезапно наступившей весне он пытался усилием воли проявить нечто, что закроет весне доступ к памяти сердца.

Раньше Игорю не составляло труда видеть испорченность жизни, он просто просыпался и начинал ее видеть. Это было естественно, также естественно, как дыхание. Но с наступлением этой весны и предвкушением скорой встречи с Евой, все изменилось. Когда Игорь переставал следить за своим мыслительным процессом, он начинал думать о теперешней жизни Евы. Он начинал думать о том, как она и с кем она, есть ли у нее дети. И даже мысль о том, что к ней может прикасаться другой мужчина, доставляла Игорю неудовольствие, он так и не смог за десять лет после развода свыкнуться с мыслью, что Ева уже не его жена и не его женщина. Но еще страшнее для него была мысль о том, что она кого любит, любит так, как когда-то любила его. Призрачная надежда на то, что они когда-нибудь будут вместе, как легкая бабочка, начинала расправлять свои крылья в его душе. И он нуждался в этой надежде, и ненавидел эту надежду, потому что он знал, что когда-нибудь несбывшаяся надежда в его душе отвердеет. И ее крылья станут, как лезвие бритвы. И она начнет ранит его изнутри.

Игорь не мог прожить и дня без пешей прогулки. По прогулкам Игоря соседи даже могли сверять время, потому что он выходил всегда в один и тот же час и даже минуту. За долгие годы у него выработался свой маршрут, и в какой-то момент, он даже переставал чувствовать дорогу и пройденные километры, как будто его несли не собственные ноги, а какая-то неодолимая сила. Иногда, будучи поглощенным собственными мыслями, он даже не замечал, как оказывался в самом конце маршрута, помня только, как начал свой путь.

Но сейчас, чтобы близко не подпускать к себе весну, Игорь старался видеть лишь мерзости жизни, чтобы у него за пазухой не расцвела крыльями бабочки даже робкая надежда на то, что что-то можно вернуть. Поэтому он фокусировал взгляд только на том, что дико или почти отвратительно. Как ни странно долго искать было не нужно, возле метро он увидел пропитого и еле держащегося на ногах бомжа с почерневшим лицом. Бомж пел возле метро песню, слова которой врезались в душу Игоря:

…А на этой простыне, а на этой простыне,
Я тебя, а ты меня.

Бомж был отвратителен, глядя на него, у Игоря едва ли не начались позывы на рвоту. Но Игорь остановился возле него, он стоял неподалеку от него и не уходил, как будто делая себе прививку от весны. Он, смотря на бомжа, вобравшего в себя мерзость жизни, и запрещал весне проникать к нему в кровь и возрождать в нем надежду. Он стоит возле бомжа до тех пор, пока окончательно не понимает, что больше не может смотреть.

Тяга к пешим прогулкам у Игоря была с самого раннего детства. Когда мальчишки играли в футбол или учились играть на гитарах и скрипках, он просто ходил в одиночестве по городу, осваивая новые маршруты и открывая новые дороги. Игорь ходил и думал, и самые лучшие идеи посещали его именно во время ходьбы. Поэтому, посмотрев на бомжа, он продолжает идти. Игорь всегда продолжает идти, несмотря ни что.

Игорь идет, и его голова наполняется фантазиями и мыслями на тему встречи с Евой. Прививка от весны для него оказалось тщетна. Он думает, что когда встретиться с ней, то сделает вид, что у него теперь новая жизнь. Он сделает вид, что у него новая жизнь, но есть ли она у него на самом деле, он не знает. Игорь думает, что, может быть, даже не станет разговаривать с ней, или поговорит, но только официально, чтобы не выдавать своего страха перед ней и реальностью. Перед реальностью, в которой он беспомощен, как слепой котенок. Игорь знает, что он сумеет сделать вид, чтобы никому другому не стало понятно, что он на самом деле к ней чувствует. А еще будет лучше, если он посмотрит на нее боковым зрением и пройдет мимо. Но от самой мысли, что он ее скоро увидит, его сердце стало биться чаще. Игорю внезапно стало до одури интересно, как она сейчас выглядит, ведь она непременно как-нибудь выглядит. Он попытался представить ее лицо, но оно постоянно ускользало из его воображения.

