Что-то пошло не так

И снилась ему бесконечная вереница машин, с тяжелым сытым гулом проносящаяся по ровной, как стекло, трассе, а в каждой машине – ухмыляющийся, подмигивающий шофер с громким противным голосом:

– Мужик, а, мужик!

Он собрался с силами и поднял руку, сжатую в кулак, чтобы заехать смеющемуся врагу прямо в его бесстыжую физиономию.

– Ты чего? Умом тронулся? Я тебя уже минут десять, как бужу! Ты, давай, убирайся подобру-поздорову, мне сено грузить надо.

Только сейчас Богдан открыл глаза и увидел возле стога, в котором заночевал, пустую телегу, а рядом с ней – безмятежно жующую траву гнедую лошадь. Возле скотины стоял рыжий курчавый человек приблизительно сорока лет отроду с вилами наперевес.

– Ты чего на людей-то бросаешься? Хорошо, я успел отскочить, а то бы уже и фингал схлопотал. Ну, коль бодаешься, сделаем по-другому! Вот тебе повозка, а вот тебе инструмент – за мотель надо платить.

Богдан молча кивнул, принимая вилы, и взялся за работу. Даром, что родился и большую часть жизни прожил в городе, он был привычный к сельскому труду, и через несколько минут, забыв обо всем на свете, с удовольствием укладывал на воз пахнущее летом сено, словно впервые в жизни наблюдая, как блестящие гладкие зубья, будто в масло, легко вонзаются в копну.

Ему казалось, что более важного дела сейчас в мире нет, что где-то далеко позади, в другой жизни, осталась его неприкаянность, терзающие душу сомнения, мобилизация, война… Нет этого! Ничего нет! Есть только он, есть сено, есть старая мудрая лошадь, застывшая в безмолвном недоумении, и больше – ничего!

Рыжий внимательно наблюдал за Богданом, в руках которого вилы летали, будто им приделали крылья. Заметив, что незваный гость малость выбился из сил, он подошел к нему, чтобы заменить, но тот неожиданно отскочил в сторону, выставив перед собой, будто оружие, острые железные зубцы вил.

– Ну-ну, угомонись, мужик! Устал – маленько отдохни, а я закончу сам.

Вскоре весь стог перекочевал на воз.

– Ну вот, готово, – одобрительно крякнул хозяин, тщательно сгребая остатки сухой травы на месте недавней копны.

Он не спеша обошел повозку, ласково похлопал по крупу коня, еще раз домовито поправил подпруги, закрепил на повозке вожжи и только после этого скомандовал:

– Пошли. Меня Саввой зовут. Сразу же повторюсь – не Славой, а Саввой, в честь прадеда назвали. Не люблю, когда имя коверкают, а то бывали случаи… – совсем по-детски пожаловался мужчина. – Так вот, сейчас, первым делом, к нам – покушаешь, помоешься, в порядок себя приведёшь, а там… А там будем посмотреть, что делать дальше.

Идти пришлось недолго. Лошадь хорошо знала дорогу домой. Не торопясь, она с достоинством тянула груженую телегу, искоса поглядывая на Богдана пушистым влажным глазом, будто пытаясь разглядеть, что он за человек, а они шли рядом, лениво переговариваясь про погоду, урожай, про политику. Стараясь не сильно увлекаться, Богдан в двух словах поведал Савве историю, как перед смертью мама просила найти близкого ей человека, и даже показал его фотографию и адрес, но по дороге на Донбасс их бус наехал на мину, и только чудом он остался жив. Оказалось, что поселок в адресе почти рядом, в соседнем районе…

– Са-а-а-в-вва-а-а!

От неожиданности Богдан присел, втянул голову в плечи, его глаза забегали в поисках хозяина зычного голоса, но, кроме маленькой женщины на резном деревянном крыльце, никого не увидел. Он оглянулся на своего нового знакомого, еще раз недоуменно посмотрел на женщину, и тут снова прозвучало громогласное:

– Са-а-в-вва! Ты где шатался, пострелок? Я уже и блины испекла – стынут, и детей напоила-накормила – с гусями на пруд отправились. Быстро в избу. А ты, мил человек, кем будешь? – женщина вопросительно сощурила глаза, заглядывая в душу. – В дом заходи, не стесняйся.

