Фуга. Горсть вишневых косточек

– Ты уже был здесь! Я всегда чувствую, если кто-то приходил, – она вовсе не казалась злой, лишь растерянной и даже немного испуганной, – Отвечай мне.

Богдан, наконец, обрел дар речи:

– Я принес вам подарок. Орхидею. Вы же любите цветы,– он снял бумагу, открыв великолепный сиреневый цветок на тонком стебле.

Марина боялась вдохнуть, казалось, она вот-вот потеряет сознание. Надо бы убежать, но было страшно шевельнуться, привлечь внимание. Невероятно, но Травница как будто ее не замечала. Женщина смотрела прямо на Богдана, но словно едва касалась его взглядом – тот был пустым, безжизненным, таким же бесцветным, как и сами глаза. А лицо не имело выражение. Было нечто неестественное в этой сцене – Богдан с длинным цветком в руке и Травница, застывшая в недоумении.

– Поставь на стол, – глухо велела Травница. Богдан повиновался.

– Если вы не против, я мог бы заходить иногда. Мог бы приносить вам книги из библиотеки, те, что читают руками.

– Нет, благодарю.

– Я мог бы помогать вам. Окна протереть, к примеру.

Травница теряла терпение, она тяжеловесно протянула:

– Не надо больше сюда являться.

Богдан облегченно выдохнул, не мешкая, он схватил Марину за руку и побежал к выходу. Они выскочили на улицу, пронеслись мимо собаки в лес и припустили по липкой земле к мосту. Миновав дуб, Марина остановилась отдышаться:

– Ты знал!? – выпалила она, между двумя судорожными вдохами.

– Догадался, когда последний раз был у нее.

– Она же слепая!

– Однажды она чуть не застукала меня в доме, тогда я спрятался в чулан. Но она открыла дверь чулана! Ее глаза таращились мне в лицо, прямо в упор, но Травница и бровью не повела, протянула руку в каком-то сантиметре от меня и нащупала на полке банку с ромашкой. Потянись она вперед, коснулась бы моей груди! Меня спасло лишь то, что я обмер от страха – не мог дышать, даже сердце замерло – иначе она бы почуяла. И я понял, почему в доме темно, а стекла грязные. И почему такой скрупулезный порядок – она ставит вещи строго на места, чтоб не потерять. Я понял даже, почему она странно двигается и ходит, словно гладит ногами землю. Чтоб чувствовать ее при каждом шаге!

Ребята поплелись к дому. Наконец на небе заблестело солнце, облака разошлись, поутих ветер. Он поднимал пыль, шуршал прошлогодней травой, раскачивал неказистые ветви черных деревьев, но больше не выл яростно и скорбно. Стало легко на душе, Богдан впервые за долгое время перестал хмуриться и прятать взгляд.

– То есть, у нее бесцветные глаза из-за слепоты и это никак не связано с тобой, – заключила Марина.

– Верно.

– Несчастная, – Марина жалостливо сморщилась, – Должно быть тяжело ей, без родных, одной в лесу. Как она вообще живет, раз ничего не видит? Как делает настои, чучела? Не понимаю, разве можно собирать травы, когда не можешь их рассмотреть!

– Слепые не такие уж и беспомощные, как мы привыкли представлять. К тому же вспомни-ка, она срубила голову кунице весьма проворно.

– Ну спасибо, я старалась об этом забыть. Зачем ты принес ей цветок? Если еще в прошлый раз понял, что она не твоя мама, значит сегодня пришел только ради орхидеи.

Богдан пожал плечами:

– Я чувствую, что виноват перед ней, потому что подозревал, преследовал.

– И поэтому предложил помогать ей? Скажи, ты бы правда стал носить ей книги или делать что-нибудь еще – она ведь могла согласиться.

Богдан поежился:

– Ох, Марина, если честно, я надеялся, она откажет.

– Зачем было предлагать?

Богдан сделал какой-то неопределенный жест рукой и, медленно складывая свою речь, проговорил:

– Я принес орхидею и предложил помощь скорее для себя… Чтоб заглушить совесть и подвести черту, завершить эти неприятные похождения на хорошей ноте.

– Богдан, твои рассуждения в таких закорючках!