Игорь останавливается и смотрит на печальные воздушные шарики, привязанные к детской скамейке. Два шарика были уже наполовину сдувшимися, желтый и красный, а один, зеленый, болтался на нитке совершенно опустошенный. Глядя на них, Игорь пришел к выводу, что он больше похож на тот желтый шарик, который еще только наполовину сдувшийся. Но до зеленого ему недолго осталось. Игорь подходит и отвязывает эти шарики, чтобы взять их собой. Почему-то ему не хочется оставлять их здесь забытыми и одинокими. Чтобы отвлечься от свежего весеннего дующего ему в лицо ветра и воздуха, Игорь вспоминает бомжа и его отвратительную песню. Она звучит у него в голове:

…А на этой простыне, а на этой простыне,
Я тебя, а ты меня…

Но прививка от весны как-то не очень действует. И снова мысли о встрече с Евой врываются в его голову. И он снова думает, как увидит ее случайно в холле, и она, тихо поздоровавшись с ним, спросит у него: «Как дела?». Он думает, что ей ответить уже сейчас, а не придумывается, потому что Игорь не знает, как у него дела. Он даже сам затрудняется себе ответить, как у него дела. Но он уверен, что только Ева может ответить, как у него дела. Потому что она всегда понимала его больше, чем он сам понимал себя. Поэтому Игорь стал подумать, что непременно спросит у нее, как у него дела. И тогда она, посмотрев ему в глаза, произнесет свой вердикт, если не засмеется.

За мыслями о Еве Игорь не заметил, как подошел к своему дому. В его руке было два наполовину сдувшихся шарика и один полностью сдувшийся, который висел, как тряпочка. Игорю казалось, что он с этими шариками выглядит, как человек, опоздавший на праздник. Поэтому подойдя к дому Игорь, как будто случайно их отпустил, оставил возле скамейки. Он не захотел их брать с собой в квартиру, чтобы еще больше не растревожить танцующую в его душе рану. Когда он поднимался по ступенькам, то снова вспомнил:

…А на этой простыне, а на этой простыне.
Я тебя, а ты меня.

ПРОЩАНИЕ

(часть третья)

1

Немного темно-синего неба в открытой настежь форточке кажутся Еве прекрасными, как апофеоз полного одиночества. Немного темно-синего неба в настежь открытой форточке напоминают Еве о прошлом. Немного темно-синего неба кричат Еве о будущем, которого у нее почти не осталось, потому что у нее рак груди. Немного темно-синего неба в настежь открытой форточке, которая принадлежит этой унылой гостинице этого унылого мира. И немного темно-синего неба, которое принадлежит богу. А Ева, завернутая в белое банное полотенце, смотрит сквозь эту настежь открытую форточку на этот кусочек неба и улыбается, потому что она не принадлежит никому. Кроме искусства и раковой опухоли, которая разрастается день ото дня у нее в груди.

Ева никому не говорила, что у нее уже давно рак. Она не хотела распространяться о болезни, которая распространялась у нее внутри, потому что Ева не хотела поднимать самооценку своей болезни. Она не хотела придавать ей значимость. Но однажды Ева решила поиграть само с собой в то, что у нее в груди не разрастается рак, а распускается бело-розовый прекрасный цветок. И когда он распустится окончательно, она умрет. От движения лепестков бело-розового цветка Еве умирать было гораздо приятнее, чем от расползания по ее плоти рака. Ева работала так, что никто не мог заподозрить ее в том, что у нее что-то не так. Она не жалела себя и не ревела по ночам в подушку из-за болезни, потому что она не умела жалеть себя, а слезы из-за болезни она считала лишним расходом энергии. Ведь слезы должны проливаться только в результате искусства, от счастья соприкосновения с ним.

– Я любил тебя только одну, – произносит Игорь, бывший муж Евы, обнимая ее за плечи, – а все остальные были просто виноваты в том, что они не ты.

Игорь и Ева встретились в гостинице, в которую их поселили организаторы фестивали. Им даже не потребовалось ничего говорить друг другу. Они встретились так, так будто бы не было развода и этих десяти лет разлуки. Не было этих десяти лет, в которые Ева успела заболеть раком и поставить спектакль. Не было этих десяти лет, в которые он успел поставить много спектаклей и выработать свою философию. Не было этих десяти лет, в которые они успели заработать себе морщины, постареть душой и завести себе новых молодых сексуальных партнеров и более-менее романтические привязанности.

– Твоя скоро придет? – спрашивает Ева как будто бы о чем-то несущественно для нее, но важном для Игоря. – Уже, наверное, больше одиннадцати. Почти полночь.

Игорь смотрит на темно-синее небо через открытую форточку и не слышит ничего, кроме этого слова «почти». Слишком многое в его жизни было «почти», без Евы почти все было «почти», но без Евы ничего не хватало, чтобы стать полноправным целым и исполненным жизни и чуда. Без Евы жизнь была почти жизнью, стакан воды был почти стаканом воды, а небо почти небом. Все было зыбко и неуверенно. А с Евой в один миг стало все по-другому, потому что Ева наполнила все жизнью и смыслом.

