Охота на мудрецов. Неизданное

Вспоминаю утреннюю встречу и улыбаюсь. Сбежал в такой спешке, словно обнаженной груди никогда не видел. Странная реакция для врача, хотя моя не лучше. Устыдиться обязана, а мне приятно. Смотрел на меня, как на женщину, а не на пациента. Теперь я снова в белой больничной форме. Может быть, поэтому платье принес? Ну, пусть смотрит, мне не жалко. Еще бы решить, за что хвататься в первую очередь. Я мечусь между необходимостью накрывать на стол и переодеваться в платье. Решаю, что первое важнее и разогреваю ужин. Если переложить еду из контейнеров и пакетиков в тарелки, то родится иллюзия домашней пищи. На аромат еды приходит капитан, а я растерянно прижимаю к груди букет:

– У тебя есть ваза? Нужно поставить цветы в воду.

Военврач шумно вздыхает и закатывает глаза. Прячу розы за спину, пока он не посоветовал их выбросить. В стакан поставлю, если больше ничего не найду!

– Есть большая колба где-то на шкафу в гостиной.

Сообщает радостную новость и уходит. Я закрываю в тумбу пакеты с одеждой и слышу грохот. Бездна! Упал?

В самой большой комнате квартиры хаос. Публий стоит на стуле, держась за верх высокого шкафа, а на полу рассыпаны листы бумаги. Вместо графиков, цифр и рабочего текста – рисунки. Цветные и черно-белые, карандашом и пастелью, маленькие наброски и большие плакаты. Опускаюсь на колени, не в силах оторваться. На вершине кучи – реалистичные рисунки костей и мышц. Настолько талантливые и совершенные, что пророчество сбывается.

– Публий, ты художник?

– Я – хирург, – мрачно отвечает капитан, спускаясь со стула, – в академии рисовал, чтобы развить мелкую моторику.

– Конечно, в академии, – улыбаюсь, перебирая листы, – скелет в полный рост, отдельно череп, мускулатура шеи. Невероятно!

Уровень исполнения такой, что мастерство давно вышло за пределы полезного развлечения. Мышцы, как на макете, прорисованы с филигранной точностью. Публий наклоняется, чтобы забрать у меня стопку.

– Нет, пожалуйста, – прошу его, заглядывая в глаза, – можно я посмотрю?

Капитан зло поджимает губы, но потом кивает, уступая. Садится рядом на пол, пока я раскладываю листы. Анатомия заканчивается и теперь у меня в руках прозрачные акварели пейзажей, легкая пастель высоких зданий Равэнны. Узнаю генеральный штаб, обласканный лучами светила и утопающий в летней зелени. С высокой точки рисовал, но ракурс другой, не из квартиры.

Достаю из вороха листов карандашные наброски. Горожане в теплых куртках прячут от ветра лица в воротники. Сутулые, будто сломанные фигуры, зачерненные углем, и пятна рыжей сангины на ветвях деревьев. Поздняя осень с изорванной непогодой листвой. Пикаранта прячет под снегом алые гроздья. Публий снова пытается забрать рисунки, но я не даю, поворачиваясь к нему спиной.

Дальше совсем чернота. Злые резкие полосы сто раз прочерченного силуэта. Кромсал углем бумагу, рисунок до сих пор пачкает пальцы. Поспешно вытираю руки об штаны и достаю с самого низа портреты. Их много, а дарисса одна. Улыбка повторяется в каждом рисунке, озорной блеск голубых глаз и длинные белые волосы. Не назвала бы ее красавицей, но нарисована с большой нежностью. Застывшее мгновение, когда обернулась на художника. Не нужно быть пророком, телепатом, видеть привязки и читать прошлое. Любил ее Публий, а сейчас в квартире пусто и холодно. Поднимаю глаза на капитана и замечаю судорогу боли на лице. Это хотел спрятать. От себя. А я отмотала время назад и достала из бездны сожженное. Сколько циклов на этих листах?

