Властитель груш

Отняв руку от изумруда, фрау Беккер нервно почесала подбородок слегка подрагивающими пальцами. Поддержку Мюнцера Трефам обеспечивали его алчность и ненависть к Даголо. В случае Мамаши одного сребролюбия ни за что не хватит: слишком уж она боялась старого барона. Но пока, видать, не слишком верила, что даже за свою любимицу тот сделает с ней что-нибудь страшное.

– Так уж вышло, я узнал, где вы с ландскнехтами тело прикопали, – холодно произнёс делец, подталкивая её в нужную сторону. – Не шибко мне охота снова Серну тревожить, но я ведь не постесняюсь её из земли вынуть и к Старику притащить.

– Скотина ты безбожная, вот что, – процедила женщина сквозь зубы. – Сделаю я, как просишь. Но ты знаешь, сколько надо спиртного и дури, чтобы столько мужиков укатать?

– Знаю прекрасно.

Гёц Шульц, счастливый владелец второго по величине кабака в городе, утвердительно кивнул. Разумеется, это не поучение, а прозрачный намёк: страх страхом, а всё же неплохо бы подсластить пилюлю денежкой.

– Я возмещу половину твоих расходов. Остальное сама покроешь – ты же и так неплохо слупила за Серну с ребят Тиллера?

– Ладно, – пухлая ладошка потянулась к изумруду. Значит, и правда оттуда.

По лицу Альфи проскользнула гримаса омерзения, но и та уступила место нахальной лёгкой улыбке, когда Агнетта взглянула на него.

– Мессерам угодно что-то ещё?

Тон её потерял былую мягкость и любезность. Знакомая перемена: каждый второй раз примерно так её медовая личина и обращалась в нечто более откровенное и менее сладкое по мере того, как приходилось что-то уступать.

– Нет, мы довольно наговорили, – заметил Готфрид, поднимаясь со стула. – Альфи зайдёт к тебе позже, насчёт караульных.

Баклер как ни в чём не бывало сидел в кресле напротив Шикарной Комнаты и теребил перстень. Все детали разговора отпечатались на его лоснящейся харе наискось, от брылей до наморщенного лба.

– Баклер, дорогой! – позвал его Валет, прикрывая за собой дверь. – Слыхал, о чём мы толковали?

– Ну, так… – с видимой ленцой протянул евнух.

В отказ уходить всё равно без толку, а прямо заявить: «Само собой, я всё это время грел ухо на слуховой трубе, зачем я тут, по-твоему?» – чересчур прямо и смело для хитрожопого толстяка.

– Отлично, – Гёц подошёл ближе, чтобы звучать как можно менее уютно. – Если Мамаша вдруг засомневается, напомни ей о моей родне из Хафелена. Да скажи ещё, что Даголо всего двое, а Лахтсегелей – почти с десяток, не считая баб.

– Убедительная арифметика, – сипло отозвался Баклер.

Альфи издал последний смешок, мужчины коснулись пальцами беретов, отвечая отсалютовавшему им дворянчику, и вышли из борделя прочь.

Заведение скрылось за тем углом, что остался позади. Из-за другого угла в полусотне шагов показалась верхушка могучего портала собора. Сквозь витраж едва пробивалось мерцание – сам Святой Дидерик обращал к ним суровый рубиновый взор. На второй год в Кальваре Гёц привык и обычно просто туда не смотрел, но шулер не выдержал:

– Тебе не кажется, что в этот раз мы лишку хватили?

– Брось. Хватит с неё и половины.

– Я не о Мамаше и её тратах говорю, – сердито оборвал он на полуслове.

– А.

Гёц устало моргнул и опустил взгляд от осуждающих глаз Дидерика к мостовой – от возвышенных мыслей о том, не сам ли Святой-покровитель города снизошёл до них в лице своего тёзки Ткача, к тем делишкам, что тянули вниз.

– Это было нужно, чтобы прижать Мамашу, не больше и не меньше. Жаль девчонку, конечно, но кто-то всегда остаётся за бортом. В этот раз не повезло ей.

– В этот раз что-то чувствую я, словно дерьма наелся, – уныло протянул Валет.

Готфрид замедлил шаг, остановился и повернулся лицом к спутнику.

– А что, по сути, изменилось? Чем Серна отличается от того купчины, который до исподнего нам в карты проигрался, а потом повесился на вожжах? – Шулер отвёл глаза. – Большими глазами и упругими титьками? Это епископ тебе сказал, что-де душа в глазах и титьках заключена, а потому посягать на них больший грех, чем торгаша в петлю засунуть?

– Ну, да, теперь, когда ты меня пристыдил, всё стало гораздо легче и яснее, – проворчал Альфи. Заложив руки за спину, он побрёл вперёд, пиная на ходу камушек.

Подавив тяжкий вздох, Шульц поспешил следом.

– Если так уж тошно, сходи в церковь… Когда всё закончится. Или попробуй себя убедить, что это я во всём виноват. Хреновое утешение, но если повторить пару сотен раз…

– А к тебе, значит, грех не липнет?

Гёц пожал плечами.

– У меня будет время с Единым всё уладить. После того, как победим.

***

Что может быть лучше, чем с утра попозже окунуть рожу в бочку с прохладной водой, окатить ею череп, а после засунуть внутрь руки по самое плечо и выругаться, обнаружив ближе ко дну нечто, рядом с чем плескаться не так весело? Пускай даже для многих других это давно не утро.

Распрямившись, Эрна провела ладонью по лицу и вискам, смахивая остатки воды, шумно высморкалась в сторонку. Берт безучастно наблюдал, прислонившись к стене. Из других зрителей на заднем дворике Вихря – разве что свиные потроха, дремотная псина и верный меч на гвоздике. Человека, который раньше им владел, зрелище полураздетой плещущейся бабы равнодушным бы не оставило, но железяке-то всё равно.

Великан бросил отрез чистого полотна, которым мечница медленно вытерла голову и шею. Назойливая тупая боль в висках и мразотный привкус во рту никуда не делись, но теперь они как будто бы угасли. Можно мириться, можно попробовать прожить остаток дня.

– Ты в норме? – осведомился Берт.

Неподобающе высокий голосок сильнее обычного резанул слух.

– Может, внормее тебя, – фыркнула она, метнув в него скомканную ткань, и принялась натягивать чистую рубашку. – Проблеваться ещё ночью успела. У самого-то нога как?

– Пойдёт, – ровно отозвался великан.

От него это могло значить целую кучу состояний, от «мне каждый второй мать-его-шаг с мукой даётся» вплоть до «дерьмо вопрос, меня словно бы и не пырнули три недели назад до самой кости».

– Старик ждёт долю со Скобяного тупика. Сегодня к вечеру. Просил передать.

Эрна сплюнула и потянулась за дублетом.

– Старый хер мне теперь будет про каждое сопливое дело напоминать?

Берт молча пожал плечами.

– Туда сейчас и пойдём. К вечеру Сивый со своими, чего доброго, умотает куда-нибудь. А Мамаша никуда не денется.

– Угу.

Само красноречие, здоровяк сложил руки на груди. Половину её рассуждений вслух и вопросов он примерно так и комментировал. Не его вина, что большинство хоть кем-то да уважаемых людей покатывается со смеху, когда здоровенный мужик открывает рот и звучит ну прям как баба. Но они так долго бродили вместе, что нельзя было не привыкнуть к его молчаливости. Да и так много лучше, чем с трещоткой вроде Альфи Ренера.