Деньги для путан

Трудно восстановить, кому заурядные литераторы раздаривают свои книги в годы, когда, кроме библиотек и редких книгочеев, их никто не покупает. Но этого лысого и классически округлого господина, профессора при гитаре Вотуш не забыл. Года два тому в кабинете директора Университета культуры (по-студенчески – кулька) хозяин принимал гостей, слегка выпивших по случаю начала учебного года, и при всяком случае вворачивал, что вот нежданно-негаданно в столичном университете присвоили ему высокое ученое звание. Афоныч прихватил с собой роман, чтобы передать его некогда обожаемой журналистке. Она не осталась на фуршет, потому, чтобы не тащить два томика домой, автор торжественно вручил их Карпичу. Вотуш разделял его радость: без защиты второй диссертации, за книги по методике преподавания музыки и еще чего-то – сразу профессор. Опять же – время такое!

Для Афоныча, в душе одинокого старика, беспривязно и деликатно промышляющего между редакциями, театрами, вузами; намекающего эдак свысока, мол, для одного могу написать рассказец на нравственную тему, для другого рецензию, у третьего лихо выступить перед студентами. Если заплатите – хорошо, а нет – пойму: трудное время, нет финансирования. В общем, для Вотуша, скрытого приживалы с показным гонором, звонок от ректора университета и профессора – глас сверху.

– Как же, как же не помнить барда и наставника молодежи! – отзывается он с подъемом, однако так, чтобы на взлете не уронить себя, пока не сориентировался, где сию минуту козыри, у человека при ректорских деньгах или у попрошайки. – Чем могу послужить просвещению?

Карпич в городе не более десяти лет, потому явно не знает, что Афоныч дважды по полгода тянул режиссерский курс в заведении, которым тот ныне правит. Первый раз выгнали с режиссерского курса за то, что повел сына ко всенощной, а второй, пятнадцать лет спустя, сам ушел на работу по специальности с прибавкой к зарплате.

– Помощь нужна, скорее. не просвещению, а начинающему прозаику. Я тут разразился книгой, так сказать, о времени и о себе. Хочу подарить вам. Прочтете – для меня большая честь.

За годы на пенсии Вотуш привык контачить с заметными чинами, играя роль то метра прозы, то мальчика слегка на побегушках, потому заторопился:

– Весьма обрадован. Как вас найти?

– Я к вам подъеду, дайте адрес.

Не хватало еще, чтобы солидный мужик, при регалиях и, видимо, при роскошных апартаментах дома и на службе, цивильный генерал ворвался в его каморку. Ведь сразу же поставит Афоныча в своем табеле о рангах не выше титулярного советника и – прощай шансы выступить в его университете, получить вязанку цветов от студентов и пару Грушевских из его бухгалтерии.

– Я аккурат выхожу в центр. Если вы собрались сию минуту, то жду на углу Морской и Слободской.

У Вотуша, весьма кстати, вышла юбилейная книга. Вместо гонорара, по новейшей традиции, нищему автору издатели отвалили десять процентов от издания, то есть, сто двадцать экземпляров увесистого тома – реализуй, раб Божий! От типографии до своей многоэтажки этот груз классик местного значения носил пешком целый день, а вот куда дальше двинуть его, не знал – ведь он не продал за все его долгие годы ни на копейку, все раздаривал. И вот тут снова нашелся: прихватил несколько томов и спустился к черной иномарке.

– Вот вам лично, Олег Карпич. И студенческой библиотеке пару томиков презентую.

Профессор поспешно и твердо вставил:

– Ну-у, в библиотеку мы попросим пять экземпляров. И заплатим автору по полной.

Вотуш прикинул: пять экземпляров и по полной стоимостит – это четыре сотни, вот они скрытые от супруги поступления! Вот деньги для путаны!

Маэстро с деланной робостью протянул красиво лоснившийся экземпляр с крупным портретом на обложке, разумеется, с гитарой. Ректор еще свеж как автор, не ведает, что через два-три месяца он знать не будет, куда убрать с глаз свое завалящее творение, потому преподносит скупо и торжественно:

– А это вам. Может, осилите и напишете отзыв.