– Публий…

– Убери! – дергается он. – И больше никогда не суй свою нос, куда не просят! Не будет колбы! Ничего не будет!

Толкает рисунки, и они взлетают вверх, пряча от меня его спину. Обидно очень. Что я сделала? Если смотреть на рисунки невыносимо, нужно было их сжечь! И тогда никто не влез бы в тайну даже случайно. Публий уходит в спальню и хлопает дверью со звуком пощечины. Ладно, я тоже умею срываться. Долблю кулаком в закрытую дверь и выговариваю:

– Прошлое должно оставаться в прошлом! Нельзя бесконечно страдать из-за женщины, разбившей твое сердце.

Последний удар проваливается в пустоту. Публий стоит на пороге. Губы в нитку, в глазах пламя.

– Это ее сердце разбилось о перила моста! Грузовик тащил по ограждению, в саркофаг еле нашли, что положить! Никого время не лечит!

Меня сметает его криком, как ураганом. Закрываю лицо руками и наклоняюсь вперед, чтобы пережидают сильный порыв, но громовые раскаты голоса Публия затихают. Слышу, как тяжело дышит над моей головой, а потом разворачивается и снова уходит. Хуже и представить невозможно. Он прав, ничего больше не будет. Ни ужинов, ни пришивания пуговиц, ни тихого молчания на двоих. Мне сейчас нужно развернуться и уйти спать на диван. Так поступил бы понимающий ремесленник. Звезда, закатив истерику, выскочила бы из квартиры. Правитель устроил допрос, расковырял душу и внушил, что проблемы не существует. А я мудрец.

– Жаль, что нет Шуи, – тихо говорю сидящему на кровати Публию.

– У меня есть, – вздыхает он. – Свежая. Могу заварить напиток. Будешь?

– Буду.

Глава 8. Шуи развязывает язык

Публий

Флора, тебя нет, а светило все так же поднимается над горизонтом, Тарс несет воды в океан и Равэнна царапает шпилями раненое небо.

Тебя нет, а я жив. Дышу пустым воздухом и пью безвкусную воду. Каждое утро застегиваю комбинезон на молнию под горло и считаю шаги до лифта. Каждый вечер стою на галерее за стеклом и смотрю вниз. Бесконечно долго смотрю на чужие жизни, мелькающие огнями города. Зачем нужны миллионы, если среди них больше нет тебя?

Синяя ягода падает в кипяток, распускаясь алым цветком. Придавливаю лопаткой ко дну колбы, разрывая кожуру. Сколько не пей, а легче не становится. Не зашить эти раны ни одной иглой.

На столе разрезанный на дольки апельсин. Неприлично оранжевый и жизнерадостный на моей кухне. Наилий приносил апельсины и долго чистил, закручивая кожуру серпантином. Запах цитрусовых для меня навсегда – запах утраты.

– Ее звали Флора, – говорю Поэтессе, усаживаясь за стол, – легкая была, звонкая. В кафе работала официанткой и разносила гостям цветные шарики мороженого. Ты любишь мороженое?

Мудрец трогает вилкой кусочки мяса и отвечает, не поднимая на меня взгляд:

– Любила когда-то сливочное с кусочками мармелада и печеньем.

– А я фисташковое. Жаркое было лето, на улицу выходил согреться после ледяной операционной. Садился за столик кафе и просил порцию мороженного. А Флора улыбалась и спрашивала, не заболит ли у меня горло.

Мудрец тоже улыбается и прячет сочувствие в молчании. Шуи остывает в мерных емкостях, но мне и без нее рассказывается.

– Не знаю, сколько съел мороженого, пока решился пригласить Флору на прогулку в парк. Она отказалась. Боялась, что нас увидят вместе. Мать запрещала встречаться с мужчинами, потому что от нас одни беды.

– И дети, – шепчет Поэтесса, – моя также говорила.