– Моя ли? – грустно улыбается Игорь, крепче обнимая за плечи Еву. – А твой скоро вернется?

Ева молчит. Ей не хочется отвечать на этот вопрос, потому тот, кого она считает своим, уже вернулся и обнимает ее за плечи. Игорь не знает, что сжимает ту грудь, в которой поселилась болезнь. И Еве хочется продлить этот момент волшебства его объятий, чтобы запомнить его. Раньше она запоминала все, чтобы осуществить это на сцене, но впервые в жизни ей захотелось запомнить его для себя. Она не хотела отдавать это ощущение сцене, она хотела, чтобы это ощущение было только ее. Ее навсегда.

– Эти сиськи такие противные, – произносит Ева поправляя сползающее вниз полотенце. – Без них мне было бы лучше. Они, как два мешка с песком на воздушном шаре, который стремится ввысь.

– Очень неплохие мешки, – иронизирует Игорь, не понимая, что конкретно имела Ева в виду. – Все, как раньше.

– Надо выключить свет, – перебивая Игоря и не желая продолжать эту тему, произносит немного протяжно Ева. – Нас, наверное, видно. Нас, наверное, видно из этого окна, как будто бы мы вышли на сцену.

– Неужели ты думаешь, что у нас есть какие-то зрители? – легко и печально улыбается Игорь. – Неужели ты думаешь, что мы кому-то нужны? Удел ли это режиссера быть кому-то нужным, находясь вне своей профессии? – снова старается иронизировать он, понимая, что вложил в последнюю фразу слишком много сакрального смысла.

– О, да! – вздыхает упоительно Ева. – Где они еще смогут увидеть такую старую клячу, которую мнет такой известный и вполне еще ничего на вид режиссер?

– Тогда уж вернее будет сказать, – откликается на иронию Евы, – где они смогут увидеть старого осла, который целует свою королеву. Да, ты права, пожалуй, лучше будет выключить свет.

Игорь идет к стене и щелкает по выключателю, а Ева подходит к окну.

– Ну вот, – поизносит Ева задумчиво, – за окном никого нет. Но так даже лучше, как-то спокойнее.

– Да, как-то спокойнее, – повторяет за Евой ее бывший муж, потому что ему хочется повторять за ней. – Так даже лучше.

– Потому что, чтобы попасть на нас, они не покупали билет, – ежась от холода, говорит тихо Ева. – А на халяву пусть зырят в других измерениях.

– Да, они не покупали билет, потому что на нас не продается билетов, – прижимается щекой к мокрым волосам Евы Игорь. – Тебе холодно, у тебя мурашки? – проводя по руке Евы, спрашивает Игорь, – закрыть форточку?

– Да, на людей вообще не продается билетов. Только на актеров, – отвечает Ева тревожно. – Не закрывай форточку.

– А мне кажется, что билет покупает каждый сам на себя, – произносит Игорь по-философски. – По-моему, тебе все-таки холодно. Надо закрыть форточку.

2

Легонько оттолкнувшись одной ногой, обутой в иссиня-черную туфлю, Вера приводит в движение кресло-качалку. Мерное покачивание в кресле качалке убаюкивает ее, но не дает ей уснуть. Мерное покачивание внутри камерного пространства комнаты располагает к ожиданию чего-то важного, и Вера ждет. Но время как будто остановилось, оно напоминает секундную стрелку, которая совершает движение вперед и тут же дергается назад. Вера сидит в квартире Игоря. Вера решила пожить у него, пока он будет в Москве. Здесь Вере гораздо лучше, чем у себя дома, потому здесь она одна, и ей никто не мешает. Вера качается в кресле, и время качается вместе с Верой. Кресло-качалка просто создано для того, чтобы ждать того, чего ждать очень нужно, и что в результате вообще вряд пройдет. Поэтому она понимает, что звонка Игоря она вред ли сегодня дождется, но все же она не может его не ждать.

Вера знает, что Игорь будет ей в Москве изменять. Она знает, что он там встретит свою былую жену, и, по всей вероятности, между ними что-то произойдет. Вера чувствует это. Но она не в обиде, потому что она тоже будет изменять Игорю здесь. Будет изменять Игорю со своей былою любовью. А потом ближе к концу фестиваля Вера приедет к нему в Москву, и все будет как раньше. Андрей останется в прошлом, и бывшая жена Игоря тоже останется в прошлом. По крайней мере, так думает Вера. Ей так хочется думать, потому что иначе жизнь перестанет иметь смысл. Вера легонько отталкивается ногой, и мир ей кажется родственным колыбели.