Смысл звонка и любезного визита на перекресток Слободской стал понятен. Однако, что Бог не дает, все в торбу, заработает рецензент гривен сто, второй взнос в загашник – неровен час, бес вступит под ребро. Дань бесу – это труд двух дней чтения явно не бестселлера и еще двух вечеров писания и отделки рецензии. Вотуш дорожит своим пером, потому если уж несет в журнал или газету даже крохотный опус, то редакторам его править не приходится.

– С радостью прочту, – ответил он на первую реплику. Спохватился и добавил: – И напишу непременно. Ведь тут раскрывает свою душу артист.

У старого хитреца выработались приемы общения с крепкими людьми от культуры и прессы. Директора театра или творческого вуза, даже если наверно знал, что это всего лишь костный чиновник, он громогласно возносил в артисты, а редактора, изъясняющегося и пишущего отборной канцелярщиной с совковым шлейфом – в голос обзывал писателем. Срабатывало. И вселяло надежду, что со временем, когда старик Афоныч, который все годы полагался только на себя, вдруг призовет на помощь – тут же подставят плечи эти артисты и писатели. Наивен! – не тот круг обитания; понадобится опора, ее рядом не окажется. Он этого не понимал.

– Я вас подвезу, куда пожелаете, – предупредительно открывал дверцу лимузина Олег Кпрпич.

– Спасибо, я еще не собрался.

…По своему стариковскому нраву Вотуш любил одиночество. Рыться в книгах, смотреть спектакль с галерки, закрываться в комнате и следить по телеку за жизнью природы он мог по-настоящему, только когда рядом никого живого.

Читает опус барда и директора – расширенная биография простолюдина, написанная человеком совершенно не виноватым ни в познании изнанки бытия, ни в высших проявлениях литературы. Да что там в высших – в подростковых ее шагах. Его поднимает и ведет какой-то газетный, благоустроенный мир. Вот он поступает по льготному списку в эдем. «Аз есмь Господь бог твой, да не будет тебе Бози иний, разве мене!» Перед царскими вратами святому Петру не к чему будет придраться. Профессор читал преимущественно воспоминания деятелей социализма, потому по тем меркам – комар носа не подточит. Кичится, что сам он шагнул в люди из деревенских низов, от мотыги и воловьего хвоста, при восхождении его окружали крупнейшие из мастеров культуры районного масштаба, которые толще веревки мало что видели. Отец-мать одарили парня слухом и голосом, а в пустующем клубе висела гитара с вылинявшим бантом… Он сам себя учил и довольно разумно, тут и впрямь рука Всевышнего. По разнарядке в райцентр привезли списанное в городе пианино. Другие пацаны пробегали мимо, проволакивая большой палец по клавишам, и только. А Олежек, задав бычкам силосу и выметав навоз, сидел до полуночи и набирал чужие мелодии. Отец каторжным трудом заработал на семейный аккордеон, а сынок вскоре заиграл на нем на все лады и на все село! Ни свадьба, ни комсомольский раут без его переборов не обходились! Потом было музыкальное училище, институт. Не книга, а биографическая справка, фразы патетические, имя каждой главы – только газетного пошиба. Под конец – полдюжины отзывов, хмельных и восторженных, об авторе и его книге от приятелей уже городского, но все так же среднепоселкового пошиба. Знамо из Писания: правда, прошитая глупостью – паче лжи. Жизнь маэстро давала материал для иронической повести, но…

Все это из рук вон, но как осудишь? Хороший музыкант и учитель с царем в голове, взявшись за перо. всего лишь не в свои сани сел и, наверное, в первый и последний раз. Отзыв полагается обтекаемый, как о педагоге, который сам заметно вздыбился и подросткам помогает встать на стезю.

Подспудно к добрым словам толкали добрые же слова Карпича и его обещание купить несколько книг.

Редактор популярной газеты обрадовался похвальной заметке Вотуша.:

– Хоть на сей раз не утюжишь земляков, не будет у меня злых звонков.