Мудрец поднимает стаканчик Шуи, и мы пьем одновременно. Первый глоток растекается пламенем по телу. Злым, болезненным. Туман застилает кухню, размазывая очертания мебели, как пастель пальцами. На языке терпкий привкус с кислинкой, не доложил сахара. Глаза Поэтессы блестят, от жара над губой выступают капельки пота. Кудри пружинят на плечах, прикрытых белой тканью.

– О фотографиях не было и речи, – продолжаю рассказ, – мать утверждала, что раз я военный, то обязательно буду хвастаться сослуживцам и трепать честное имя ее дочери. Тогда я решил нарисовать Флору. Столько бумаги извел, пока не поймал тот самый взгляд. Все стены комнаты в офицерском общежитии были, как картинная галерея с портретами. И каждый – мое признание в любви.

Флора, я так хотел, чтобы ты их увидела. Пришла в мой дом. Осталась. Они жгут, как неотправленные письма, не сказанные слова. Зачем теперь кричать, если никто не слышит?

Молчу так долго, что приходит вторая волна. А вместе с ней воспоминания из бездны. Они пахнут луговыми травами и кровью. Все залито нестерпимо алой кровью. Покореженные перила, тротуар, белая простынь и тонкая рука. Уже холодная. Мне не дали поднять ткань, оттащили в сторону. Не помню кто. Втроем еле удержали. Дальше укол в шею и темнота, как бездна. Я хотел упасть в ней вслед за Флорой. Три дня умирал и выжил. Потом только Шуи и Наилий. Бесконечные разговоры и такое же молчание. Тишина как сейчас, когда встаю, а Поэтесса поднимается следом. Так следят за буйными пациентами, стоит им затихнуть на мгновение.

– Еще глоток, – тихо говорю мудрецу и тянусь за колбой.

Шуи льется по языку в глотку, но эйфории нет, только опустошение и слабость. Отдаю емкость Поэтессе, и она пьет так же, как я, прямо из горлышка.

– Все-таки пересилил себя, взял цветы и пошел к матери Флоры просить разрешения встречаться с ее дочерью. В дом меня не пустили, оставили на крыльце. Из-за спины дариссы Цецелии выглядывали ее сестры. А она все выспрашивала меня, где служу, велико ли довольствие, когда стану капитаном? Что я мог ответить? Лейтенантом был, полевым хирургом. В капитанских погонах сидят в кабинетах, а на меня рапорты, доклады, сметы, планы всегда тоску нагоняли. Со скальпелем в руках я больше пользы приношу. Дарисса выслушала и заявила, что не позволит дочери тратить жизнь на оборванца без перспектив.

Последнее слово еле выговариваю заплетающимся языком. Нужно или остановиться, или пить еще, чтобы стало все равно, как говорю.

– Публий, – мудрец хватает за руку, не давая поднести горлышко колбы к губам, – второй волны еще не было…

– Боишься, что упаду?

– Боюсь, – кивает Поэтесса и толкает к столу обратно, – лучше сядь.

Права мудрец. Шуи уже много, но все еще не достаточно. Сквозь туман снова проступают воспоминания. Никогда ничего не просил для себя, а здесь был особый случай. Я сидел и бледнел в кабинете у Наилия, долго не мог заговорить. Генерал клещами вытянул и про Флору, и про погоны, а потом провалился в раздумья. «Будешь капитаном», – сказал мне, – «главой медицинской службы моего легиона. Давно стоило придумать эту должность».

– Я стал капитаном, хотел обрадовать Флору, но не успел, – говорю, перетерпев вторую волну, и делаю еще глоток, – ждал ее в кафе. Мороженое растаяло в приторную лужицу, дневной перерыв давно закончился, а она не пришла. Мне с диспетчерской позвонили и сказали, что на мосту серьезная авария. У грузовика тормоза отказали, и он пробил ограждение пешеходной зоны. Гражданские медики помощи просили. Я подтвердил наше участие и сказал, что рядом, сам туда пойду.