Земля обетованная

Мы остановились возле магазина, где работал Хирш.

– Как поживает красавица Мария Фиола? – поинтересовался он.

– Ты считаешь ее красавицей?

– Красавица – это Кармен. Но в твоей подруге жизнь так и трепещет.

– Что?

Хирш засмеялся.

– Не в вульгарном поверхностном смысле. В ней трепещет яростная жизнь неподдельного отчаяния. Неужели ты еще не заметил?

– Нет, – обронил я. И вдруг ощутил укол острой боли. «Проехали!» – пронеслось у меня в голове.

– Да она просто алмаз чистого отчаяния, – сказал Роберт Хирш. – Без малейшей примеси горечи. – Он бросил на меня пристальный взгляд. – И без раскаяния, – добавил он. – Это другая сторона, та, что без будущего. Та, что лишь в настоящем. Она не замутнена даже надеждой. Только веселый покой чистого отчаяния. Радостная легкость человека, освободившегося от желаний. Иначе как все это вынести? – Он постучал по стеклу витрины, за которым красовались радиоприемники и пылесосы. Потом горько усмехнулся. – Вперед, в скучную заурядность бизнеса и коммерции! Но не забывай: земля все еще дрожит у нас под ногами! Только чувствуя эту дрожь, мы сумеем спастись. Самая большая опасность подстерегает того, кто думает, будто он уже спасся. Смелее в бой!

Хирш распахнул дверь. Холодный поток кондиционированного воздуха дохнул на нас, как из могилы.

– Хандра? – спросил Мойков.

– Средней тяжести, – отозвался я. – Не для водки. Обычная хандра бытия.

– Но не жизни?

– И жизни тоже, Владимир. Правда, скорее в оптимистическом смысле. Хандра, которую надо использовать для более осознанного образа жизни. Более активного. Такого, чтобы с дрожью. Наказ Роберта Хирша.

Мойков рассмеялся. Сегодня вместо мундира на нем был очень просторного покроя костюм, придававший ему сходство с огромной летучей мышью; наряд довершала большая мягкая шляпа.

– О смысле жизни всегда занятно побеседовать, – сказал Мойков. – За этими разговорами иной раз и жить забываешь. Очень удобная подмена. Но сегодня, к сожалению, не могу. Должен спасать гостиницу. Рауль, столп всего нашего благосостояния, надумал съезжать. Хочет снять квартиру. Для гостиницы это катастрофа. Он же занимает у нас самые роскошные апартаменты. Молись твоему богу, чтобы он остался, иначе нам придется поднимать цены на все номера.

На лестнице послышался чей-то голос.

– Это он! – сказал Мойков. – Оставляю тебе на всякий случай бутылку водки. Сумрак ночи усугубляет сумрак души.

– Куда вы хоть идете? – спросил я.

– В «Кутилу». Воздушное охлаждение и великолепные бифштексы. Подходящее место для уговоров.

Мойков ушел вместе с Раулем, который был сегодня в белом костюме и красных ботинках. Я уселся под нашей плакучей пальмой и попытался заняться английским. «Эта дрожь, про которую говорил Хирш, – думал я, – подспудная дрожь земли, жизни, сердца. Тот, кто спасся, не смеет забывать о ней, не смеет хоронить ее под трясиной мещанства! Это дрожь спасенного тела, танец спасенного существа, с влагой в глазах заново открывающего все вокруг, когда снова впервые – ложка в руке, дыхание, свет, первый шаг, который тебе опять даровано сделать, и каждосекундно, ликующей вспышкой сознания – мысль, что ты не умер, ты ускользнул, спасся, не подох в концлагере и не задохнулся в свинцовых объятьях удавки, как Теллер».

Словно призрак в темных кружевах, вниз по лестнице плавно спускалась графиня. Я решил, что она ищет Мойкова, и приподнял бутылку.

– Владимир Иванович вышел, – сказал я. – Но оставил утешение всем страждущим.

Тоненькая старушка покачала головой.

– Не сегодня. Сегодня я ухожу. Ужин в память о великом князе Александре. Какой был мужчина! Мы с ним однажды чуть не поженились. Его расстреляли большевики. За что?!

Я не знал, что ей ответить, и предпочел спросить:

– И где же торжество?

– В русской чайной. С друзьями. Одни русские. Все бедные. И все транжиры. Устраивают такой ужин, а потом неделями на одном хлебе сидят. Зато праздник!

У подъезда раздался автомобильный гудок.

– Князь Волковский, – пояснила графиня. – Он теперь таксист, вот за мной и заехал.

Она засеменила к двери, тоненькая, хрупкая в своем платье, переделанном из старых кружев, трогательное, беззащитное птичье пугало. Даже ей сегодня вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник.

Когда я поднял голову, надо мной стояла Мария Фиола. Она подошла совершенно бесшумно и, видно, уже некоторое время наблюдала за мной. На ней было желтое платье, очень смелое: казалось, что под платьем вообще ничего нет. Чулок на ней тоже не было, только желтые сандалии на босу ногу.

Она появилась столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не спуская с нее глаз. Она кивнула на бутылку.

– Слишком жарко для водки.

Я кивнул и встал.

– Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла. Я тоже.

– А где Владимир?

– Ужинает с Раулем в «Кутиле». Бифштексы. Графиня пирует в русской чайной. Пироги и бефстроганов. А мы?

Я затаил дыхание.

– Лимонад в драгсторе, – сказала Мария.

– А потом? – наседал я. – Вы сегодня свободны? «Роллс-ройс» за углом не поджидает?

Она засмеялась.

– Нет. Сегодня нет.

При последних ее словах я ощутил легкий укол обиды.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда пойдемте ужинать! Но только не в драгстор. Меня сегодня слишком много учили. Мы пойдем в уютный французский ресторан с воздушным охлаждением и хорошими винами.

Мария посмотрела на меня с сомнением:

– А денег у нас хватит?

– Хватит с лихвой! Со времени нашей последней встречи я провернул несколько неслыханно удачных сделок.

Все вдруг стало необыкновенно легко. Другая сторона жизни, подумал я. Та сторона, которой неведомы зловещие круги убийства и мести. Вот она, передо мной, сияющая, таинственная, вызывающая и недоступная.

– Я тебя ждал, – сказал я.