Олег Карпич нашел любезного рецензента по телефону, позвал выпить коньячку по случаю выхода статейки. Тот пошел, уж очень колоритным показался ему этот одаренный и, наверное, пробивной простолюдин. Что-то в нем было стойкое и, вместе с тем, мятущееся. На шестидесятом году он разбежался, чтобы с первой попытки сигануть через широкий овраг, в литераторы, пусть даже в два прыжка!

Сели за приставной столик, осушили по рюмашке, долго, до полного охлаждения кофе, макали губы в расписные чашечки. Маэстро взял гитару и, без дураков, здорово исполнил притчу беглого и уже покойного Галича. Прокомментировал текст и мелодию мудро, ново, для студентов такой учитель был весьма редкой удачей в наших краях. Да и гость был польщен: пел и выкладывался профессор для одного Афоныча, «людьми и смертию забытого», по Лермонтову, недотепы. К тому же Карпич искренне и талантливо проживал каждую строку и каждый звук! Хорошее время они провели, словно отдалившись, отрезав себя от пыльной и задерганной провинции, от елдёжа телевизора, от уличных речений и завтрашних забот; только в ауре искусства.

Но прекрасному – всегда конец скорый. По гарнитурной связи секретарша сообщила: просятся двое известных горожан. Хозяин широким жестом и сытым баритоном разрешил неплановый визит. Понятно, проснувшийся в нем подросток бравировал весомыми гостями перед известным писателем. Однако приятно удивлен был не Вотуш, а Карпич. Вошедшие, улыбчивый осетин с первой проседью в прическе-папахе и русый москаль с лисьей улыбочкой просителя, вначале ринулись обнимать Афоныча. С этими руководителями кавказского и северного национальных землячеств, старик каждое утро, летом и зимою, разминался в скверике. И знал про них все: кто от чего кормится, с кем спит, помимо супруги, кому уже заложил душу и кому, после новых выборов, готов перезаложить.

Визитеры держались перед Афонычем с кое-каким пиететом, читали его и были уверены, что он широко читаем. Но шапочные приятели не знали, что под наглаженными старенькими брюками у «классика» – давно протертые мошонкой трусы, а на завтрак он может позволить себе только каши: гречневую, перловую, ячневую, рисовую, какая подешевле на сегодняшний день. Карпич был польщен, но улыбку постепенно смел со своего круглого лица, солидно, даже вальяжно перешел из-за общего стола, к своему руководящему. Тут он преобразился: из всеобщего приятеля враз вырос до главы уважаемого вуза и высшего по рангу чиновника. Да, не человек красит место! Этот новый чин коротко выслушал пришельцев, прорычал сипло, совсем не тем голосом, что пел:

– Ваша девочка хочет выучится на менеджера? – И совсем строго: – Теперь только тесты решают. Балы подсчитываю не я, но комиссия из чужих лиц, даже из столицы… Пусть дитя оставляет документы, но – на общих основаниях. Скорее всего, по контракту. – Это сказано окончательно.

Гости оставались любезными, однако стушевались: поняли, что тут помехи. Власти ли впрямь оседлали местного князька от просвещения или ядовитый писака, всеобщий прыщ от печатного слова, не кстати затесался? Ушли нацмены скоро. Пару минут спустя хозяин кабинета заметил на кресле в углу оставленный ими увесистый пакет.

– Карамба! Извините, коллега, гнилая традиция. Задабривают, черти! – Поначалу он крикнул в приемную: – Нина!

Пробежался по кабинету и приемной, потом понял, что помощницы нет на месте, и передумал топать ногами, рассмеялся неожиданно и легко:

– Не раскрывая сию лепту, целиком передаю ее вам. Я с этим покончил. Честнее сказать, завязываю. Нет такой материальной потребности у меня, давно нет. А всеобщая хворь, привычка, которая, как известно, свыше нам дана, тяготит уже, точит душу. Принимаете?

– Я тут причем? Не ко мне же сии волхвы с дарами и поклонами.

– Пошли они к черту! Каждый день по двое и трое, я мозги свихнул, деликатничая и выталкивая прочь этих волхвов вместе с их дарами. Всегда было противно, но как-то принято в среде… много лет… А к старости совесть зазрила…

И весело рассказал историю своей первой взятки.

