Земля обетованная

– Разве сегодня? – Мойков глянул на газету. – Может быть. После семидесяти я перестал придавать значение датам. Да и русский календарь отличается от западного.

– Мария все подсчитала, – сказал я. – Она знает кучу самых неожиданных вещей, зато порой не знает самых простых.

Мойков бросил на меня пытливый, с хитринкой, взгляд. Потом расплылся в своей доброй, широкой улыбке.

– Русская душа. Хотя сама не русская. Благослови ее Бог.

– Она же говорит, что у нее русская бабушка.

– Женщины не обязаны говорить правду, Людвиг. Это было бы слишком скучно. Хотя они и не лгут, просто они большие мастерицы приукрашивать. Сейчас вот у многих появились русские бабушки. После войны это быстро кончится. Тогда русские будут уже не союзниками, а просто коммунистами. – Мойков посмотрел на бутылку. – Вот и все, что осталось от тоски по родине, – вздохнул он. – Не сама страна, в которой ты родился, а только ее национальный напиток. Чего ради, кстати, ваши евреи поднимают такой шум из-за своей тоски по Германии? Им же не привыкать к жизни без родины. Они самые древние эмигранты на свете – после того как римляне разрушили Иерусалим, они уже две тыщи лет скитаются.

– Дольше. Еще с Вавилона. Но как раз поэтому они и тоскуют по родине. Повсюду в мире евреи – самые неисправимые патриоты. Своей родины у них нет, вот они и ищут ее повсюду как одержимые.

– Неужели так никогда и не угомонятся?

– Ну а как иначе? Жить-то им где-нибудь надо.

Мойков бережно откупорил бутылку. Пробка была маленькая и какая-то очень уж неказистая.

– Евреи всегда были самыми верными патриотами Германии, – продолжал я. – Даже бывший кайзер знал это.

Мойков с наслаждением понюхал пробку.

– И что же – снова патриотами станут? – спросил он.

– Их не так много осталось, – ответил я. – Особенно в Германии. Так что вопрос пока не слишком актуален.

– Поубивали?

Я кивнул.

– Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, Владимир. Как себя чувствует человек в восемьдесят лет?

– Тебя это правда интересует?

– Да нет. Просто так спросил, от смущения.

– Слава Богу! А то я уж начал в тебе разочаровываться. Не стоит бестактными вопросами принуждать человечество к бестактным ответам. Отведаем лучше водки!

Но тут на входе послышались характерные припрыгивающие шаги Лахмана.

– Господи, этому-то что понадобилось? – удивился я. – Он же вроде бы нашел себе кассиршу из кинотеатра, на которую теперь молится.

Мойков снова улыбнулся. На сей раз улыбка долго блуждала по его широкому, просторному лицу – она зародилась в глазах и в глазах замерла.

– Жизнь совсем не так проста, Людвиг. Бывает что-то вроде извращенной мстительности. Да и ревность – это не водопроводный кран, чтобы перекрыть его, когда захочешь.

Ковыляя, вошел Лахман. Следом за ним, в кильватере, вплыла блондинка, похожая на укротительницу – мускулистая, с выпяченным подбородком и черными, толстыми бровями.

– Моя невеста! – гордо представил он. – Мисс Мак-Крейг.

Укротительница кивнула. Лахман тем временем разворачивал что-то завернутое в красную подарочную бумагу.

– С юбилеем тебя, Владимир! – торжественно объявил он. – При твоей вере трудно подыскать подарок.

Это была русская икона – маленькая, на золотом фоне. Мойков обескураженно смотрел на нее.

– Лахман, дорогой, – сказал он как можно мягче. – Я же атеист.

– Болтовня! – нисколько не смутился Лахман. – Каждый человек во что-нибудь да верит! Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос и не Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь, или тоже нет?

– В себя как раз меньше всего.

– Болтовня! – повторил Лахман, бросив взгляд в мою сторону. – Это все философствования нашего дружка Людвига Зоммера. Забудь и не вспоминай!

Я смотрел на Лахмана и не узнавал. Столь бодрым тоном вечный плакса и нытик Курт никогда еще не разговаривал на моей памяти; видно, любовь и вправду творит чудеса – он даже подтянулся и как будто окреп.

– Что вам предложить? – вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись на бутылку.

– Кока-колы, – ответил Лахман к немалому нашему облегчению.

– А для дамы?

– У вас есть шартрез? – сквозь мощные челюсти пискнул этот щелкунчик неожиданно тоненьким фальцетом.

– Желтый или зеленый? – невозмутимо уточнил Мойков.

– А что, разве бывает желтый?

– Здесь – да. – Это был любимый напиток Рауля.

– Тогда желтого, я такого еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.

– Хоть всю бутылку, – великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку, не забыв налить водки себе и мне.

Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рядышком, как голубки, смотрели на нас и выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я. Особенно когда приходится озарять его вспышками остроумия, пытаясь поддержать что-то вроде разговора. К счастью, в холл как раз сошли Рауль и Джон, и беседа разом оживилась. От неожиданности оба глянули на мисс Мак-Кейг с таким отвращением, будто увидели освежеванного тюленя, но, осознав свою промашку, тут же наперебой стали состязаться друг с другом в изощренной галантности. Минутой позже на лестнице появилась графиня. Ее соколиный взор мгновенно взял на прицел бутылку, и глаза старой дамы тут же увлажнились ностальгической слезой.

– Россия! – прошептала она. – Великая, изобильная держава! Родина всякой души! Матушка-Русь!

– Плакала моя именинная водка, – прошептал Мойков.

– Подмени бутылку, – посоветовал я. – Твоя тоже хорошая. Она и не заметит.

Мойков ухмыльнулся.

– Это графиня-то не заметит? Она отлично помнит любой банкет сорокалетней давности. И особенно, какую там давали водку.

– Но ведь твою-то она тоже пьет.