Богдан не стал говорить Марине что горьким комом у него стоят запутанные, но весьма болезненные угрызения совести. За преждевременные пылкие выводы, за дурные слова, что он говорил о Травнице, даже за мысли. Он плохо о ней думал, стало быть, касался ее образа нехорошими мыслями, запятнал его, нагло облапил. Совсем не разобравшись в ситуации, он уже обвинял Травницу, он позволил себе вторгнуться в ее жилище и неоднократно ходил там, а все на правах обиженного ребенка. Да он даже никогда не называл ее по имени, лишь пренебрежительно – Травница, хотя еще с репортажа запомнил, как ее зовут. Попросту Богдану было стыдно. Он поддался малодушным порывам и назначил человека виновным в своих страстях, дал волю злобе, распустил желчные нюни и закопался в жалости к себе. Так что, преподнести Травнице орхидею было лишь невыгодной сделкой с собственной совестью. Еще и Андрей дурацкой выходкой выбил почву из-под ног. Богдан поймал себя на мысли, что после истории с Травницей даже немного понимает брата. Нет, ума в поступке никакого, но сам порыв, бегство от терзаний, необдуманный шаг, все это стало яснее. Богдан решил немедленно, в сей же миг скомкать всю дрянь, что так щедро разрослась в нем за последние недели, скрыть ее поглубже и запечатать прогорклое нутро навечно, чтобы потом медленно и старательно изжить эту гадость из души.

– Я рад, что Травнице мне не… Что это не она.

– Да, я знаю, – Марина покосилась на брата, – Вообще, я решила ходить с тобой не из любопытства – там в лесу, в домике среди кустов нет ничего интересного и довольно жутко. Я поняла это еще в первый раз, – Марина сконфуженно усмехнулась, – Зря ты так скрытничаешь, Богдан. Все время забьешься в угол и терзаешься там, а мог бы взять и поговорить со мной. Я бы так и поступила, пошла бы к кому-нибудь надежному и вывалила бы свои проблемы, пусть расхлебывает. Все лучше, чем одной.

Богдан сдержанно кивнул.

– Хорошо бы вообще никогда больше не возвращаться к этой теме. У нас есть родители, очень даже неплохие и, между прочим, такое рвение до прошлого некрасиво по отношению к ним. Получается, я только перечеркиваю их усердие, их доброту этим мелочным копошением в старых обидах.

– Богдан, – Марина схватила его за локоть, – Успокойся немедленно, пока ты не взвалил на себя чувство новой вины!

Он нехотя согласился, а пару мгновений спустя вдруг сказал:

– Если б я был слепым, тоже бы стал носить макинтош!

– И как же одно с другим связано? – недоверчиво нахмурилась сестра.

– Этот плащ такой плотный и уютный. И пусть весь заляпанный, залатанный на скорую руку, но накинь его и он скроет от всего мира, как надежный футляр, безотказный. Я понимаю Травницу, знаю зачем она его носит даже если нет снега и дождя – чтоб спрятаться в нем. Пускай она такая отпетая чучельница, не моргнув глазом может оттяпнуть голову зверю, справляется с хозяйством и держит целый арсенал резаков и топоров, однако живет в лесу – подальше от людей. Там она тверже стоит на ногах, чем в городе. А в макинтоше и подавно.

– Не обязательно быть слепым, чтобы носить макинтош.

Богдан закивал:

– Я об этом уже подумал. Послушай, – он пошевырялся в карманах, – у тебя есть сколько-нибудь денег?

–Увы.

– Я все истратил на орхидею. Но, знаешь, давай и маме подарим цветок? Сейчас хочется сделать ей приятно.

– Идем, как обычно, попросим у Лики или Сашки. У Лики водятся деньги последнее время.

13

– Да это бред собачий!– завопил Дима в ответ на главу из библии.

Он плохо перенес чтение, не на шутку взъершился, ходил по комнате из угла в угол, спорил и протестовал. Женя силилась унять всплеск его негодования, но выходило вяло, невнятно. Дима же говорил очень громко, срывался на крик, женины слова терялись в его горячке, также бесследно, как капли ленивого дождя теряются в бурливом ручье. Его и впрямь задело писание, но тронуло не так, как Женя подразумевала, оно будто подняло старые обиды или пнуло больную мозоль. Подопечный через чур яростно отрекался, противостоял, спор вспыхнул в одночасье и был он не на жизнь, а на смерть. Женя оказалась загнана в угол; ей бы всего лишь поговорить о боге, хоть шапочно затронуть тему, и то шаг вперед, но Дима вскипятился, вставлял палку в каждое ее слово, разнес первую главу в пух и прах. Он так разволновался, аж покраснел. По идеи, нужно было пробудить в нем духовность, вызвать прилив благонравия, душевной мягкости, любви к природе, создателю и всему человечеству, любви к себе. Вместо этого он взбудоражено отрицал все и вся, а любой довод о причастности бога к сотворению мира высмеивал, топал и губил на корню. С Димой случился приступ глухой ярости, даже ненависти, как на миг показалось Жене. Одновременно, она не находила в себе сил столь же ревностно отстаивать противоречивые убеждения о божественном начале сущего. Более того, некоторые суждения Димы, молчаливо и в тайне, она разделяла сама.

Всего-то и нужно было прочитать главу.