Тридцать лет тому назад, видимо, для апробации, еще молодого дирижера и заводилу успешной джаз-банды, Олега пригласили в приемную комиссию в творческий вуз. До экзаменов оставалось две недели и парень, который хорошенько знал мудрость Руданского, – «Треба всюды, добри люды, прыятеля маты!» – объявил, что он с утра до вечера бесплатно консультирует абитуриентов. На кафедру стекалась молодежь и высокой пробы и низкого пошиба. Олег Карпич до последней капли пота делился с каждым начинающим своим умением, своим пониманием музыки и владением каждым из полдюжины инструментов. А этим он, коллеги свидетельствую без подсказки, владел от Бога.

Закончилась страда вступительных экзаменов, набрали подходящий курс. И тут сюрприз. К тому времени Карпич, уже зачисленный в штат молодой преподаватель, вышел из парадного подъезда, чтобы перекусить поблизости. Топая по тротуару, он почувствовал преследователя, потом легкий шорох руки у правого набедренного кармана. Нехотя оторвал свой блудливый взгляд от пышных ягодиц впереди идущей дамочки, для начала проволок ладонью по вспухшему карману и оглянулся. За спиной во все четыре стороны сновала толпа, квелая старушка пошатывалась метрах в пяти за ним. Встретился с нею взглядом, уловил нежный лучик в блеклых зеницах и улыбочку на губках, собранных гармошкой. Тут же дряхлушка утонула в людях, а он побежал глотнуть чего-нибудь перед первой лекцией в своей дальнейшей забубенной и везучей жизни. А когда шарил по карманам, чтобы рассчитаться за кофе с маковкой, в жменю попала связка купюр, мелких, пятерками. Механически, тут же на обеденном столе сосчитал: семьдесят пять советских рубликов, мятых, расправленных, явно собранных с миру по нитке. Заныло под ложечкой; прежде чем вспомнил о стыде, ударило сочувствие к чужому бедняге, которому внушили: взятка обязательна, хуже будет… Потом парня оседлало неназванное чувство, доброе, виноватое, в ответ на чью-то самоотверженную любовь к чаду… И не знал, куда податься.

Криво посмеялся над собой: и ты, Брут, приобщаешься правилам бонтона! И еще громче: почему не сто, не круглая цифра? Видимо, взятку сунула старушка с морщинками в гармошку, видимо, у любящей бабушки такова пенсия – семьдесят пять, едва на дневное пропитание. И все отдала. Парень принялся было втайне вычислять, чья же это опекунша конфирмировала его в преподаватели вуза – вернуть бы. Неделю потратил на поиски этого убогого подателя, искал через беднейших первокурсников. Увы! Тем временем потратил деньги и смирился с хроническим изъяном преподавательской деятельности.

– Далее я увлекся делом. Слава Всевышнему, передача чужого и немножко своего умения подросткам оказалось от природы моим делом. Страшился оплошать и быть отлученным от студента и инструмента, пошла служебная карьера, захотелось благополучия, главное же – я влился в отару и уже не позволял себе выглядеть паршивым барашком. Подспудно и надолго смикшировался мой жалкий моральный лучик в душе. Теперь, в преддверье распредконторы святого Петра, пробивается страх расплаты за содеянное. Потому – помогите, выручайте, уберите с глаз моих это наваждение!

Эх, если бы маэстро так писал, как он думает и говорит! Нутряная цензура, старается расставлять слова, как это принято у других, заурядных. А от себя явно мог бы лучше.

На прощанье гость с хозяином потолкались в дверях кабинета, подобно Чичикову с Маниловым, только с пакетом то в одних, то в других руках. С появлением секретарши, Вотуш смутился и оставил у себя подмышкой неожиданный и обжигающий бок дар, сплошь заклеенный скотчем.

Дома ткнул его супруге:

– Презент от профессора.

Она, понятно, тетка любопытная, тут же отодрала заклейки, заглянула внутрь, вывалила содержимое на стол:

– Он что, сдвинулся в эпоху перемен? Цена подарку – тысяча тугриков!