Богдан давно уже перестал удивляться открытости этих людей, но вчерашняя колонна машин изрядно поубавила веру в чистоту их помыслов, поэтому только кивнул головой.

У Саввы зазвонил телефон. Он отошел в сторону, с кем-то по-быстрому переговорил и, вернувшись обратно, тотчас объяснил:

– Там гуманитарка пришла, мне в поселок смотаться нужно…

– Ничего не случится, если уедешь через полчаса. Заходите в дом, кормить буду.

В открывшуюся дверь вырвался густой запах еды. Желудок Богдана тут же откликнулся голодным требовательным бурчанием. Он торопливо прижал к животу руки, но запах был такой аппетитный, что внутри забурчало снова, а во рту собралась слюна. Как нашкодивший ребенок, он украдкой сглотнул её, потупил глаза и застыл в ожидании дальнейших указаний. Хозяйка дома не заставила себя ждать.

– Меня Татьяной Ильиничной можешь кликать. Ты, – обратилась она к сыну, – рассказываешь мне, где нашел этого чумазого, а ты – идешь в ванную приводить себя в порядок. Да, свежее полотенце там же ищи, в ванной, в тумбочке. И остальное – тоже.

В ванную идти не хотелось, хотелось кушать, но приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит.

Едва прикоснувшись к крану, он подставил под тонкую теплую струйку руки и невольно заглянул в зеркало. Оттуда за ним внимательно следил старый измученный человек с темными бороздками морщин на измятом немытом лице. Дополняли неприглядную картину красные воспаленные глаза и отрешенный, загнанный взгляд. По виду человек был очень похож на прежнего Богдана, только лет так на двадцать старше.

«Удивительно, как меня в дом не побоялись пустить? Как после бодуна», – констатировал горько, пытаясь причесать негнущимися пальцами спутанные волосы. Затем открыл кран на полную мощь, подставив руки под горячую струю, пока они снова не стали податливыми. Плеснул в лицо водой. В зеркале было видно, как мокрые ручейки, мутные от пыли, стекают по отросшей щетине, придавая лицу еще более неряшливый и запущенный вид. От этого неприятного зрелища к самому себе возникло отвращение.

В дверь тихонько постучали. В испуге он отшатнулся от зеркала, как от ядовитой змеи, но тут же успокоился, услышав: «Богдан, я тут одежду чистую тебе приготовил, ложу под дверью». Опять подошел к зеркалу, смочил руки, приглаживая непослушные волосы. Потом намочил еще раз, зачем-то провел ими по рубашке и брюкам. На ладонях остались грязные следы.

Через минуту он стоял под душем, ожесточенно смывая с себя грязь, пыль, дорогу, войну, а заодно и кожу, беспощадно растирая её жесткой мочалкой, а еще через пять минут, вымытый до скрипа, одевал на себя чужую одежду, словно примерял чужую жизнь…

В горнице никого не было. Стандартная мебель, как у всех: шкаф, диван, два мягких кресла, аккуратный журнальный столик с увесистой стопкой журналов и газет, рядом – стол побольше, с привычными венскими стульями, на стенке над столом – старая черно-белая фотография в тонкой деревянной рамке под стеклом. На портрете – молодожены: широко улыбающаяся круглолицая красавица – Татьяна Ильинична, и смущенный худощавый молодой человек, по всему, её муж. Посреди стола – хлеб, накрытый вышитой крестиком салфеткой, совсем, как дома, во Львове. В желудке снова засосало.

– Богдан? Присаживайся, – Татьяна Ильинична несла полную тарелку парующего борща. Она окинула взглядом гостя и осталась довольна увиденным. – Вот так-то лучше! Как тебе одежда? Впору? Да не смущайся ты, как красна девица, разное в жизни случается, время такое… И кушать не стесняйся – не бедствуем, слава Богу. Это раньше трудно было, в девяностые… Не знаю, как у вас тогда, но у нас, как вспомню… Вроде все работают, а в доме пусто – зарплаты не дают, не за что продукты купить. Пережили, слава Богу, на ноги встали, детей подняли… А тут, прости Господи, другая беда приключилася – война. Кому-то ведь надо было поссорить народ? Да ну их, Бог все видит, не слепой. Я же, Богдан, тоже из Западной, из Трускавца… Да ты ешь, дорогой, ешь, не стесняйся! Я тебе еще блинов принесу! Вкусные блины получились, тебе понравятся.

Татьяна Ильинична проворно выбежала из комнаты, а Богдан ел борщ, самый вкусный борщ в его жизни, и удивлялся, как могут кому-то не понравиться блины. За трапезой он даже не услышал звука подъехавшего автомобиля.

– Мама, а, мама!..

– Да здесь я, здесь. Чего не терпится? Дай человеку спокойно покушать.

Савва еле сдерживался, переминаясь с ноги на ногу, но матери не перечил, а та все подкладывала еду нежданному гостю, приговаривая:

– Ты ешь, милый, ешь, чай, не чужой…

После этих слов Богдан неожиданно вспомнил инструктора: «Кушать и пить на вражеской территории вне воинской части категорически запрещается».

Как же он забыл? Неужели за миску борща продался? Тарелка с недоеденными блинами, словно живая, отъехала к центру стола, а сам он вскочил, будто ошпаренный, задев попутно ногой соседний стул.

Татьяна Ильинична побледнела, бросилась к нему:

– Богдан, сынок, что с тобой? Тебе плохо? Тебе что-то болит?

От этих слов стало еще хуже. Хотелось завыть от безысходности. Он сжал обеими руками голову, пытаясь унять пульсирующую боль, но молоток продолжал долбить в мозг: «Они – враги! Они – враги!..»

Савва обнял его за плечи, прижал к себе, будто больного, терпеливо нашёптывая:

– Успокойся, все в порядке… Все будет хорошо. Давай присядем. Вот так, а теперь сюда…

Очнулся Богдан на диване. В соседней комнате звонкий женский голос взволнованно перечислял: «…Кровлю сегодня, слава Богу, закончили. Мусор вывезли. Дыры в стенах заделали. Завтра окна еще обещали, сразу и поставят… С западной стороны все нужно менять».

«Ишь, как разошлась! Небось, ещё и пальцы загибает? – подумал въедливо. – Новую крышу ей подавай, и окна, а ведь кричат: «Война! Война!» Он поднялся. Осторожно пощупал голову. Острая боль прошла, осталось только гнетущее чувство раздражения, досады и обиды на весь мир, и это чувство не помещалось в голове, давило изнутри, пытаясь вырваться на волю. «Надо уходить, пока не поздно! Нужно искать своих!»

«…Вчера Петрович грозился компьютеры подвезти! Не новые, конечно, но нам-то что, лишь бы работали, а там, смотри, и на новые разживемся…», – продолжала отчитываться девушка.

«Ого, да тут целый сговор, – он снова прислушался. – Интересно, где же это во время войны строительством занимаются, да еще оргтехнику завозят, почти новую?»

Любопытство взяло верх над осмотрительностью. Он поправил на себе одежду, прошелся пятерней по волосам, глубоко вдохнул, выдохнул и толкнул дверь.

За столом пили чай. В компании уже знакомых Богдану Татьяны Ильиничны и Саввы находились две молодые женщины, младшая из которых, с короткой модной стрижкой, в роговых очках на вздернутом носике, увлеченно делилась с другими своими достижениями. Появление гостя не вызвало у присутствующих особого удивления или смущения, и после короткого знакомства разговор продолжился.

На этот раз слово взяла вторая женщина, оказавшаяся женой Саввы и по совместительству – завучем местной школы: